- Ну, полно, - сказала, наконец, Прасковья Евграфовна. - Многих уже просила нарисовать Павлушин портрет. Отказывались: ведь даже фотографии не сохранилось. Мой дом сгорел в войну от бомбы. Пришла с поля - одни угли застала. О вас мне рассказывали… Думала, думала я, да и решила вот обратиться к вам, как к народному художнику. Отпросилась у председателя, приехала… На вас одного надежда. Нарисуйте Павлушу!
Каштанов нахмурился. Полегаева ждала ответа, пристально глядя на художника.
- Павлу сколько было лет? - спросил Каштанов, чтобы нарушить затянувшуюся паузу.
- Двадцать семь… Жить бы да жить, - вздохнула Прасковья Евграфовна, и слезы снова навернулись у нее на глаза.
Каштанов встал, прошелся по мастерской. "Что же делать? - напряженно думал он. - Жаль старушку, а придется отказать. Времени у меня нет. И с чего же писать - со слов!?"
Но сказать ей об этом прямо почему-то было трудно. Художник подошел к мольберту. Стараясь хоть как-нибудь отдалить неприятное объяснение, он сказал:
- Вот, Прасковья Евграфовна, работа у меня… Так сказать, на колхозную тему.
Старушка взглянула на полотно, и лицо ее прояснилось.
- Хорошая картина! - сказала она. - Лес и поле совсем как у нас. Утром это?
Каштанов утвердительно кивнул головой.
- Только по той дороге, - продолжала Полегаева, - у нас колхозники ездят в поле на работу, а у вас пусто, никого нет… Видно, запаздывают с уборкой-то. А пшеница клонится к земле - налита, готова. Пора убирать.
Художник насторожился:
- Значит, пора начинать уборку, говорите?
- Пора, пора, Владимир Владимирович. Только солнце пусть подсушит пшеницу: утренняя роса-то у нас обильная. Подождать надо, а потом - в самый раз.
Каштанов улыбнулся:
- Вы, Прасковья Евграфовна, в колхозе, значит, работаете?
- В колхозе. Раньше все с хлебом имела дело, а теперь - птичница. В поле уж не управляюсь, так председатель перевел на птицеферму. В прошлом году медаль мне дали за курочек-то…
Она с удовольствием начала рассказывать о колхозе. Каштанов с интересом слушал.
Оля, ученица художника, строгая девушка, которую Прасковья Евграфовна встретила в коридоре, уже несколько раз заглядывала в мастерскую и, удивленная тем, что старушка прошла-таки к художнику и, кажется, чем-то заинтересовала его, деликатно прикрывала дверь.
- Оленька! - вдруг окликнул ее Каштанов, когда девушка вновь заглянула в дверь. - Заходите же. Вот Прасковья Евграфовна внесла поправку. Прикройте-ка это полотно. Пусть подсохнет пшеница, тогда мы за нее возьмемся.
Каштанов зашагал по мастерской. Оля, укоризненно поглядывая на старушку, застучала каблучками, отодвигая мольберт за ширму.
- Заговорила я вас, от работы отрываю, - Прасковья Евграфовна неторопливо поднялась с дивана. И, словно считая вопрос с портретом окончательно решенным, спросила: - Приходить-то когда, Владимир Владимирович?
- Что? - рассеянно спросил Каштанов.
Замечания старой колхозницы по его картине увлекли художника, заставили забыть обо всем.
- Говорю, когда приходить? - спокойно переспросила Прасковья Евграфовна. Я расскажу о Павлуше. Подробно расскажу.
Каштанов растерялся.
- Видите ли, Прасковья Евграфовна, без фотокарточки ничего не получится. Сами понимаете…
Прасковья Евграфовна испуганно поджала губы. Дрожащими руками она завернула в платок орден и письмо, прижала сверток к груди и молча направилась к двери.
Художник, чувствуя себя виноватым перед ней, быстро заговорил:
- Вы не сердитесь, Прасковья Евграфовна. Постарайтесь отыскать где-нибудь фотокарточку сына. Тогда - другое дело.
- Где же ее найдешь?.. - тяжело вздохнула Полегаева. - Видно, никто не может помочь моему горю.
- Извините, Прасковья Евграфовна, ничего не могу сделать, - оправдывался Каштанов. - Очень сожалею, сочувствую вам всей душой, но в каждом деле есть пределы, перешагнуть которые невозможно. Со слов портрета не напишешь…
Каштанов проводил ее, пожал руку, извинился еще раз и сказал на прощанье:
- Если найдете где-нибудь фотокарточку Павла, обязательно сообщите мне…
Потом Каштанов долго стоял у окна. Чувство досады, неудовлетворенности угнетало его. Художник хмурился, барабанил по стеклу пальцами.
В этот день он уже не смог продолжать работу и раньше обычного уехал домой.
* * *
На следующий день художник отправился в мастерскую с твердым решением закончить свою картину.
Переодевшись в халат, он взял палитру, смешал краски, подсел к мольберту, но только взглянул на полотно, сразу же вспомнил Прасковью Евграфовну и ее сына. Каштанов сделал несколько мазков, нахмурился и положил кисть. В памяти всплыли подробности письма адмирала к матери Павла… И вдруг ему отчетливо представилось бушующее море, корабль, охваченный пламенем, и комендор Полегаев… Истекая кровью, стиснув зубы, он бьет, бьет, бьет по врагу, а за его спиной берега Родины, поля и леса, село, где ждет его с победой старушка-мать, город., где в ту осень, согревая дыханием озябшие пальцы, Каштанов рисовал военные плакаты…
И Каштанов вдруг почувствовал, что не имеет права отказать Прасковье Евграфовне, не может разрушить ее великую веру в искусство. Он во что бы то ни стало должен написать портрет Павла Полегаева.
Художник встал, нервно прошелся по мастерской, взглянул на часы: где же Оля?
Девушка пришла через несколько минут, весело поздоровалась.
- Опаздываете, Ольга Николаевна, - недовольно сказал Каштанов. - А я жду вас.
- Извините, Владимир Владимирович, но я всегда прихожу в это время, - возразила девушка.
Каштанов забарабанил пальцами по стеклу.
- Вы не запомнили, из какого она колхоза?
- Кто? - спросила ничего не понимающая Оля.
- Прасковья Евграфовна Полегаева.
- А, та, что приходила насчет портрета?.. Я не спрашивала откуда она.
- Нужно спрашивать. Вообще впредь интересуйтесь людьми.
- Хорошо, Владимир Владимирович, буду интересоваться, - ответила Оля, часто замигав.
- Наведите справки о Прасковье Евграфовне, узнайте ее адрес сегодня же.
Написать портрет Павла Полегаева оказалось гораздо сложнее, чем предполагал художник. Тех скудных сведений о внешности Павла, которые он получил от Прасковьи Евграфовны, встретившись с ней в ее селе, было далеко не достаточно. Каштанов списался со штабом флота и даже разыскал адмирала, приславшего письмо матери моряка, но, кроме новых подробностей его подвига, ничего не узнал.
Тогда Владимир Владимирович навел справки и поехал в райцентр, где Павел учился, а потом работал некоторое время инструктором физкультуры и спорта в десятилетке. Директор школы выслушал Каштанова и тотчас собрал всех учителей. Они очень хотели помочь известному художнику, но фотографии, на которой был бы заснят Полегаев, ни у кого не нашлось. Звонили в районо, но и там не сохранилось личного дела Полегаева. Извинившись перед учителями за беспокойство, Каштанов, опечаленный неудачей, простился. Директор проводил его до машины.
- Война все перетряхнула, Владимир Владимирович, - как бы оправдываясь сказал он. - Очень трудно найти, а ведь были у нас фотографии Полегаева с учениками - целая фотовитрина о спортивной жизни школы.
Директор вдруг остановился и воскликнул:
- Да, вспомнил! У тети Поли надо спросить. Это ветеран нашей школы, уборщица, - пояснил он.
Директор куда-то заспешил и через несколько минут привел немолодую женщину в синем рабочем халате. Выслушав просьбу художника, она сказала:
- Должны быть карточки. Пойдемте.
В тесной, слабо освещенной маленьким оконцем кладовой лежали на полу пачки стенгазет, связки каких-то бумаг, старых изодранных плакатов, журналов.
- О, да у вас, тетя Поля, тут целый архив, - воскликнул поощрительно директор.
- Архив! - отозвалась тетя Поля: - То-то же. А то: "Хлам! Выбросить!"
Она присела на пачку газет и развязала сверток, в котором оказались стопки пожелтевших фотографий. Тетя Поля начала перебирать их.
- Вот, - сказала она, передав Каштанову одну из фотографий, и начала связывать сверток, - Больше нету.
Каштанов потянулся к оконцу, но, ткнувшись головой в потолок, поспешно отступил.
- Который? - спросил он, разглядывая фотографию и поправляя съехавшую на глаза шляпу.
- Вот, - указала пальцем тетя Поля на одного из игроков, рассыпавшихся по волейбольной площадке. - Хороший был парень: уважительный к старшим и бережливый. Не в пример другим.
Каштанов разглядел фигуру Павла, который стоял в дальнем углу площадки с поднятыми руками, готовый принять мяч. Половина лица его была закрыта - виднелись лишь короткий чуб, часть лба и один глаз. Это было не то, что искал художник, но все-таки…
Каштанов поблагодарил тетю Полю.
- Не стоит. Потом передадите матери Павла.
Все трое уже вышли со двора и остановились у "Победы" Каштанова.
- Значит, рисовать Павлика будете, - словно для себя вслух сказала тетя Поля, когда Владимир Владимирович, попрощавшись с ней и директором, открыл дверцу кабины.
- Да, попробую, Полина Савельевна.
- Это хорошо. Парень стоящий. Он и у нас тут добрую память по себе оставил. Пруд-то наш - его затея: речку перегородили и пожалуйста. Теперь и рыба, и купанье для ребят. Видели?
Каштанов остановился, заинтересованный, взглянул на уборщицу.
- И стадион наш районный - его же дело. Он тогда всех комсомольцев поднял на ноги. Сделали. Потом какие только игры и спорты не устраивали! Бывало, там только и слышишь - смех, песни.
Художник некоторое время пристально смотрел на тетю Полю, словно что-то соображая, и вдруг шагнул к ней и взял за руку.
- Спасибо, Полина Савельевна, спасибо, - признательно и тепло заговорил художник. - Надоумили вы меня. Останусь тут у вас на несколько дней, поживу, поразузнаю кое-что о Павле Полегаеве.
Тетя Поля растерялась, но ответила с достоинством:
- И то дело. Многие помнят Павлика. Расскажут. А главное - в деле человек лучше виден: душа его там.
- Именно так, именно так, Полина Савельевна, - возбужденно подхватил Каштанов. - С этого мне и надо бы начать.
Через несколько дней Владимир Владимирович возвратился домой и сразу же засел в своей мастерской. Он внимательно изучил фигуру Павла, долго смотрел через лупу в его чуть прищуренный глаз и спрятал фотографию в ящик. Из рассказов матери Полегаева и других, знавших его людей, с которыми пришлось встретиться за это время, перед мысленным взором художника мало-помалу вырисовывался образ простого, скромного парня, честно прошедшего свой короткий жизненный путь. Воинский подвиг Павла теперь представлялся не каким-то мгновенным, необычайным явлением, а лишь естественным продолжением всей его жизни.
Каштанов еще раз прочитал письмо с флота, задумался и незаметно для себя, словно записывая мысли и чувства, начал набрасывать эскизы.
Художник работал много и упорно. Оля, поглядывая на рисунки, разбросанные по столу и дивану, старалась ходить по мастерской тихо, не касаясь каблуками пола.
- Не то! Не то! - ворчал художник, и снова изо дня в день писал этюды.
Оля старалась быть предупредительной и с радостью исполняла каждое поручение художника.
Наконец, Каштанов решительно ударил в ладони и громко сказал:
- Оля, холст! Начнем!
Художник начал писать портрет.
Несколько дней спустя Каштанову принесли заказную бандероль с флотским штемпелем на конверте. В ней оказался дружеский шарж, сделанный неумелой рукой корабельного художника-любителя на лучшего артиллериста корабля - старшего матроса Полегаева. Павел был изображен богатырем, разбивающим в щепки вражеский корабль пушкой, которую он держал за ствол. На заднем плане изумленный Нептун, вынырнув из глубины своего царства, приветствовал моряка, потрясая трезубцем. В письме сообщалось, что рисунок обнаружен в корабельной стенгазете военных лет, случайно сохранившейся на береговой базе. По словам моряков, знавших Полегаева, этот шарж довольно верно отображал силу и бесстрашие комендора. Портретного сходства рисунок не передавал, за исключением разве характерного очертания губ и подбородка, удачно схваченных рисовальщиком.
Каштанов мысленно поблагодарил неизвестного художника и, спрятав рисунок в ящик, где хранилась и фотография, продолжал работу над портретом. В очертаниях губ и подбородка портрет был несхож с рисунком, но художник уже не мог и не хотел изменять его. Перед глазами Каштанова стоял тот Полегаев, которого создал он в своем воображении.
- Пусть так, - решил Владимир Владимирович. - Так должно быть.
Через несколько дней портрет был закончен. Художник изобразил Павла Полегаева в матросской форме, в бескозырке, с орденом Отечественной войны на груди. У комендора было несколько орденов и медалей, но Каштанов умышленно нарисовал только тот, который хранила мать. За спиной моряка виднелись луга, поросшие скромными белыми цветами, пологие холмы, маленькая деревушка на пригорке. Ниточка линии электросети убегала куда-то вдаль. Лучи восходящего солнца окрашивали в золотистые тона пшеничное поле, за которым виднелось синее-синее море, незаметно переходящее в прозрачно-голубое небо.
Павел смотрел прямо перед собой. Смел и спокоен был взгляд его чуть прищуренных добрых глаз. Безмятежное ясное лицо моряка дышало здоровьем, молодостью и силой. Но едва заметные тонкие морщинки у глаз и упрямые складки на лбу в то же время придавали всему его облику выражение глубокого не юношеского раздумья.
* * *
В тот день, когда должна была приехать Прасковья Евграфовна, Каштанов почти не работал. Несколько раз он брался за кисть, но так и не сделал ни одного мазка. Снова и снова подходил он к портрету, стоящему на мольберте, и как-то недоверчиво и вопрошающе поглядывал на него. Тревожное чувство не покидало художника. Он часто посылал Олю посмотреть, не идет ли Прасковья Евграфовна.
Наконец Оля стремительно вошла в мастерскую и прерывистым шепотом сообщила:
- Идет!
Каштанов поспешил к выходу, но Прасковья Евграфовна уже открыла дверь.
- Здравствуйте, Владимир Владимирович.
Художник что-то невнятно пробормотал и, торопливо взяв ее за руку, подвел к портрету.
- Вот, Павел… Как мог, написал…
Прасковья Евграфовна долго всматривалась в дорогой, словно ожившие черты лица сына и вдруг припала морщинистой щекой к широкой раме.
- Сыночек, родной…
Каштанов вздрогнул. Ему стало душно; он рывком расстегнул ворот рубашки, а Прасковья Евграфовна выпрямилась и, повернувшись к художнику, низко-низко поклонилась ему, прижав руки к груди. Владимир Владимирович, не видя ни растерянно улыбающейся Оли, ни Прасковьи Евграфовны, тоже низко поклонился матери героя.
60 секунд
Борис Похитайло, воспитанник Рижского нахимовского училища, пришел на корабль недавно. "Летняя практика" - это звучало так заманчиво и привлекательно. Еще в училище, сдавая экзамены, Борис мысленно переносился на корабль, в среду "овеянных ветрами всех румбов отважных моряков". Ему представлялось, как он придет на корабль, доложит вахтенному офицеру: "Нахимовец Похитайло прибыл на корабль для прохождения практики!", и тот, вытянувшись по стойке "смирно" и приложив руку к головному убору, ответит строго по-морскому: "Есть!"
Боре представлялся не какой-нибудь корабль вообще, а непременно линкор или крейсер. Впрочем, Боря был не гордый и удовлетворился бы эсминцем…
Каково же было разочарование, когда он получил назначение на обыкновенное аварийно-спасательное судно. Впервые ступив на палубу этой "коробки", Боря почувствовал глубокую обиду. Отдав честь военно-морскому флагу, он неуверенно остановился у борта. Вахтенный у трапа - матрос Данилов - снисходительно, как показалось Борису, обратился к нему:
- Честь имею представиться. Вам кого, юный моряк?
- Я прибыл на корабль для прохождения практики, товарищ матрос, - ответил Боря строго.
- Очень рад. Ждали вас с нетерпением. Сейчас мы вызовем дежурного и будет порядок, - сказал, улыбаясь, Данилов.
Матрос вызвал дежурного по кораблю, которым оказался не офицер, а мичман. Он взял нахимовца за руку и, добродушно улыбаясь, повел к помощнику командира.
Боря окончательно пал духом. Особенно обидно было, что мичман вел его за руку, как маленького. Встречные матросы улыбались и подмигивали Боре. Нет, что ни говорите, но эти минуты шествия за дежурным были, может, самыми неприятными, самыми оскорбительными в жизни; Бориса Похитайло.
Так началась у Бори летняя морская практика.
Корабль все время стоял у стенки и кажется не собирался никогда выходить в море. Словно в довершение всех Бориных несчастий, в море не происходило аварий и бедствий кораблей, которым нужна была бы помощь. Борис втайне даже желал какого-нибудь сверхграндиозного кораблекрушения, в котором бы их "коробка" сыграла героическую роль. Но, как назло, грандиозных катастроф не происходило.
Правда, Боря не терял времени зря, да и боцман не давал особенно прохлаждаться. С утра до вечера юный моряк лазил по кораблю, изучал его от клотика до киля. Матрос Данилов, прикрепленный к нахимовцу в качестве "гида", как выразился в шутку боцман, очень тяготился этими обязанностями. Не раз он обращался к боцману с просьбой освободить его от "преподавательской деятельности", но тот не хотел и слушать об этом.
- Отставить такие разговоры, матрос Данилов! Вы опытный моряк - так, по крайней мере, думал я о вас до сегодняшнего дня, - и поэтому должны передать свои знания нахимовцу.
- Есть, передать знания…
И Данилов снова направился в кубрик, где ожидал его Борис Похитайло.
- Детский сад! - ворчал он. - Товарищ Данилов - корабельный гид, заместитель пионервожатого по военно-морской части. Сила! Черт знает, что такое!
При виде Данилова, Похитайло поднялся, поправил бескозырку и вытянул руки по швам.
- Вольно! Ну, будущий покоритель стихии, отважный морепроходец, сегодня изучаем назначение и устройство носового шпиля. Прошу следовать за мной.
Боря, не зная улыбаться ему на шутку матроса или оставаться серьезным, последовал за Даниловым.
На баке, у шпиля, они присели на корточки, и Данилов, поглядывая на залитую солнцем оживленную гавань, нехотя начал рассказывать.
Из-за стоящего на якоре крейсера выскочили две шлюпки и пустились наперегонки. Они шли некоторое время рядом, но вот одна из них вырвалась вперед. На отставшей "шестерке" неразборчиво закричал что-то старшина, и гребцы усиленно заработали веслами. Данилов, наблюдая за борьбой шлюпок, напряженно приподнялся, вытянул руки вперед и азартно зашептал:
- Навались! Навались! Эх, лопатят, словно тесто месят. Грудью, грудью надо, на полный разворот, чтоб весло гнулось и пело, как бешеное. Так! Так! Сила!
Нахимовец зачарованно смотрел то на матроса, то на шлюпки.
- Занимаетесь, значит… - раздался голос за спиной "болельщиков". Данилов повернулся, мгновенно выпрямился и, пытаясь согнать с лица веселое выражение, неестественно скривил губы.
- Так точно, товарищ капитан-лейтенант!
Командир корабля капитан-лейтенант Сидоров не спеша раскурил трубку: