- Вы раньше здесь жили, да? - спросил я. - Вы еще в цирке работали, да?
- Жил, детка, жил, - еще раз потрепал меня по голове Гарий Аронович.
- А у нас афиши сохранились, - не унимался я. - Алиса Гурман - это ваша дочь?
- Афиши?! - встрепенулся Гарий Аронович. - Где?
- У нас в комнате, - ответил Ленька. - Идемте, покажу.
Мы пришли к нам в комнату, и Ленька вытащил из-за шкафа афиши.
Гарий Аронович разворачивал их дрожащими руками и шептал:
- Алиса?.. Боже мой, Алиса! Сохранились… Чем же мне вас отблагодарить, мальчики? Если бы вы только знали, как это… как это дорого для меня…
Вдруг дверь в комнату без стука отворилась. На пороге стояла девочка лет шести в синем платьице. На нас с Ленькой она не обратила никакого внимания, остановилась и как-то странно, молча смотрела своими большими черными глазами только на Гария Ароновича. Он стоял в это время спиной к двери и все никак не мог оторваться от афиш.
- Папа, - строго произнесла девочка, - папа.
Гарий Аронович вздрогнул, обернулся и поспешно стал сворачивать афиши, пряча их за спиной.
- Сейчас, Ирмочка… Сейчас. - Он сунул афиши моему брату и тихо шепнул: - Пусть у вас пока… Я потом заберу. Пошли, Ирмочка, пошли, доця, - взял он девочку за руку.
Уже из коридора он заглянул к нам в комнату и, кивнув на афиши, сказал:
- Пусть у вас пока. Я потом заберу… Потом…
Мы с братом переглянулись. Странный он какой-то, этот Гарий Аронович. И девочка странная.
МАМАЛЫГА
Сегодня на обед мы с братом приготовили мамалыгу.
Готовят мамалыгу так. Засыпаешь в казанок желтую кукурузную муку и все время помешиваешь ложкой, - обычно Ленька сыплет муку, а я мешаю, - чтобы она не сварилась комьями. Когда вода выкипит и в казанке останется одна только каша, даешь ей остыть и, перевернув казанок вверх дном, колотишь по нему ложкой. Раз - и мамалыга готова. Она стоит на столе, желтая, пахучая и формой похожа на половинку глобуса. Теперь ее можно резать на скибочки. Как арбуз.
Едят мамалыгу с молоком, с подсолнечным маслом или свиным топленым жиром, смальцем называется. Но лучше всего идет мамалыга со шкварками и жареным луком. Но ни молока, ни шкварок у нас нет. А подсолнечное масло, как на грех, еще вчера кончилось. И сколько ни тряс Ленька над мамалыгой пустой четвертинкой, из нее только три жиденькие капли плюхнулись на мамалыгу в том месте, где на глобусе лежит Северный полюс. А что такое мамалыга без масла? Все равно что трамвай без колес.
- Говорил тебе, картошку в мундире надо было варить, - недовольно пробурчал я брату. - У нас вон еще селедка осталась.
- Ша, Саша! - Ленька ткнул в мамалыгу пальцем - она задрожала, как студень, - и запел:
Сварил чабан мамалыгу,
Тай й повесил на герлыгу!
А герлыга поломилась,
Мамалыга покотилась!
Чум чара, чарара,
Чум чара, чарара!..
Герлыга - это палка у румынских пастухов. "И не поломилась, а поломалась", - хотел было поправить я Леньку, как вдруг в кухню вошел Гарий Аронович и потянул носом:
- Чем же это так вкусно пахнет? A-а, мамалыга! - Гарий Аронович увидел три капли масла на "северном полюсе" и засуетился: - Минуточку, ребятки, я только что с базара!
Он убежал к себе и сразу же вернулся, держа в руках пузырек из-под одеколона. В пузырьке было масло. И как только ему ухитряются на Привозе наливать масло в этот пузырек?
- Одну минуточку, мальчики. - Гарий Аронович быстро отвинтил пробку на пузырьке и затряс им над мамалыгой.
С "северного полюса" потекли к "экватору" извилистые подсолнечные реки. А Гарий Аронович все тряс и тряс своим пузырьком. И не останови его мой брат, он бы, наверное, так и хлобыстнул все масло на нашу мамалыгу.
Ленька взял нож и отхватил три толстые скибки для Гария Ароновича. Гарий Аронович мамалыгу взял:
- Спасибо, ребятки, - и убежал к себе. - Ирма! Ирмочка, чем нас ребята угостили!
Прежде чем сесть за стол, Ленька отрезал еще три толстые скибки от мамалыги. Он долго возил их в масле по тарелке, потом завернул в специальный вощеный кулечек:
- Сегодня обед маме понесешь ты, я занят.
- Охота была мне одному топать на Молдаванку, - заворчал я. - Еще заблужусь…
- Не заблудишься. А заблудишься, так людей спросишь. Язык до Киева доведет… Вон Валерка во дворе маячит, возьми его с собой.
- Охота была мне с этим кабаном идти.
- Вот я тебе дам сейчас по шее, так сразу охота появится! Сказал, пойдешь - точка! А ну, садись за стол… охотник.
Маслозавод находится в районе Молдаванки. Идти нужно было через Привоз, парк Ильича, мимо канатного завода. Мы с Валеркой так и пошли.
На Привозе уже продавали раннюю черешню. Валерка вдруг вынул из кармана новенькую красненькую тридцатку, развернул, чтобы, значит, видна была, и начал прицениваться к черешне.
Тридцать рублей не ахти какие деньги: это всего-навсего полбуханки хлеба. Но все равно такой суммы у меня еще ни разу не было. Правда, однажды я имел шанс заработать… Нет, лучше не вспоминать про ту водичку, которой мы торговали на "Спартаке".
Вытащил Валерка тридцатку и начал подолгу останавливаться возле каждой кучки спелых мясистых ягод. Торгуется, торгуется, а сам, будто невзначай, одну ягодку в рот, другую. Постоит возле продавца, поморщится - дороговато, мол, - и к другому переходит. И пробует, пробует. Продавцы косятся на новенькую тридцатку и терпят. Не выдержал я и тоже начал прицениваться к черешне, протянув руку.
- А ну, брысь! - отогнал меня первый же продавец, как муху.
А Валерка все пробует и пробует.
Разозлился я.
- Пошел ты со своей валютой знаешь куда! - крикнул я Валерке и двинул с Привоза, подальше от этой черешни.
Тут уж Валерке ничего не оставалось делать, как только разменять свою красную тридцатку. Догнал он меня с кульком. Не успели мы дойти до канатного завода, как уговорили килограмм черешни.
Возле проходной маслозавода Валерка свернул из обрывков газет небольшой пакетик. Проходя мимо охранника, он так же, как и я, прижал свой пакет к груди и сказал: "Обед несу матери", - и охранник пропустил нас обоих.
- Ну, показывай, где твоя муторша работает, - сказал Валерка, отбросив свой пакет, и потянул ноздрями.
В воздухе вкусно пахло макухой и подсолнечным маслом.
- Айда, - сказал я. - Мамин цех вон там, за водокачкой. А это кочегарка.
В кочегарку мы, конечно, заглянули. Испили холодной воды из-под крана. Усатый кочегар с мокрым полотенцем на голове еще разрешил нам посмотреть через синий глазок в топку, где бушевало желтое пламя.
В мамином цехе гудели вентиляторы, пыхтели, отдуваясь, паровые прессы. От воробьиных гнезд под крышей и следа не осталось. Но больше всего нас с Валеркой поразила, прямо-таки ошарашила огромная куча очищенных от скорлупы семечек посреди цеха. Эта пирамида возвышалась чуть ли не до потолка. Женщины лопатами бросали семечки на транспортер.
- Бубочки? - вымолвил Валерка и облизнул губы.
Я поскорее уволок его в конторку.
Но в конторке, кроме худой остроносой уборщицы тети Жени, никого не было. Она-то и сказала мне, что мама уехала в город по какому-то срочному делу.
- Что это у тебя? - сунула тетя Женя свой любопытный нос в сверток. - О, мамалыга! Сами варили? Ладно, оставь: передам матери.
Валерка ужас как обрадовался, что мы не задержались долго в конторке. Выскочил и сразу к бубочкам. Только не с той стороны, где работали женщины, а с другой, чтобы не заметили.
Он набрал полную горсть бубочек, понюхал, хмыкнул, довольный, и принялся набивать ими карман и пазуху… Я говорю Валерке:
- Нельзя этого делать - влетит, если увидят.
Говорю, говорю, а сам и не заметил, как тоже набил себе бубочками полные карманы. В пазуху я набирать не стал. Валерка сразу стал похож на причальную тумбу, на которую корабли забрасывают швартовые, когда подходят к берегу.
Весь наш двор лакомился в тот день бубочками. Валерка сначала жадничал, но потом наклонился ко мне и шепнул:
- Завтра пойдем, ладно?
- Ладно, - сказал я.
И Валерка тогда раздобрел, полез за пазуху и стал угощать всех. Мамалыга, так тот ел бубочки пригоршнями. Как баклан глотал.
Я говорю:
- Смотри, Мамалыга, опять с тобой беда случится, застонешь.
- Ничего, - успокоил он меня, - ничего со мной не случится, Саня. Хочешь, на спор, десять стаканов слопаю?
А потом появился Ленька и сразу же спросил меня:
- Отнес?
- Отнес, Леня, - ответил я и спрятал руки за спину.
- Что это вы все жуете? - Ленька разжал мой кулак и увидел на взмокшей ладони прилипшие бубочки. - Так… - Ленька повернулся к Валерке: - Твоя, конечно, работа?
- Хочешь, Лёнь? - Валерка мигом набрал у себя за пазухой две полные горсти и протянул Леньке.
Ленька взял несколько зерен, попробовал на зуб и подобревшим таким голосом спросил:
- Как же это вы ухитрились пронести столько?
- Я там ход надыбал, Леня, - с готовностью объяснил Валерка. - Хочешь, завтра можем целый мешок притащить. Через канализацию. Хочешь, завтра пойдем?
Ленька оттянул Валеркину рубашку и заглянул ему за пазуху.
- Что за вопрос! Конечно, хочу. Только не завтра, а сегодня. Ну-ка пошли, субчики-голубчики, покажите мне свою канализацию! - С этими словами Ленька схватил меня за шиворот и поволок со двора.
Так мы и шли до самого маслозавода. Точно под конвоем. Валерка даже не пытался удрать - Ленька все равно догонит.
У забора, возле канализации, мы остановились.
- Здесь? - спросил Ленька. (Мы молча кивнули.) - Ну тогда полезайте, ворюги несчастные. Вы полезайте, - Ленька присел на камень, - а я вас тут подожду. И попробуйте только удрать через проходную!..
Оставшиеся у нас бубочки мы с Валеркой молча высыпали на том месте, где взяли. "Честное слово, от этого в куче ничуть не прибавилось", - вздохнул я про себя и хотел было оставить в кармане хоть горсточку, но вспомнил о Леньке и передумал.
Когда мы вновь появились на свет божий, Ленька проверил наши карманы и сразу же отослал Валерку обратно: Валерка, оказывается, "забыл" высыпать бубочки из заднего кармана. Пришлось ему снова лезть в канализацию.
СТРАННАЯ ДЕВОЧКА
Три вечера подряд мама делала большую красивую куклу. Нарядное платье ей сшила. И даже косички заплела. А вчера утром перед уходом на работу дала эту куклу мне:
- Сынок, поиграй, пожалуйста, с Ирмой.
Я недовольно нахмурился. Охота была мне с девчонкой возиться. Тем более, что ребята наши за шелковицей собирались идти.
- Понимаешь, сынок… - сказала мама. - Мы все: ты, я, Леня, Гарий Аронович, - все мы должны как-то помочь этой девочке.
- Почему?
- Понимаешь, сына, я не могу сейчас тебе рассказать о том, что произошло с этой маленькой девочкой. Пройдет время, ты станешь большим и все узнаешь. А пока что я очень прошу тебя, поиграй с этой девочкой.
Ну разве мог я отказать маме?
Дверь мне открыл Гарий Аронович:
- A-а, молодой человек! Входите, входите…
Неловко обхватив руками куклу, я протиснулся в дверь.
- О, какая у вас кукла! Кому же это? - засуетился Гарий Аронович и вдруг, вытянув шею в направлении другой комнаты, крикнул петушиным голосом: - Ирмочка, а у нас гости! Ирмочка!..
Но из комнаты никто не отозвался. Тогда Гарий Аронович подмигнул мне, прижал к губам палец: тихо, мол, - взял меня за локоть и повел. Прежде чем войти туда, в другую комнату, он остановился, крикнул негромко: "Ку-ку!" - и только потом заглянул.
Мы вошли. Ирма стояла посреди комнаты и, видно, ждала нас. Вот чудачка, почему же она не отозвалась?
- Познакомься, Ирмочка, - сказал Гарий Аронович. - Этот мальчик - наш сосед, Шурик.
Девочка посмотрела на меня и ничего не сказала. Даже руки не протянула. Но я не обиделся. Я сказал:
- Давай играть? Я принес тебе куклу. Это мама сделала. На, возьми.
Куклу она взяла, продолжая смотреть на меня все так же исподлобья, настороженно.
- Ну, не буду вам мешать, дети, играйте, играйте, - сказал Гарий Аронович и вышел.
А я недолго думая сразу же приступил к делу: сдвинул вместе три стула и предложил Ирме:
- Давай в войну! Вот это будет наш корабль. Садись сюда. И куклу бери, не бойся. Садись.
Ирма подумала немного, потом посадила на один стул куклу, села на другой сама - на краешек, - и мы "поплыли".
Да, странная это была девочка: я строчил из пулемета по "юнкерсам" и сбивал их, как орешки; я топил глубинными бомбами фашистские подводные лодки, и они тонули, как консервные банки, - а Ирма все время молчала и не проронила ни словечка. Потом мы повстречали немецкую эскадру, и был жаркий бой. Один крейсер я все-таки утопил, но сам получил большую пробоину в правом борту, и мой корабль начал крениться, тонуть. Тогда я приказал:
- Шлюпки на воду! - и подставил Ирме скамеечку: - Прыгай! Бери куклу и прыгай, слышишь?!
Но Ирма сидела как вкопанная и только таращила на меня свои большие черные глаза.
- Ты что, не хочешь играть? - спросил я.
- Хочу, - тихо прошептала она.
- Так почему же ты не прыгаешь? Судно ведь тонет.
Ирма опять промолчала, и я не понимал этого глупого упрямства. Мне все же было обидно. Я даже вспотел, сражаясь, а она не хочет прыгать. Неужели это так трудно?
И все-таки я опять не обиделся на эту странную девочку: я же обещал маме. И я сказал:
- Может, будем в другую игру? Или вот что. Хочешь, я расскажу тебе про своего батю.
- Хочу.
- Ну, тогда слушай. А куклу можешь взять на руки. Так ей будет удобнее.
Я отдал ей куклу, не слезая с "корабля", уселся на стуле, поджав по-турецки ноги, обхватил руками спинку и… сколько ни морщил лоб, так ничего и не мог придумать. Будь на месте Ирмы кто-нибудь другой, я бы наверняка придумал что-нибудь такое героическое о своем отце, хотя бы для самого себя, сочинил небывалые истории о нем. Но здесь, рядом с Ирмой, я почувствовал, что не могу соврать даже самую малость. Даже про своего батю. Она так смотрела на меня, что я не мог соврать. У меня только и хватило фантазии, чтобы сказать:
- Знаешь, скоро мой батя расколотит фашистов в Берлине и вернется домой.
Но эти слова не произвели на Ирму никакого впечатления. Она по-прежнему молчала. И тогда я вдруг вспомнил про ту афишу, которую нашел под диваном. Вообще-то Гарий Аронович в тот же день, как приехал, взял у нас все афиши с Алисой Гурман, унес к себе и почему-то спрятал. Эта же афиша валялась под диваном, и вчера я случайно наткнулся на нее. Синие лучи прожекторов высвечивали над желтой ареной тоненькую фигурку Алисы. И хотя на этой афише так же, как и на других, Алиса улыбалась своей белоснежной улыбкой, мне вдруг показалось, что лицом она очень и очень похожа на маленькую серьезную дочку Гария Ароновича. Если бы Ирма засмеялась, то была бы точная копия Алисы. Но как проверить? Разве ее заставишь хоть раз улыбнуться. Стоп. А что, если…
- Слушай, - сказал я Ирме и слез со стула, - сейчас я тебе что-то покажу. Сейчас…
Я побежал в нашу комнату и через минуту вернулся с афишей в руках и развернул ее перед Ирмой:
- Вот смотри. Это не твоя мама?
Ирма поднялась, приблизилась к афише. И вдруг я заметил, что глаза ее оживились, заблестели.
- Мама, - впервые улыбнулась она. - Мама… мама… - шептала Ирма, прикасаясь пальцем к афише.
"Узнала", - обрадовался я.
Внезапно Ирма вздрогнула, что-то вспомнила. Я ясно видел - она что-то вспомнила: брови ее сошлись на переносице, зрачки расширились и становились все больше и больше. Она еще несколько раз прошептала тихо:
- Мама… мама… - и вдруг пронзительно вскрикнула: - Мама-а!!! - и повалилась на пол.
В дверях я столкнулся с Гарием Ароновичем. Я не видел его лица. Я вообще ничего не видел, пока не выскочил во двор.
Вечером к Ирме вызвали врача. Мы с братом топтались в коридоре.
- Лёнь, значит, Алиса Гурман - это ее мама?
- Ну да, мать, - сердито объяснял мне Ленька. - И жена Гария Ароновича. Они до войны вместе в цирке работали. Но вот что я хочу тебе втолковать, голова ты садовая. Понимаешь, Соловей, например, не видел, как убили его отца, как дядя Паша погиб. Вовка только извещение получил. И он еще надеется. А вот Ирма видела. Они специально пытали Алису на глазах у дочки. Думали, что Алиса им партизан выдаст. Она ведь в партизанском отряде была, Алиса Гурман. Разведчицей. И она никого не выдала. А Ирму спасли наши. Ирма все забыла. Все, понимаешь ты или нет? Болезнь у нее такая. И вдруг ты вылез с этой афишей. И она вспомнила. Ну кто тебя просил?
- Откуда же я знал, Лёнь?
- Догадаться можно было, не маленький. На другие дела у тебя разума хватает. Ну как не надавать тебе по шее после этого?
Я подумал и покорно подставил брату голову:
- Надавай, Леня. Надавай… если надо.
Глава четвертая
ВОЗВРАЩЕНИЕ ДЕДА НАЗАРА
Незаметно пробегает лето. И хотя до осени с ее дождями, туманами и легкими заморозками по ночам еще далеко, как предупреждение о ней нет-нет да и прошуршит по тротуару одинокий каштановый лист с желтыми закрученными краями.
Появились в городе арбузы и дыни - ешь до отвала. А вообще за последнее время ничего такого особенного не произошло. Дни проходили одинаковые, похожие друг на дружку, как Мишка и Оська Цинклеры.
И вдруг вернулся дед Назар… Вошел он среди бела дня в родной двор чуть ли не босиком, в своей жесткой, просмоленной робе, которую не взяли ни огонь, ни вода. Вошел, и бабка Назариха, полоскавшая Мишкины и Оськины штаны под краном, увидев деда, ойкнула, всплеснула руками, а сама ни с места…
Деда не расстреляли. Фашисты думали, что здоровый и сильный дед Назар будет копать для них окопы, погрузили его в "телятник" и угнали вместе с другими людьми. Уже в Польше наши отбили у немцев концлагерь, в котором находился дед. "Вот тебе, отец, буханка, вот консервы, - сказали деду бойцы. - Возвращайся домой к своей старухе. А с фашистами мы, батя, и без тебя справимся".
И дед пошел. Пешком из Польши в Одессу. Машины шли все на Запад, к фронту, а дед - в обратном направлении, так что пришлось ему добираться домой пехом. "Не полезет же здоровый мужик, с цельными руками и ногами, в машину к раненым. Вот он и шел", - объясняла потом соседкам во дворе бабка Назариха.
А на следующий день после возвращения привел нас дед Назар в Отраду к своему рыбацкому куреню. Курень, ветхая глиняная хибара, стоял на пригорке у самой воды. Тут же неподалеку лежала плоским просмоленным днищем вверх старая шаланда, замаскированная ветками и травой. Дед разбросал сухие ветки и гулко хлопнул шаланду ладонью по днищу, как по животу: "Рыбачить будем", - и провел желтым, в трещинах пальцем по моим ребрам: "Ишь как шпангоуты у тебя выпирают, прозрачный. А ну, огольцы, за работу".
Шаланду мы починили за два дня и сволокли ее гурьбой к воде, чтобы не рассохлась.
…Полдень. Мы сидим в Отраде в утоптанном дворике возле куреня деда Назара. Внизу лениво шевелится море.