… Я поднялся с земли только через минуту. Базарная площадь медленно поворачивалась и покачивалась под моими ногами. В голове гудело.
Юрка отряхнул мне рубашку и брюки. Николайчик своим платком вытер мне лицо. Я оглянулся. Линевский стоял в толпе ребят спокойный, уже одетый, со своим толстым портфелем в руке. Я рванулся к нему, но Юрка схватил меня за пояс.
- Хватит!
- Пусти, Блин!
- Хватит, - сказал Юрка.
- Нет, еще не хватит! - заорал я. - Пусти!
- Куда? Хочешь, чтобы он тебя ударил?
- ?!!
- Хватит, Колька, - сказал Николайчик. - Ведь Линевский тебя еще ни разу не стукнул.
- Оказывается, он боксер, - объяснил Юрка. - А ну-ка, пожмите друг друг лапы.
Это была традиция. После боя самые злейшие враги должны пожимать друг другу руки. Но сейчас мне не хотелось протягивать руку Линевскому. Он сыграл со мною злую шутку.
- Давай, давай, не кобенься, - сказал Юрка и подвел меня к Линевскому.
ЗАТЯЖНОЙ ПРЫЖОК
В то лето, когда в нашем городе начали строить парашютную вышку, моя тетя решила, что я должен стать хирургом.
Она была очень деятельной, моя тетя Инна. В прошлом году она сказала:
- Я решила окончательно. Ты будешь стоматологом, Коля. Стоматолог - это благородная работа. Это работа интеллигентного человека. Она дает хорошие деньги.
И я начал готовиться в стоматологический техникум.
Я никогда в жизни не слыхал о таком техникуме и сказал об этом тете. Тетя села на стул, поднесла правую ладонь к глазам, будто заслоняясь от солнца, и произнесла усталым голосом:
- Имей в виду, Коля: ты очень похож на своего отца.
Это значило, что я буду в жизни никудышным человеком. Ни на что не пригодным. Может быть, даже шалопаем. Но мне почему-то очень не хотелось становиться интеллигентным человеком. И потом, было обидно за отца. Уж его-то я знал лучше, чем тетя Инна.
Мой отец работал на Крайнем Севере, на холодной реке Индигирке. Он был прорабом. Он строил поселки и в каждом письме присылал мне фотографии голых, обдутых ветром сопок, странных безрогих оленей, которые по-якутски назывались "таба", собачьих упряжек среди белых снегов и своих друзей, улыбающихся, обутых в громадные унты с отворотами, как у мушкетерских ботфортов.
Тетя Инна вынимала из конвертов фотографии, перебрасывала их мне через стол и фыркала:
- Фу! На, полюбуйся! Андрей мог выбрать хорошую специальность и стать интеллигентным человеком, но не захотел. И теперь болтается бог знает где, на краю света, куда добрый человек никогда не поедет. Наверное, сейчас кусает локти, да поздно. Жизнь не начнешь сначала. Сам виноват.
Отец смотрел на меня с фотографии и улыбался во весь рот, и зубы у него были белые-белые. Это оттого, что он жевал там лиственничную смолу, сваренную особым образом. Он мне писал, как ее варят. Но в наших местах лиственницы не росли, и мне приходилось чистить зубы простым порошком. Однажды он прислал мне большущий комок такой смолы. Она была розовая и пахла тайгой, но тетя Инна выбросила ее в уборную и сказала, что отцу тридцать пять лет, а по развитию он стоит разве только немного повыше меня и, наверное, до старости лет останется несолидным человеком.
Я обиделся. По-моему, отец был замечательным человеком. Он строил обогатительные фабрики и рабочие поселки. А тетя Инна работала счетоводом в больнице. Очень давно, еще молодой, она училась на медицинских курсах, но фельдшера из нее почему-то не получилось. Что-то в ее жизни произошло трагическое. И тогда она стала счетоводом. У нее всегда оставалось много энергии после дня, проведенного за канцелярским столом. Эту энергию она тратила на уборку своей комнаты. В комнату было страшно войти: там все сверкало. Оконные стекла были прозрачны, как воздух. В чайных ложечках вспыхивали электрические зайчики. Паркет лежал под ногами бездонным озером - тетя протирала его щеткой каждую минуту. Но даже после этого у нее оставалось еще много энергии. Тогда она принималась наводить порядок в жизни других людей. В первую очередь она принималась за меня.
А на окраине парка, недалеко от дальней танцплощадки, на большой травяной поляне, где мы по воскресеньям играли в футбол, рабочие вырыли четыре глубоких квадратных ямы. В ямы навалили булыжника и щебенки. Сверху все залили цементом. Эти ямы с камнями назывались фундаментом для опор. Цемент застывал, покрываясь молочной морщинистой пенкой. Мы трогали пенку пальцами. Никто из мальчишек нашего города еще ни разу в жизни не видел парашютной вышки. Но скоро место строительства обнесли деревянным забором, через который почти ничего нельзя было рассмотреть. Мы ходили вокруг забора и заглядывали в щели. Нам было обидно: почему все самое интересное люди всегда окружают заборами? Через узкие шершавые щели в сосновых досках виднелись кусочки строительства - бревна, железные трубы, сварочный аппарат, похожий на жестяной сундук на колесах, и спины рабочих. Чтобы увидеть больше, мы подсаживали друг друга и заглядывали через высокий верх забора. Нас ослепляли синие искры электрической сварки.
Вечером, когда рабочие расходились по домам, на строительстве оставался сторож с толстой палкой. Он неподвижно сидел на штабеле досок и курил. Красный глазок цигарки то вспыхивал, то погасал. Иногда сторож замечал над забором наши головы и молча грозил нам палкой.
Через несколько дней вышка поднялась над забором, а отец прислал мне огромное письмо в толстом коричневом конверте. Я не стал дожидаться тети Инны и распечатал конверт. Первыми выпали фотографии.
На одной - голое дерево с поднятыми вверх тонкими узловатыми руками. За деревом, позади, - острая трехгранная сопка, белая, похожая на огромный зуб. А кругом мороз. От одного взгляда на дерево с комьями снега на ветвях становится зябко. На обороте фото отец написал карандашом:
"Сопку зовут Илиадой. 1426 метров над уровнем моря. Недалеко от вершины вход в шахту. На сопку взбираешься целый час, а сверху - за одну минуту верхом на шуфельной лопате. Станешь ногами на совок лопаты, возьмешься руками за ручку, оттолкнешься - и только снег взовьется столбом. Красотища! Только держись, чтобы набок не свалиться, а то до самого низа - кубарем".
А на другой фотографии лежат на боку нарты, а возле нарт стоит низенький человек в шапке с ушами по пояс.
Глаза у человека веселые, раскосые, в руке длинная жердь - погонять оленей; называется хорей. А шапка называется треух. И зовут человека Петром. Петр Габышев. Так написано на обороте. И еще вот что написано:
"Это наш каюр, первейший резчик по кости на всей Индигирке. Он из куска мамонтовой кости вырезал тебя. Я ему показал твою фотографию, а он запомнил и вырезал тебя из кости. Теперь я ставлю тебя на свою ладонь и вспоминаю. А мамонтову кость Индигирка выбрасывает на берега во время паводков. Где-то вымывает из земли и приносит к нам. Лежат обломки, обветрившиеся, темные, похожие на поленья. А захочешь поднять такое полено - в нем два пуда весу".
Вот как подписывает мой отец фотографии. Жаль, что он еще не скоро приедет в отпуск. Еще целый год ждать. А у нас лето в полном разгаре, и я сдал все экзамены и перешел в седьмой класс.
Через месяц парашютная вышка поднялась над городским парком на всю свою высоту. Тонкая, кружевная. Ее было видно из любого конца города. Рабочие кончали настилать верхнюю площадку. Я забежал домой на несколько минут, чтобы поесть. Мои ботинки были припудрены пылью. На пиджаке не хватало пуговицы. Тетя посмотрела на затуманившийся под моими ногами паркет и сказала:
- Ты будешь хирургом.
- Но в прошлом году вы говорили, что я должен учиться на зубного врача, - сказал я.
- Ты будешь хирургом, - сказала тетя. - Я знаю, что говорю. Хирург - это благородно. Ты будешь помогать людям. Это дает хорошие деньги.
- Ладно, тетя, я буду учиться на хирурга. Только дайте мне поесть.
- Ты очень похож на своего отца, Коля, - сказала тетя Инна и ушла на кухню.
Я знал, что открытие парашютной вышки назначено на воскресенье. Мне очень хотелось посмотреть, как ее будут заканчивать. Я торопился. Тетя гремела на кухне кастрюлями. Комнату обволакивала тихая, противная чистота. Слово "интеллигент" звучало для меня как ругательство.
В воскресенье после обеда мы собрались у парашютной вышки. Там уже толпилось много народу. Мальчишки ужами протискивались вперед. На танцплощадке играл оркестр. Щеголеватый дирижер в белом костюме грозил медному басу палочкой. Бас тяжело вздыхал. Теплый ветерок обдувал вышку. Серебряный шпиль с красным флажком летел среди облаков. Скоро мальчишки, с которыми я пришел, потерялись, но зато в толпе я увидел Юрку Блинова и Борьку Линевского. Потом рядом со мной оказалась Галка Щеголева, тонкая и загорелая, как индеец. Мы задрали головы кверху и смотрели, как на площадке под самыми облаками инструктор прицепляет к тонкой стреле полосатый сморщенный парашют. Внизу у зеленой ограды, у маленькой калитки, стояла будочка кассы. "Стоимость билета 30 копеек" - прочитал я на белой дощечке над кассовым окошком. Публика пересмеивалась. Парни грызли семечки и подталкивали друг друга, но никто почему-то не покупал билеты. Инструктор перегнулся через поручни площадки и смотрел вниз. Парашют покачивался под ветром, раскрывая красные и синие полоски купола.
- А ты бы мог прыгнуть? - спросила вдруг Галка.
- Конечно, - сказал я. - Только у меня нет денег.
Галка сощурила глаза, отвернулась, и я понял, что она мне не поверила. Мне стало обидно, потому что Галка хорошая девчонка, с ней всегда интересно разговаривать.
Наконец к кассе протиснулся какой-то парень в кепке и взял билет. Он смущенно оглянулся на толпу, боком вошел в калитку, все так же, боком, словно раздвигая воду, пересек поле и начал подниматься по крутым лесенкам, переброшенным с площадки на площадку наверх. Сразу же все стало похоже на представление. Публика, замерев, смотрела на единственного актера, который черным силуэтом двигался внутри железных решетчатых переплетений башни. Инструктор отошел от поручней и теперь ждал у основания шпиля, там, где на площадку выходил квадратный люк. Парень поднимался не торопясь, под его ногами скрипели деревянные ступеньки. Вот он уже у самого верха, под площадкой, вот он исчез в люке и появился уже на краю площадки, там, где в поручнях сделан проем. Инструктор подтягивает стропы парашюта и надевает на парня какие-то ремни, объясняя, как надо прыгать. И вот парень, изогнувшись, как рыба, срывается вниз - и над ним расцветает чудесный шелковый зонт, за которым с конца стрелы тянется тонкий, как нитка, трос. Парень приземляется на спину, смешно выбросив вверх ноги. Парашют накрывает его красно-синим курганом. Толпа хохочет: у парня во время прыжка слетела с головы кепка и, отдутая ветром, упала прямо в оркестр на танцплощадке.
И вдруг я чувствую, что мою руку ищет чья-то чужая, тонкая и горячая рука. В мою ладонь втискивают несколько потных монеток, и Галка, придвинув свое лицо к моему, шепчет:
- На, бери, прыгай!
Я стою. Я не знаю, что говорить и что делать.
- Боишься? - говорит Галка. Брови ее взлетают над переносицей двумя прочерченными угольком стрелками.
- Боюсь? - говорю я и врезаюсь в толпу.
Передо мной раздвигаются. На меня смотрят. Я подхожу к кассе и сую в окошечко деньги. Кассирша подозрительно оглядывает меня и спрашивает:
- Тебе сколько лет?
- Семнадцать, - говорю я и поднимаюсь на цыпочки, чтобы казаться выше.
Кассирша медлит, потом все-таки дает мне билет, и вот я на поле, под вышкой, в том месте, откуда начинаются лесенки.
Парня, который прыгал, уже нет. Парашюта тоже нет: его подтянули кверху. Цепляясь за перильца лесенки, я начинаю быстро подниматься к первой площадке. Вот она. Вот вторая. Третья. Четвертая. Высота вышки семьдесят пять метров. Так написано над кассой. Вокруг меня ветер. Гудит серебряный каркас. Деревья парка похожи на пушистые зеленые волны. Я на секунду останавливаюсь и смотрю вниз. Лица сливаются в сплошные светлые пятна. Отсюда никого не узнаешь - ни Галки, ни Юрки Блинова. Мне становится приятно оттого, что они смотрят на меня. В самом деле, разве это не здорово? Сейчас я спущусь к ним на парашюте.
Наверху меня встречает инструктор.
- Прыгнем? - говорит он.
Я протягиваю инструктору билет.
- Не надо, - смеется он, и я замечаю, что у него облупившийся на солнце мальчишеский нос и серые озорные глаза. Билет, вспорхнув бабочкой, улетает из моей руки.
Я влезаю ногами в какую-то парусиновую сбрую, инструктор застегивает на моей груди пряжку.
- Прыгай сразу, не думая. Поджимай ноги. Руками держись за стропы, - советует он мне.
Я подхожу к самому краю площадки. Вот это высота! Виден весь город до железнодорожного переезда. По щелочкам улиц майскими жуками ползут автомашины. А вот и мой дом. Эх, если бы меня сейчас увидела тетя Инна!
- Давай! - говорит инструктор за моей спиной.
Я вцепляюсь руками в стропы и делаю шаг в пустоту. В меня ударяет ветер. Тело сжимается. Я закрываю глаза и лечу куда-то вниз и вперед широким размахом, будто на конце огромного маятника. Томительно замирает сердце, и даже в плечах и в ногах тоже что-то замирает.
- У-у-у-уххх!..
Потом меня слегка поддергивает кверху, и глаза сами собой открываются. Я удобно, как на скамейке, сижу на парусиновых лямках. Парк медленно поднимается мне навстречу. И совсем не страшно. Ну, ни капельки! Я смотрю вниз. Кто-то в толпе машет рукой. Юрка! Ну конечно, это он!
Я опускаюсь все медленнее и медленнее и вдруг совсем останавливаюсь, не долетев до земли. Парашют начинает крутиться. Я вижу то вышку, то кассовую будку, то густые парковые липы.
- Дергай! - кричит мне снизу Юрка. - Трос заело!
Я обеими руками дергаю стропы. Я подпрыгиваю на своем парусиновом сиденье. Ничего не получается. Парашют с шелковым шелестом опадает над моей головой, и, наконец, обвисает, как тряпка. Я болтаюсь на уровне первой площадки. Я никак не могу опуститься ниже. Из толпы слышится обидный смех. Я опять закрываю глаза и начинаю гореть от стыда.
… Я не помню, как меня сняли с парашюта. Кажется, инструктор зацепил трос багром и подтянул меня к вышке. Юрка потом рассказывал, что парашютная вышка устроена по принципу весов. С одной стороны - груз, который ходит внутри вышки по деревянной трубе, а с другой - человек с парашютом. Груз чуточку легче человека, и оттого человек опускается. Я оказался слишком легким, и груз уравновесил меня недалеко от земли.
Я уходил из парка один. Галка догнала меня на пихтовой аллее.
- Ты смелый, - сказала она, стараясь подделаться под мои быстрые шаги. - Я бы побоялась.
- Уйди, - сказал я, - а то как дам…
За ужином тетя Инна нарисовала мне мое будущее:
- Ты окончишь десятилетку и поступишь в Ленинграде в медицинский институт. В Ленинграде самые солидные медицинские институты. Через пять лет ты будешь хирургом. Ты будешь интеллигентным человеком. У тебя будет отдельный светлый кабинет и большой письменный стол со стеклом.
Я бросил вилку в сковородку с картошкой.
- Я не буду хирургом, - сказал я испуганной тете. - Я поступлю на курсы и через три месяца буду шофером, а потом уеду на Индигирку строить города.
САМЫЙ ЛУЧШИЙ СПОСОБ
Ну-ка, попробуйте правильно произнести, например, такую фразу по-английски: "I find English pronunciation very difficult". Да еще, чтобы буквы в словах звучали не так, как они написаны, и чтобы в слове "pronunciation" было два ударения, и тогда вы сразу поймете, что такое английский язык.
Да что фраза! Ну-ка, произнесите коротенькое, всего из трех букв, слово "the". Что, не получается? Как ни старайтесь, как ни крутите языком во рту, все равно правильно никогда не получится.
Кто учит немецкий, тем легче. Там слова произносятся точно так, как пишутся, и вообще по-немецки можно разговаривать почти не открывая рта. Если не верите - попробуйте. Наверное, немецкий язык выдумал человек, у которого всю жизнь болели зубы. Интересно, что болело у человека, который выдумал английский?
В шестом классе мы, правда, научились немного разговаривать по-английски и даже могли ответить на кое-какие вопросы, например: "Это ваша книга?" - "Нет, это не моя книга, это книга моего брата Александра, а ему эту книгу подарила сестра моего отца". Конечно, проще было соврать, что это моя книга, и не путать в дело какого-то брата Александра и сестру отца, но Юлия Карловна требовала, чтобы мы отвечали именно так.
Самые плохие способности к языкам были у меня, у Юрки Блинова, который сидел впереди через парту, и у Орьки Кирикова - он сидел сзади.
Сначала английский у нас пошел вовсю. Особенно цифры. Мы переводили их на русский, даже не заглядывая в словарь, и когда начали учить слова и составлять из них фразы, мы с пятерок съехали на четверки, потом как-то незаметно соскользнули на тройки, а потом…
В середине третьей четверти Блин получил три двойки подряд: по чтению, по изложению и за контрольную. Когда Юлия Карловна ставила в журнал третью двойку, у него сделалось нехорошее лицо, и на перемене он показал кулак двери в учительскую:
- Ну, подожди…
Блину грозила двойка за четверть и, может быть, еще что-нибудь похуже, потому что средняя годовая у него получалась такая, что и в микроскоп не рассмотришь.
Через два дня очередь дошла до меня. Я отвечал еще короче, чем Блин, потому что способностей к языкам у меня было еще меньше. Юлия Карловна сняла очки, потом опять их надела и сказала:
- Хотела бы я знать, Соколов, чем вы занимаетесь дома?
Только на другой день на уроке математики, когда Игорь Николаевич поставил мне в журнал очередного лебедя за какие-то законы умножения, до меня дошло, что времени остается в обрез, что у меня уже пять "пар" по разным предметам и что мне придется работать как верблюду, чтобы их исправить. Я все думал и думал, как исправить эти несчастные двойки, но ничего не придумывалось, только настроение становилось все хуже.
Однажды на большой перемене Орька зазвал меня и Блина в темный угол под лестницей и спросил шепотом, все время оглядываясь:
- Ребята, хотите в два счета выучить английский и арифметику?
- Как это в два счета? - вцепились мы в Орьку.
- Ну, примерно, за месяц.
- И английский, и арифметику?
- И русский, и историю, и географию, и что хотите!
Блин протянул Орьке загнутый указательный палец:
- На, разогни!
- Разогни сам!
Орька говорил с такой уверенностью, что не верить ему было нельзя.
- За месяц? - переспросил Блин.
- Можно даже быстрее, - сказал Орька.
- А ну, выкладывай! - сказал Блин.
- Есть один способ, замечательный способ, - зашептал Орька. - Я в одной книжке прочитал. Там про все. И про память, и про способности…
- И про английский написано, как учить, да?
- Там написано вообще, как надо учить.
- А где такая книжка?
- У меня дома.
- Значит, после уроков идем к тебе, - решил Блин. - Но если наврал, тогда - во! - И он показал Орьке кулак, похожий на булыжник средних размеров.