Началось затмение. Сосед больше не пел. Зато ревел скот. Воробьи и синицы прибились к нам. Совсем рядом завыла собака, и тогда я, чтобы не было страшно, представил себе, что сейчас вечер и все просто забыли накормить свою скотину. Это помогало, пока одна старушка не принялась причитать по солнцу, как по покойнику. Папа велел ей перестать, чтобы не пугать детей. Но только когда ей сказал дедушка, как священник, она перестала. Солнце уменьшилось уже наполовину и убывало почти на глазах. Кто-то сказал, что Плэмэде́ску ушли со скотиной в лес, потому что после темноты будет огонь. Земля на школьном дворе стала мягкая, и я в ней увяз. Попробовал вытащить одну ногу и не смог. Мой брат меня подпирал, а я смотрел на Алуницу Кристеску. Если это правда конец света, хорошо, что мы все вместе. Я чувствовал себя почти храбрым, и даже жалко, что не было конца света. На самом деле для конца света сегодня неподходящее число: конец света может быть только в круглую дату или на крайний случай тринадцатого. Сосед смотрел через стеклышко и говорил, что он ничему не верит, что все подстроено, он знает кем, и что после нас точно соберут на собрание. Слава богу, не было тихо и я не слышал трубу!
Вдруг я почувствовал на своей ноге ботинок. То есть я хочу сказать - чужой ботинок. Это был мой брат, и я сначала обрадовался, что он сумел вытащить ногу из трясины. Когда моей ноге стало больно, я понял, что это сигнал. Я надеялся, что он передумает, но он очень серьезный, и в хорошем, и в плохом. Я сказал, что замер и не могу идти. Он дал мне еще два сигнала в ту же ногу и убедил. По дороге он напомнил мне пословицу - не пословицу, а в общем, он всегда мне ее говорит, когда я веду себя как младший брат: "Не знаешь - научим, не можешь - поможем, не хочешь - заставим".
По-моему, это последнее нравится ему больше всего, ему бы только меня заставлять.
План был такой: крадем ключи, потом он входит в парадную комнату, протягивает телефон до сундука с ружьем, а я остаюсь за дверью и, если что, даю ему знать по телефону.
Я взял в одну руку спичечный коробок, то есть телефон, а в другую - краюху хлеба. Но куснуть не успел, потому что в телефоне начались разные шумы: будто кто-то ходил, потом будто разбилась чашка и потом будто кто-то замяукал. Я страшно перепугался, мяукал точно не мой брат, он только-только успел отпереть дверь. Я затаил дух на минуту, на дольше я не могу. Ничего не было слышно, кроме затмения, то есть кроме рева и мычания. Делалось все темнее. Я быстро перевел дух и снова его затаил. В телефоне опять началась возня: шаги, звяканье осколков, шепот, шаги, тихо - и вдруг что-то очень громкое, то ли "мама", то ли "мяу". Я понял, что там внутри есть кто-то еще и этот кто-то напал на моего брата. Я выронил хлеб. Мрак стоял кромешный, мне было страшно, а когда мне страшно, у меня пропадает аппетит.
Я совсем не знал, что делать, полагалось бежать к нему на помощь, но не с голыми же руками. Я попробовал найти нож, но мама все ножи почистила, и их на столе не было. Она чистит все, что под руку подвернется. Я уже хотел схватить полено из печки, как телефон сказал: "Тсс!" - и я замер и снова перестал дышать. "Чего расшумелся",- сказал телефон. Я не двигался, но рукой нашаривал нож. "Алло, внимание!" Я был весь внимание. "Если кто подойдет, сигналь. У меня все". Я нащупывал нож. Тот, кто говорил, кажется, поймал моего брата. Было темно, и сердце во мне билось так, что я качался. Длинный скрип, означавший сундук, тишина, пинок, бормотание. Нож никак не находился. "Алло, скажите, пожалуйста, вы кто?" - спросил я. Мне не ответили, и я нагнулся и полез за ножом в буфет. "Внимание! Не шуметь!" - "Я не шумлю".- "Слушай меня: мы влипли, его тут нет!"
И в эту минуту я нашел нож и выпрямился. "Кто вы такой?" - спросил я еще раз, потому что так принято. "Ох, и дурак",- прохрипел телефон, и я понял, что это мой брат. Я хотел по привычке ответить "сам дурак", но не успел. "Мы влипли, нет никакого ружья, а кошка почему-то в доме, ну мы и влипли". Тут начало светлеть.
Надо было скорее бежать на затмение, чтобы нас не хватились. Я подобрал свою краюху, положил нож обратно, и мы вышли. Санду был очень напуган, хотя если ружья не оказалось, значит, это не мы его взяли. Он снова обозвал меня дураком, но мы уже дошли до школы, и не имело смысла начинать "сам дурак". На солнце больше никто не смотрел. Раз оно на месте, чего им интересоваться. Даже старушка, которая его оплакивала, не смотрела. Она выспрашивала у мамы рецепт какого-то кушанья. Сосед снова завел песню, в которой он рождался бесталанным и прилетала кукушка. Я почувствовал, что соскучился по Алунице Кристеску.
Санду подал мне в ногу сигнал, и мы шепотом решили пока что никому ничего не говорить, и, когда папа выпил пива, за которое не захотел переплачивать два лея, потому что с концом света не вышло, мы все вместе отправились домой.
Мне было немного грустно, что я пропустил и затмение, и ружье. Хорошо, что во мне долго ничего не держится. Мы начали строить замки с Алуницей Кристеску, то есть я говорил: "Здесь я построю замок, а здесь буду охотиться",- а она говорила: "Нет, здесь я". И мы ссорились, но не как-нибудь просто, а до умопомрачения, иначе неинтересно. А вообще в свободное время я жду весну. Как ждешь конца противной болезни, когда все время озноб и течет из носу.
Как-то раз, через несколько дней, я не мог уснуть из-за полной луны. Я могу уснуть даже с включенной лампой, даже с невыученным уроком, но с полной луной - никогда. Мама говорит, что я лунатик, но, кажется, она имеет в виду что-то другое. Так вот, я не мог уснуть и нечаянно услышал их разговор. Я говорю нечаянно, потому что обычно слушаю нарочно.
Папа говорил, что ему совершенно не нравится, что делается в деревне, и что он завтра пойдет звонить дяде Леону, пусть тот приезжает за своей трехстволкой, ее тут только не хватало, и так в лесах бандиты, их кое-кто в деревне укрывает, и папа дорого бы дал, чтоб узнать, кто именно, а вся их храбрость: забраться в дом ночью, пригрозить пистолетом и отобрать у хозяев припасы. Не дай бог проведают про ружье и нагрянут к нам, потому что раз про ружье знают наши родственники, считай, что вся округа знает. И вообще не надо было ему уходить из дому, когда нас пригласил дядя Джиджи, и что теперь он ни за что никуда не уйдет, и что ему это приглашение не понравилось.
Мама отвечала, что ей тоже, но что мы должны быть цивилизованными людьми: если пригласили, отказываться невежливо, и что ружье заперто и никакой опасности нет, потому что не выдадут же нас родственники.
Луна была похожа на Алуницу Кристеску. Меня подмывало выйти к папе и сказать, что ружья больше нет и что мы нашли кошку запертой в парадной комнате. Но я побоялся подкроватных человечков, которые хватают за ноги.
Папа сказал, что отдаст им и овец, и сливы, и все, что им будет угодно, только чтоб они больше к нам ни ногой, иначе он об них обломает все колья из забора. Пусть мама их позовет, когда его не будет дома, чтоб они забрали все, что считают своим, и проваливали. Мама плакала и говорила, что надо быть цивилизованными людьми.
Я смотрел в окно, двор был белый от луны, и по нему пробегали тени, как будто все бандиты собрались у нас во дворе, хотя и знал, что это просто тени ночных облаков.
Снова стало тихо. Луна еще немного посветила, а потом тоже закатилась в теплые страны, так что и я собрался заснуть, но тут два черных-черных глаза уставились на меня из темноты, и у меня волосы встали дыбом и так и стояли, пока я не сообразил, что это мой брат рядом со мной в кровати, а глаза у него всегда черные.
- Слушай, по-моему, надо им сказать,- прошептал он.
- То есть чтобы я сказал? - уточнил я.
- Само собой, затея же твоя.
Мы шепотом поссорились, два раза поворачивались друг к другу спиной, три раза обменялись тычками, но наконец согласились, что он все напишет в письме, а я его отнесу папе. Я стал засыпать, и мое упрямство прошло. Я всегда примерный, когда сонный, перед сном у меня проходят все недостатки.
На другой день я проснулся в каком-то страхе, мне снились партизаны, и не так, как обычно, а совсем плохо. Чего бы я не дал, чтобы ружье оказалось в сундуке и чтобы ни затмения, ни запертой кошки - ничего этого не было. Я выглянул за дверь. Папа выходил из парадной комнаты. Вроде ничего особенного, но мой брат впихнул меня обратно и прошипел:
- А ну, одевайся, мигом!
Я подумал, что одного мига мне, пожалуй, не хватит, но не успел ему это сказать, потому что папа хлопнул дверью так сильно, что мы оба вздрогнули. Наверное, и мама тоже, потому что на кухне грохнула кастрюля, и дом, наверное, тоже, потому что посыпалась штукатурка.
Он вошел к нам с совсем мрачным видом, прислонился к косяку и ничего не говорил. Мне было страшно. Потом он сказал: "Ступайте играть". Очень спокойно. Но, честное слово, он еле сдерживался, потому что иначе у меня не было бы во рту вкуса сливовых косточек и я бы не сказал ему: "Здравствуйте", как в школе, где он учитель у старшеклассников. Санду уложил ранец, натолкал туда и хлеба, хотя мы во вторую смену. Мама смотрела на нас, как мы уходим, и ничего не понимала.
Мы остановились только в Орехах. Орехи - это большой сад ореховых деревьев, очень толстых, за ними можно спрятаться, и тебя никто не найдет, разве что вырубит весь сад, но на это уйдет добрый месяц, а ты тем временем переберешься в Елки, и уж там-то тебя точно никто не найдет.
Мы залезли на дерево. Оно было очень удобное, хоть спи. Мой брат вынул из ранца тетрадь и карандаш. Я думал, что он собрался делать уроки. Правда, уроки мы оба сделали с вечера, но он серьезный, даже когда сидит на дереве. Он писал долго, по мне гуляли солнечные пятна, и я так разомлел, что чуть не пророс. Самолет пролетел. Санду кончил писать и стал перечитывать. Листок дрожал у него в руке, а на лице было выражение "я больше не буду". Я заглянул ему через плечо. Справа стояло число, красиво подчеркнутое. Я всегда ему завидовал, как он подчеркивает. Дальше, тоже подчеркнутые, шли слова: "Дорогой папа, запятая, мы просим тебя нас простить, а если ты нас не простишь, мы больше не придем домой. Вот что случилось: восемнадцатого марта..."
Сначала я любовался, как он здорово расставил запятые и какое круглое у него выходит "о", потом понял, что это письмо, про которое мы говорили сегодня ночью, и испугался.
Только после того как он напомнил мне ту пословицу, я спросил, на каком орехе его искать, когда я вернусь, но он мне не стал говорить и правильно сделал, потому что я, если знаю, обязательно проговорюсь. Хотя до дому две тропинки и один перелаз, мне путь показался страшно коротким. Случилось что-то нехорошее и еще не до конца случилось. Скорее бы весна: тихо, букашки садятся на нос. И еще столько всего: улитки, щавель, всякая зелень и ничего не болит. Иногда мне не хочется вырастать большим, я даже готов всю оставшуюся жизнь сносить тетины поцелуи.
Я вспомнил про свое счастье в сарае и зашел его проведать. Счастье было на месте, так что я немного осмелел. Когда я вошел в дом, мама с папой сидели за столом и ничего не ели. Было видно, что мама плакала. Они молчали. Мяукала кошка, не кормленная со вчерашнего дня. Когда у нас неприятности, кошка всегда некормленая. Напрасно она трется о наши ноги и об ножки стола, ее не накормят, пока у нас все не пройдет. Я шагнул к ним от дверей и в первый раз услышал, как громко скрипят половицы. Письмо я держал в руке и просунул между ними на стол. Потом отступил опять к дверям и на всякий случай взялся за ручку. Кошка перетерлась обо все ноги и ножки и начала сначала. Даже я успел бы перечесть письмо два раза, а папа все как будто никак не мог дойти до конца, а ведь он читает по целой книге в день, и еще остается время на рыбалку.
- Скажи ему, пусть идет домой,- сказал папа.
Я помчался. Две тропинки и один перелаз - я их даже не заметил. Добежал до Орехов - никакого Санду. Я поискал его, покричал, но мне не ответил ни он, ни Анду, то есть эхо. Я крикнул последний раз и услышал свист. Пока я шел на свист, я думал, что вообще-то свистеть может кто угодно, в том числе и бандиты. Но я напрасно так думал, это все-таки был мой брат, просто он мне не отвечал, пока не убедился, что я один. Он ел хлеб. Я передал ему, что сказал папа.
- А он обещал, что мне ничего не будет?
- Нет.
- Иди назад, и пока он не даст слова, что мне ничего не будет, не возвращайся.
- А если он не даст?
Он вынул хрестоматию и стал учить наизусть стишок.
- А если он не даст, что тогда?
Тут я до смерти испугался, потому что кто-то лизнул мне руку. Но это был Гуджюман. И чего, спрашивается, я испугался, разве волк или бандит стали бы лизать мне руку?
- Ты привел? - спросил Санду.
- Нет!
Санду посмотрел на меня, как будто я был черт с трубой, медленно сунул ранец под мышку и вдруг сорвался с ореха и бросился наутек, но большая рука схватила его за плечо.
- Стой, ничего тебе не будет!
Я снова испугался и снова напрасно, потому что рука была папина, а как он за мной шел, я не заметил.
Он не просто ничего нам не сделал, но мы даже пошли все вместе домой, разговаривая очень мирно, а это не так уж часто бывает - мирный разговор с таким сердитым папой. То есть мой брат рассказал ему, как мы вошли в большую комнату, как нашли там запертую кошку и как не нашли ружья. Папа сказал, что с такими вещами не шутят и что не надо никому ничего говорить и лучше делать вид, что ружье лежит на своем месте, особенно перед нашими родственниками.
Мама ждала нас за накрытым столом, мы поели с аппетитом и пошли в школу.
Потом целую неделю мы занимались каждый своим делом, и я купил часы у одного мальчика. Он сказал, что они были когда-то золотые. Теперь они железные. Я отдал за них десять марьян. Довольно дешево, потому что часы все-таки есть часы, даже если они уже десять лет не тикают. В сарае я застлал сундук с деньгами скатертью, хоть и рваной, но настоящей, положил на нее часы, теперь не хватало только цветов и блюдечка с вареньем, чтобы принимать гостей, то есть Алуницу Кристеску.
Мой брат взялся мастерить кораблик и пока что раздобывал резинку для мотора. Ко мне он очень хорошо относится, вечером рассказывает мне из "Спартака" про запас на будущую зиму. Мы с ним такие дружные, как на фотографии.
Папа почти не бывает дома, и где он ходит - неизвестно. Мама какая-то грустная, но все равно поет, когда подметает.
В воскресенье мы проснулись поздно и под птичье чириканье. Я посмотрел на моего брата, а он - на меня. Значит, с сегодня начинается весна, кончилось это куцее послезимнее время года! Мы на радостях чокнулись кружками с водой, сказали: "Ваше здоровье" - и выпили до дна. Потом мы пошли пасти корову. Первый раз всегда надо идти вдвоем, потому что корова в первый раз ведет себя, как ягненок, может прободать ворота или перепрыгнуть через забор, а ты, если один, стоишь дурак дураком.
Долго мы ее не пропасли, трава еще не выросла как следует, а когда вернулись домой, мама поджидала нас с ковшиком, чтобы мы ополоснули руки, потому что пришла тетя Чичи. Она была вроде бы веселее, чем обычно, но мне не нравится, когда люди веселее, чем обычно, тем более что тетя Чичи всегда очень кислая, как будто всю жизнь ела одни вишни. Она погладила нас по головам и спросила, хорошо ли мы себя ведем, но ответить мы не успели. Она вдруг стала печальной и объявила, что у дяди Леона было плохо с сердцем и что, сами понимаете... Она даже чуть не заплакала, но вовремя посадила пятно на платье. Мама засыпала пятно тальком, угостила ее вишневой наливкой, показала несколько павлинов, и под конец, когда мы прощались, тетя Чичи сказала, что нам надо заявить про ружье, потому что дядя Леон не сегодня завтра умрет. И снова чуть не заплакала.
Мне было жалко дядю Леона. Я поделился с Алуницей Кристеску, и ей тоже стало его жалко. Дедушка говорит, что кто умирает, спасается, но я это не очень понимаю. Мы с Алуницей решили думать о дяде Леоне каждое воскресенье. Она больше любит моих родственников, чем своих, которых так мало.
Папа на новость ничего не сказал, но есть не стал, взял папиросы и пропадал где-то до самого вечера.
В ту ночь я заснул поздно, но не из-за луны. Просто я слышал, как папа говорил, что, как только умрет дядя Леон, надо будет заявить про ружье, вот нам и ярмарка. Мама плакала. Мне не захотелось больше жить, и я снова видел во сне партизан. Не успела победить Советская Армия, как я проснулся в поту и усталый.
Чирикали птицы, и в траве завозилась всякая живность. Точно при первом самолете я встретился с Алуницей Кристеску. Она мне рассказала, что ее папа, а он у нее лесник, нашел в лесу окурки и остатки костра и думает, что это от бандитов. Я притворился, что мне все равно, мы еще поговорили о том о сем, то есть о замках и охотничьих угодьях, и я пошел домой. Моего брата я нашел за работой, он распарывал старые пижамы и выдергивал резинки для корабельного мотора. Я ему рассказал про окурки и костер. Мы решили пока что дрессировать Гуджюмана, чтобы пойти по следу. Устроили первый урок дрессировки, но Гуджюман в ответ на все приказы только лизал мне руку.
В обед нас ждала большая радость: папа купил велосипед и принес еще два пакета под мышкой, а в них - по пижаме для нас, причем штаны внизу широкие, как у всех нормальных людей. Он сказал нам, что летом мы пойдем в город и он нам купит брюки клеш. Я не знал, что мне делать от радости. Смеяться - это слишком мало, поцеловать папу - это у нас не принято, так что я отправился прямиком в сарай, читать прощальные письма.
Вечером, после школы, брат выложил мне свой план: когда стемнеет, проехаться на велосипеде по улице.
- Почему когда стемнеет? - спросил я.
Он объяснил, что нас не должны видеть. Мне было стыдно, но я снова спросил его, почему.
- Потому что мы будем в пижамах, дурак!
- Сам дурак!
Но я еще многое не выяснил.
- А почему в пижамах?
Наверное, он от меня устал, поэтому больше не обзывал дураком.
- Чтобы мы могли защипить правую штанину прищепкой, иначе какой толк от велосипеда?
Он был прав. Мы приготовили пижамы, еще раз поблагодарили папу, чтобы он не очень рассердился, если застигнет нас в темноте с велосипедом.
Я бы хотел, чтобы нас увидела Алуница Кристеску - на велосипеде и в широких штанах, но она ложится спать очень рано, потому что ей не надо на ночь расчесывать волосы, как другим девочкам.
Велосипед был новый и сверкал. Пижамы были в полоску, и я даже подумал, что, может быть, мы арестанты и сбежали с каторги.
Мы ехали по очереди, один ехал, другой бежал рядом. Потом наоборот.
Но и на этот раз наоборот был нечестный, потому что он ехал больше, чем я, и делал вид, что не слышит, когда я его окликал, и моя прищепка была не прищепка, а вовсе даже английская булавка, потому что он взял себе единственную прищепку в доме. Но все равно было здорово, и я жалел, что нет никого посмотреть, как мы едем ночью на велосипеде и с прищепками. Только вдруг посередине дороги показалась тень. Я ждал, что она свернет в сторону, когда мы подъедем.