- Сына нам искать незачем. Он просто не родился ещё. Поэтому ты с Аней воевать и не думай. Снимай свою робу, я её потом в сушилку отнесу.
Роман сам стащил шапку с Павлухиной головы и вдруг задал вопрос, который в наше время уже не часто услышишь:
- Волосы у тебя не шевелятся?
- С чего бы им шевелиться-то?
- Как - от чего? От бекасов. Насекомые такие маленькие, ножками шевелят… - Наверное, опять вспомнились Роману какие-то дальние, прошлые годы.
Павлуха покраснел, подтянул верхнюю губу к носу.
- Ты глупостей-то не говори. Я перед дорогой в баню ходил.
- А то смотри, можешь в ванне помыться.
Аня опять поморщилась, вопросительно глянула на мужа.
Роман снял лыжную куртку, засучил рукава ковбойки в красную клетку.
Павлуха покосился на его руки, вздохнул:
- Силу-то накопил…
- Накопил, - согласился Роман. - Аня, сходи, пожалуйста, позови Зину. Я его тут постерегу.
- Ты зачем его к нам привёл? - недовольно сказала Аня. - Грубит ещё. В милицию его нужно. Может, он жулик.
- Позови Зину, - негромко повторил Роман.
Аня накинула на плечи пуховый платок и вышла, недружелюбно глянув на Павлуху.
- Зря уходишь, - сказал ей вслед Павлуха. - Гляди, уворую у тебя тут всё…
- Ты не бухти. Ты ватник снимай, - скомандовал Роман. - Давай, давай, Павлуха, пошевеливайся… Наследили мы тут с тобой. - Роман принёс тряпку, подтёр пол и втолкнул мальчишку на кухню, к столу, покрытому голубой клеёнкой.
- А что ты мной командуешь?! - обозлился Павлуха. - Что я тебе, сродственник, что ли?
- Сродственник, - спокойно подтвердил Роман. - Садись вот на табуретку. Выкладывай - откуда удрал?
- Да не… Куда сейчас удерёшь - милиция-то зачем. Фигу сейчас удерёшь… Я тутошний. Трещаковский район знаешь? Оттудова я, из колхоза.
Павлуха уселся на табуретку, нахально выставил перед собой ноги в бахилах. Без ватника и шапки он казался похудее, повыше и помоложе - лет тринадцати. Только озабоченный взгляд да складочки возле рта накидывали ему ещё пару лет.
Роман спросил:
- Мать есть?
- Понятно, есть. Я не из сиротства сюда пришёл.
- Отец?
Павлуха забурлил носом. Заикался он сильно. Когда непослушные буквы налипали на его язык свинцовыми грузилами, он мотал головой, словно хотел вытряхнуть их изо рта.
- Про б-батьку спрашиваешь?.. Сейчас б-батьки нету…
Павлуха замолчал. Он смотрел на стены, на занавески, на новые чистенькие кастрюли. Глаза его заволакивались дрёмой. Павлуха вздрагивал, поворачивал голову к окну и напряжённо сплющивал губы. Роман поставил чайник на керогаз, достал из буфета две кружки, хлеб, колбасу и сахар.
- Садись подзаправься. Сейчас Зина придёт. Она комсомольский секретарь. Ты ведь только с начальством желаешь разговаривать?
Павлуха покосился на еду. Шея у него дрогнула, губы сплющились ещё сильнее.
- Ешь, - сказал Роман. - Небось в желудке у тебя, как в стратосфере.
Павлуха опять покосился на еду. Спросил шёпотом:
- А ты кто?
- Экскаваторщик.
- Это не твой экскаватор в карьере стоит?
- Мой.
- Я так и подумал. Громадная штука. Танк она, пожалуй, переборет, а? Если не стрелявши… - Павлуха задержал свой взгляд на колбасе, подтянул ноги поближе к табурету. - В Трещакове теперь тоже колбасу продают. А раньше не привозили. Только рыбные консервы. А зачем нам рыбные консервы, если мы рыбацкий колхоз? У нас и свежей рыбы хватает…
Роман отрезал ломоть хлеба, накрыл его толстым пластом холодного масла, придавил сверху сочными колбасными кругляшами.
- Рубай.
Павлуха взял бутерброд деликатно, втянул носом острый чесноковый дух. Жилы на шее у него натянулись в том самом месте, где у взрослого мужчины утюгом выпирает кадык.
- Слушай, - сказал он, - давай я тебе лучше всё расскажу, а ты уж этой, секретарше. Не люблю я, когда мне мораль объясняют. Я, слушай, злой.
- Ты ешь… - Роман налил в кружку чай крепкой заварки, опустил в него четыре куска сахару и пододвинул мальчишке.
Павлуха жевал и рассказывал:
- Живём мы в Трещаковском районе. Отсюдова километров сто, а может, и поболе. Я-то полдороги на машине ехал. Если б ногами, я бы тебе точно сказал. Колхоз рыбой занимается: промышляет селёдку, треску, кету, зубатку, палтуса. Едал палтуса? Ровно колбаса, правда? Матерь моя в колхозе состоит. Сети починяет, поплавки ладит. Раньше, когда у нас рыбозавода не было, она засольщицей работала. Сейчас - по мелочи. На промысел в колхозе, известно, мужики ходят - дело мужчинское. На сейнерах, на карбасах. А женщины, те, известно, в дому. Иногда кое-что помогают, когда рыба большая идёт. А у нашей матери нас трое. Нас одеть нужно… - Павлуха проглотил кусок колбасы и прибавил со вздохом: - А мы, младшему седьмой пошёл, мы, понимаешь, поесть очень способные. Известно, как сядем за стол, крошки после нас не найдёшь. У нас в дому даже мухи не водятся. Говорят, у нас аппетит от климата. Воздух тут редкий. Не замечал?
Павлуха взял другой бутерброд. Говорить он стал медленнее, часто останавливался, наверно, подошёл к самому главному.
- Сейчас у матери от ревматизма руки больные. Перевёл её председатель на техническую должность - правление убирать, пакеты разносить. Матерь-то ночью плакала. В старухи, говорит, меня зачислили… Я тогда пошёл к председателю, потребовал: "Ставь меня в бригаду на промысел. Я член колхоза или не член колхоза?!" Он говорит: "Павлуха, нету такого закона, чтобы тебя на промысел посылать. Годов тебе мало. Это, говорит, не картошку копать. В судовую роль, мол, тебя не запишут".
Я осердился, закричал: "Зачисляй, козлиная борода, а то матерь моя совсем заболеет!.." Известно, турнул меня из конторы… Потом сам к нам домой пришёл. Он, председатель, ещё с материным отцом рыбачил. Раскричался: "Ты, говорит, ещё икра несолёная, салага косопузая. Матерь мы по путёвке в санаторию послать можем. А насчёт промысла у тебя, говорит, ещё сопли жидкие…"
Роман слушал Павлуху, хмурил лоб и подёргивал тяжёлым плечом, потом спохватился, сделал Павлухе ещё бутербродов.
- Рубай, рубай. Не торопись только.
Павлуха позабыл приличие, забрал бутерброд в кулак и впился в него зубами.
- Я тогда в Трещаково пошёл, к председателю райисполкома. Анной Трофимовной её зовут. Зубарёва она. Говорю ей: "Чуркин бюрократ проклятый, повлияйте на него в письменном виде. Напишите ему насчёт меня бумагу". А она походила по кабинету… Ейные сыновья в войну на Рыбачьем погибли, вроде должна мне посодействовать. А она села за стол и говорит: "Могу, говорит, я тебя, Павлуха, в Мурманск в школу-интернат определить, а насчёт работы - стоп, машина. Интернат, говорит, новая форма социал… л… …листического воспитания. Будешь ты, говорит, Павлуха, человеком. А мамке твоей по общественной линии поможем". Я её, знаешь, очень уважаю, Анну Трофимовну. Но я ей категорически сказал, что я и без ейного интерната человек… Мамка, известно, заплакала, когда про всё узнала. Говорит: "Зачем ты придумал меня позорить. Еда есть, одежонка есть - перебьёмся. А на работу через два года пойдёшь. Подумают, что я тебя силком гоню…"
Павлуха перестал жевать, отхлебнул остывшего чаю, наклонился к Роману и зашептал:
- А я тебе насчёт мамки скажу. Она ложку и ту кулаком держит. А чтобы иголку взять, малому чулки заштопать, - пальцы у неё не сжимаются. Верка, сестрёнка, все эти дела делает. Одиннадцать лет нашей Верке… Матерь-то про болезнь скрывает. Ей, слышишь, обидно… Гордая она.
Павлуха наклонился к Роману ещё ближе. Прошептал совсем тихо:
- Я тебе ещё про мамку скажу. Она молодая. Она через нас старилась. Понял?..
Скрипнула под Павлухой табуретка. Павлуха выпрямился, помолчал, значительно подёргивая головой. Потом посмотрел на свои негнущиеся сапоги и сказал с каким-то неожиданным удивлением в голосе:
- А сапоги мне председатель дал, Чуркин. Они ему без надобности. У него всё равно на правой ноге протез.
Роман тоже глянул на Павлухины сапоги.
- Батька твой где? - спросил он глухо. - Куда батька делся?
- Батька-то? А шут его знает. Он из вербованных. Чуркин говорит, нестоящий они народ - акулы, живоглоты. Чуркин говорит, что у некоторых вербовка вроде как специальность. Они за что хочешь возьмутся, лишь бы деньгу зашибить. Они за деньгой едут… В Трещакове рыбозавод строили, потом склады из пенобетона. Когда работа кончилась, предложили батьке в колхоз вступить. У нас мужики хорошо зарабатывают. Работа, известно, рыбацкая - опасная. Батька тогда сказал: "Съезжу на родину в город Колпинск". Это под Ленинградом такой город есть.
- Колпино, - поправил Павлуху Роман.
- Ага… Он туда и поехал. Потом мамке письмо прислал. Объяснял на шести страницах, будто соскучился по перемене мест. Дескать, тягу имеет к неизвестным просторам… Говорили люди, что он на Камчатку подался.
- Алименты мать получает?
- Получала б, конечно. Только его никак не могут отыскать.
Павлуха рассказывал всё обстоятельно, не стыдясь, не лукавя. Значит, не прятала мать своей беды от ребят, и не было, видно, в колхозе людей, которым чужая беда на потеху.
Когда в комнату вошла Аня, а следом за ней высокая девушка в короткой шубейке и несколько парней в ватниках, Павлуха опустил глаза в пол. Повозился на табуретке и смолк.
Роман встал, кивнул на Павлуху.
- Вот, Зина, к нам на работу привинтил. Парень - гвоздь, с остриём и шляпкой.
Роман подвинул стул девушке.
Парни рассматривали Павлухины сапоги. Зина расстегнула шубейку, села за стол и неприветливо посмотрела на Павлуху. Наверное, Аня наговорила ей что-нибудь по дороге.
- Выкладывай.
Павлуха мотнул головой.
- Н-не б-буду… Документы могу показать, а г-говорить не буду. - Он вытащил из кармана метрическое свидетельство и справку об окончании шестого класса неполной средней школы.
Роман подмигнул Зине: мол, не нужно тормошить парнишку, пусть сперва в себя придёт, пообвыкнется. Девушка повертела Павлушкины документы в руках и зачем-то спрятала их в карман под шубу.
- Я думаю, насчёт работы сейчас и заикаться не следует, - сказала она.
- Я не потому заикаюсь, - угрюмо ответил Павлуха. - Это меня медведь лизал.
Зина уставилась на Павлуху. Парни, что пришли вместе с ней, загрохотали стульями, уселись вокруг стола и расставили локти. Даже Аня присела на подоконник.
- То есть как это медведь лизал? - спросила она.
- Известно как, языком.
Роман стоял у стены, сложив на груди здоровенные руки. Роман знал: все люди, чего бы они ни достигли в жизни, тоскуют по своему детству: радостным оно было или тяжёлым - не имеет значения.
Павлуха сиротливо ёжился на табурете.
- Что вы на меня уставились? - вдруг крикнул он. - Сидят тут и смотрят. Что я вам, ископаемый, что ли?
Ребята-комсомольцы пошире расставили локти. Секретарь Зина положила в рот кусочек сахару. Аня, Романова жена, попросила:
- Ты расскажи про медведя-то, интересно ведь. - В её голосе было столько простодушного любопытства и недоумения, что Павлухины брови сами собой разошлись.
- За рассказ деньги платят, - пробормотал он и, видимо, вспомнив съеденные бутерброды, посмотрел через плечо на Романа.
- Рассказывать, что ли?
- Валяй, - сказал Роман. - Это свой ребята.
Павлуха немного пошлёпал губами, потряс головой, выталкивая изо рта первые упрямые буквы, и начал со своего любимого слова. Должно быть, оно легче всего пролезало сквозь Павлухины непослушные губы.
- Известно, я маленький был. Тогда наши колхозные это… женщины, брусникой подрабатывали. Идут в лес целой артелью ягоды собирать. Совок такой есть деревянный с зубьями. Совком ягод пуда три набрать можно. Матерь меня с собой брала. Посадит под куст на платок, а сама ходит вокруг, ягоду обирает. Однажды, говорит, подошла к кусту меня проведать, а там медведь меня лижет. Я, известно, уже наполовину задохся. Вонючий у него дух изо рта. Говорили, луплю его по морде кулаками, а он только пофыркивает. Ему интересно со мной побаловаться. Он, говорят, даже лапой меня пошевеливал, чтобы я побойчее брыкался. Матерь, как увидела, так и зашлась не своим голосом. Медведь, известно, бабьего визга не переносит. Заревел он на мою мать, чтобы она, стало быть, замолчала. А она все ягоды, что в корзине были, ему в морду швырк и ещё пуще визжит. Тут остальные бабы набежали, думали, змея, а как увидели медведя, такой концерт подняли. У нас женщины лютые, - известно, рыбачки. Ихнего визгу даже белый медведь боится. Рыбаки говорят, тонет он сразу от ихнего шума. Медведь, конечно, в кусты скакнул… Только я не от него заикаться начал.
- Как это не от него? - сказала Аня. - У меня бы сразу разрыв сердца. - Аня зажмурилась и потрясла головой.
- Если бы я поболе был. А то маленький. Мне что медведь, что корова. Когда мамка стала плакать, тогда и я заревел. А после меня медведем дразнили. Выйду на улицу, мальчишки сразу кричат: "Павлуха, медведь-то сзади!" Говорят, я шибко вздрагивал. Потом поотвыкли. Мальчишкам матери уши надрали. А некоторые сами сообразили… Один раз батька по бюллетеню ходил - чирь у него сидел на шее, что ли. Я разревелся тогда. Батька и так и сяк, и ругал меня, и шлёпал, я только громче реву. С животом у меня было не в порядке. Тогда батька пошёл в сени, взял там полушубок, выворотил его шерстью наверх и, значит, в комнату ползёт на четвереньках и ревёт по-медвежьи… Вот оно тогда и получилось. Говорят, я в обмороке лежал. А потом, это, заикаться стал…
Парни-комсомольцы сидели вокруг стола, морщили лбы. Что в таком случае скажешь? Зина-секретарь крутила на крышке чайника пластмассовую пупышку-ручку.
- Я бы такого урода поленом, - всхлипнула на подоконнике Аня.
Роман надел свою лыжную куртку, сказал ребятам:
- Пошли, потолковать нужно. Аня, пусть Павлуха у нас побудет.
- Пусть, - сказала Аня.
Решение комсомольцы вынесли такое - оставить Павлуху на стройке до осени. Осенью определить его в школу-интернат. Брать его на каникулы, пусть к работе привыкает, специальность себе выберет. Зина-секретарь постукивала карандашом по ладошке, говорила:
- Правильно это, но…
А когда ребята уже подобрали Павлухе работу учеником монтажника на обогатительной фабрике, Зина открыла ящик своего стола и вытащила оттуда книгу с четырьмя крупными буквами на заглавном листе - КЗОТ - Кодекс законов о труде. В книге было чёрным по белому написано, что детский труд в СССР запрещён законом. Можно работать только с пятнадцати лет, и то по четыре часа в день первое время.
- Вот, - сказала Зина. - Трудно нам будет с Павлухой.
- В постройком пойдём, - сказали ребята.
На следующий день Роман отправился в постройком. Роман знал в посёлке каждого. И его знали тоже.
- Здравствуй, Игорь, - сказал Роман председателю постройкома.
- Здорово, Роман, - ответил ему председатель. - По делам пришёл или так? Садись.
Роман сел прямо за стол к председателю. Были они почти одного роста. Только лицо у председателя, может быть, малость помягче, выражение глаз не такое уверенное. Председатель недавно заступил на свою должность. Он ещё стеснялся своего новенького стула и отутюженного пиджака.
Роман начал разговор издалека:
- Мы с тобой товарищи?
- Чего спрашиваешь?
- Помнишь, как мы рудник от наводнения спасали?
- Ну…
- Это ведь ты тогда несработавшие запалы во взрывчатке менял?
- Слушай, тебе путёвка нужна или ссуда?
- Нет… Игорь, а ведь взрывчатка могла взорваться.
- Слушай, Роман, скажи лучше сразу: зачем пришёл?
- Вот я и говорю: запалы мы менять умеем.
Роман посмотрел председателю в глаза и выложил всё, что знал про Павлуху.
- Ты, как председатель постройкома, что можешь ответить? Мальчишке четырнадцать лет.
- Не бери за горло, - сказал председатель. Он не стал говорить дальше, а положил перед Романом книгу с четырьмя буквами на заглавном листе - КЗОТ.
И тогда Роман произнёс речь. Он говорил, что довольно стыдно прослыть бюрократом, но ещё противнее, когда люди прячут свою лень и свою холодную кровь за хорошим законом. Потом Роман спросил:
- Слушай, Игорь, может быть, Павлуха и есть главный шкет Советского Союза! Может быть, правы наши отцы, когда гордятся, что пошли на заводы с четырнадцати и успевали учиться в фабзавучах и на рабфаках?
Председатель восхищённо смотрел на Романа. Может быть, он хотел хлопнуть его по спине и сказать: "Ромка, правда твоя". Но вместо этого он растерянно произнёс:
- Не могу…
Неделю прожил Павлуха у Романа. Роман обещал каждый день:
- Обожди, придумаем что-нибудь. Напиши письмо матери, чтобы не волновалась.
Кто-то из ребят предложил накидывать по полтиннику на комсомольские взносы и выплачивать из этих денег Павлухе стипендию.
Отвергли.
Предлагали подделать Павлухины метрики.
Отвергли.
Павлуха ел мало. Всё спрашивал:
- Аня, а сколько этот паштет в банке стоит?
- Тебе зачем?
- Так, интересуюсь…
Павлуха выходил на улицу, будто невзначай заглядывал в магазин, смотрел цены. "Шесть гривен банка, - считал он в уме. - Я одну треть съел. Сахар девяносто. Считай двести граммов… Надо сахару поменьше есть…"
Потом Павлуха шёл в столовую и там считал:
"Гречневая каша с мясом - гуляш - двадцать три. У Ани каша жирнее, известно… Борщ - двадцать одна…"
Стелили Павлухе на раскладушке в кухне.
- Простыней нет, - ворчала Аня. - У нас у самих две смены. Я ему старую скатёрку постлала.
Роман не возражал, говорил только:
- Нам с Павлухой всё равно - хоть на скатерти, хоть на занавеске, лишь бы под крышей.
Однажды вечером к Роману пришёл Игорь. Роман, Аня и Павлуха сидели за столом, ужинали. Игорь разделся, сел к столу и попросил тарелку.
- Слушай, Ромка, - сказал он, - я придумал. Я могу твоего Павлуху в сыновья взять. Будет жить у меня. Мамке его будем посылать каждый месяц деньжат. А что? По-моему, дело.
Роман облизал ложку и постукал ею по широкому прямому своему лбу.
- Какой-то философ воскликнул: "Человек - это неправдоподобно!"
- Ну и дурак твой философ, - улыбнулся Игорь. - Всё правдоподобно. Станем вместе жить…
Роман перегнулся через стол, ткнул Игоря ложкой в грудь.
- А вот ты умный и есть настоящий дурак. Благодетель… Павлуха только и дожидается, когда ты его в сыновья возьмёшь. У него мать есть, сестрёнка, брат маленький. Он на работу пришёл.
Игорь оттолкнул ложку, заскрипел стулом и гаркнул, наливаясь обидой:
- Ты из меня идиота не делай. Как его на работу оформить, если у него даже паспорта нет?
Тогда поднялась Аня.
- Я, наверно, невпопад, - заговорила она необычно звенящим голосом. - Я думаю, в людях должно жить волнение. Вот чтобы не так просто, не так - по одному рассудку. Может, это романтика, я не знаю. Может быть, я глупая. Зато я уверена - людям, у которых это отсутствует, здорово не повезло в жизни.
- Крой, Анюта, - сказал Роман.
Игорь угрюмо отхлебнул из чашки.
- Волнение… А Павлуха вон так и ходит нестриженый… Я к вам с душой, а вы… Павлуха, куда ты? Стой, Павлуха!
Но Павлуха, нахлобучив шапку, уже выскочил из дома.