На свое 13-летие герой книги получает не совсем обычный подарок: путешествие. А вот куда, и зачем, и кто станет его спутниками - об этом вы узнаете, прочитав книгу известного израильского писателя Давида Гроссмана. Впрочем, выдумщики взрослые дарят Амнону не только путешествие, но и кое-что поинтереснее и поважнее. С путешествия все только начинается… Те несколько дней, что он проводит вне дома, круто меняют его жизнь и переворачивают все с ног на голову. Юные читатели изумятся, узнав, что с их ровесником может приключиться такое. Ну а родителям - которые, вне всякого сомнения, тоже с удовольствием прочтут роман и, возможно, вспомнят, что сами когда-то были детьми-зигзагами, - останется лишь развести руками.
Содержание:
-
ГЛАВА 1 1
-
ГЛАВА 2 3
-
ГЛАВА 3 - У СЛОНОВ ТОЖЕ ЕСТЬ ЧУВСТВА 5
-
ГЛАВА 4 - ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОГО ПРОВОЖАТОГО С МОНОКЛЕМ 7
-
ГЛАВА 5 - ОН "НАШ" ИЛИ "ИХ"? 9
-
ГЛАВА 6 - НА МЕНЯ ЧТО-ТО НАХОДИТ 10
-
ГЛАВА 7 - ПАРА СЛОВ ОБ УПРАВЛЕНИИ ПОЕЗДОМ: - ОНО ОЧЕНЬ БЫСТРО ВЫЗЫВАЕТ ПРИВЫКАНИЕ 12
-
ГЛАВА 8 - ПОДДЕЛКИ В ИГРУШЕЧНОЙ ПРОМЫШЛЕННОСТИ 13
-
ГЛАВА 9 - МЫ СКРЫВАЕМСЯ ОТ ПРАВОСУДИЯ 15
-
ГЛАВА 10 - ГРУСТНАЯ ГЛАВА БЕЗ НАЗВАНИЯ 18
-
ГЛАВА 11 - СТОЯТЬ! ИМЕНЕМ ЗАКОНА! 20
-
ГЛАВА 12 - ЗОЛОТОЙ КОЛОСОК И СИРЕНЕВЫЙ ШАРФ 22
-
ГЛАВА 13 - МОЖНО ЛИ ПОТРОГАТЬ ЧУВСТВА? 23
-
ГЛАВА 14 - ТРЕБУЕТСЯ ДУЛЬСИНЕЯ 27
-
ГЛАВА 15 - БОЙ БЫКОВ 30
-
ГЛАВА 16 - СЕКУНДА СВЕТА МЕЖДУ ТЬМОЙ И ТЬМОЙ 32
-
ГЛАВА 17 - СОБЛЮДАТЬ ДИСТАНЦИЮ 34
-
ГЛАВА 18 - КАК НОЧНЫЕ ХИЩНИКИ 36
-
ГЛАВА 19 - ДВОЕ В ПЕСКАХ 39
-
ГЛАВА 20 - ВЫ ВЕРИТЕ В ПЕРЕСЕЛЕНИЕ ДУШ? Я В ГАЗЕТЕ - НА ПЕРВОЙ ПОЛОСЕ 40
-
ГЛАВА 21 - О ПИСТОЛЕТАХ И О ЛЮБВИ 43
-
ГЛАВА 22 - ЗИМА И ПТИЦА 45
-
ГЛАВА 23 - КАК В КИНО 47
-
ГЛАВА 24 - СЫН ПОЛИЦЕЙСКОГО 49
-
ГЛАВА 25 - ЗОАРА СВАЛИВАЕТСЯ С ЛУНЫ. СТРЕЛА АМУРА 51
-
ГЛАВА 26 - ЛЕД И ПЛАМЕНЬ 54
-
ГЛАВА 27 - ПУСТОЙ ДОМ 56
-
ГЛАВА 28 - ЭТО УЖ СЛИШКОМ 59
-
ГЛАВА 29 - …И ПОСМОТРИМ, БЫВАЮТ ЛИ НА СВЕТЕ ЧУДЕСА 60
-
Примечания 62
Давид Гроссман
Бывают дети-зигзаги
кешет | радуга
Детская серия "Кешет/Радуга" основана в 2008 году. В ней выходят книги для юных читателей любого возраста, говорящих по-русски и живущих повсюду в мире, для самостоятельного и семейного чтения. Чтобы ознакомиться с полным каталогом и сделать заказ, пожалуйста, посетите или
ГЛАВА 1
Поезд дает гудок и трогается. Из окна высовывается мальчишка, смотрит на мужчину и женщину, машущих ему с перрона. Мужчина машет одной рукой, мелко и скромно, женщина - двумя руками и огромным красным платком. Мужчина - мой отец, женщина - Габриэла, Габи. На нем полицейская форма, потому что он полицейский, на ней - черное платье, потому что черное стройнит. Продольные полоски тоже стройнят. "А больше всего, - смеется обычно Габи, - стройнит, если встать возле кого-нибудь, кто еще толще меня, но такого поди найди!"
Мальчишка в окне поезда, удаляющийся, не отрывающий от них взгляда, точно видит в последний раз, - это я. Они остались теперь одни на все выходные - вот о чем я думаю. Все кончено.
Эти мысли не дают мне покоя, я пытаюсь выглянуть в окно, высовываюсь из него все сильнее. Вот рот у отца начинает кривиться, на лице - та гримаса, которую Габи зовет "последним предупреждением". Впрочем, мне-то что. Если так обо мне печется, не отправлял бы меня на два дня в Хайфу - да еще к кому.
Проводник на перроне громко свистит и машет изо всех сил, чтобы я убрал голову. С ума сойти, как эти люди в форме и со свистками всегда умудряются углядеть именно меня - даже в битком набитом поезде. Так я и послушался. Нет уж, пусть и Габи, и отец посмотрят на меня в последний раз. Пусть запомнят.
Поезд все еще едет вдоль станции - и понемногу на него накатывают волны плотного горячего воздуха, пахнущего дизельным топливом. В голове появляются новые мысли: о путешествии, о каникулах… Я еду в поезде! Один! Я подставляю лицо ласковому горячему ветру, поворачиваю к нему то одну, то другую щеку - пусть сотрет отцовский последний поцелуй. Никогда в жизни он не целовал меня так, на людях. Поцеловал и все равно отправил.
Теперь мне свистят уже в три свистка вдоль всего перрона. Подумаешь, оркестр. Когда и отец, и Габи окончательно исчезают из виду, я с независимым видом плетусь внутрь, всячески стараясь показать, как я презираю свистки. Усаживаюсь. Хорошо, хоть в купе никого больше нет. И что теперь? Длинная-длинная, в несколько часов, дорога до Хайфы, а в конце ее - мрачный, грозный, готовый к обвинениям доктор Шмуэль Вдохновенный. Учитель, наставник, автор семи учебников по педагогике и обществоведению и по воле случая мой дядя, старший брат отца.
Я встал. Проверил, открывается ли окно. Закрыл. Повторил операцию. Открыл и снова закрыл мусорный ящик. Больше ни открыть, ни закрыть в купе было нечего. Все работает исправно. Отличный поезд, последнее слово техники.
Я влез с ногами на сиденье и ухитрился вскарабкаться на верхнюю чемоданную полку. И спустился оттуда, пригибая голову, и проверил, не потерял ли кто-нибудь денег под скамейкой - нет, никто, ехавший здесь до меня, ничего не потерял. Аккуратные люди.
Ненавижу их обоих! И отца, и Габи. Взять и выдать меня дяде Шмуэлю, да еще когда! За неделю до бар-мицвы . И ладно бы только отец - он, понятное дело, преклоняется перед старшим братцем и верит в его педагогический дар. Но Габи? Она же сама, когда дядюшка не слышит, называет его Филином. Это и есть тот особенный подарок, который она мне обещала?
В кожаной обивке сиденья - маленькая дырочка. Я засовываю в нее палец - дырка увеличивается. Говорят, иногда в таких местах находят деньги. Но я нашел только пружины и поролон. За несколько часов можно, пожалуй, проковырять ход сквозь три вагона, раскопать себе путь к свободе, исчезнуть и вовсе не доехать до дядюшки Шмуэля Вдохновенного (в прошлом Файерберга) - а там посмотрим, сумеют ли они отправить меня во второй раз.
Но пальца на три вагона не хватает - он кончается гораздо раньше. Я ложусь на скамейку, свесив ноги. Я - узник. Меня везут к судье. Из кармана сыплются монетки, раскатываются по полу купе. Найти удается не все.
Всякий в нашей семье хоть раз да проходил в молодости эту дядюшкину процедуру, эту жуткую церемонию, которую Габи называла "вдохновляцией". Но для меня это будет уже второй раз. История не знает еще человека, который пережил бы это дважды и остался в здравом уме. Я запрыгнул на скамейку и стал постукивать пальцами по стене вагона. А что, если в соседнем вагоне едет такой же одинокий узник, который жаждет установить контакт с товарищами по несчастью? Может, поезд битком набит несовершеннолетними преступниками и их всех везут к моему дядюшке? Я застучал уже ногой. Тут пришел проводник и прикрикнул, чтобы я сидел тихо. Я сел.
Прошлой "вдохновляции" мне хватило бы на всю оставшуюся жизнь. Это было сразу после истории с коровой Маутнера. Папин брат уединился со мной в душной комнатке и воспитывал меня аж два часа, непрерывно и без всякой жалости. Он начал беседу сдержанным шепотом, очень проникновенно, и даже назвал меня по имени, но спустя несколько минут с ним произошло то же, что и всегда, - он напрочь позабыл, где находится и с кем, и решил, видимо, что стоит на большом помосте посреди главной городской площади, а вокруг столпились знакомые и ученики, специально пришедшие засвидетельствовать ему свое почтение.
И вот теперь - снова. Без всякой причины, за здорово живешь. "Перед бар-мицвой тебе надо поговорить с дядей Шмуэлем". Это Габи сказала. Надо же, вспомнила, что у дядюшки есть имя.
Как будто я не знаю. Габи нарочно отправила меня подальше, чтобы никто не мешал ей уйти от отца.
Я встал. Постоял. Покачался из стороны в сторону. Снова сел. Нельзя было уезжать. Что я, не знаю их? Сейчас поссорятся и наговорят друг другу ужасных вещей, а меня с ними не будет, и уже ничего невозможно будет исправить, и судьба моя решается прямо сейчас.
- Почему не поговорить на работе? - спрашивает отец. - Я и так опаздываю.
- Потому что на работе вечно люди кругом и всегда кто-нибудь позвонит и оборвет на полуслове, а я хочу поговорить тет-а-тет. Пойдем, сядем где-нибудь в кафе.
- В кафе? - недоумевает отец. - Средь бела дня? Настолько важное дело?
- Хватит смеяться. - Габи начинает злиться, кончик носа у нее краснеет, как всегда перед слезами.
- Если это опять о том же, - голос у отца твердеет, - забудь. С тех пор как мы говорили в последний раз, ничего не изменилось. Я по-прежнему не готов.
- Но на этот раз ты меня выслушаешь, ты дашь мне договорить. Можно ведь просто выслушать?
Они садятся в патрульную машину, отец заводит мотор. Погоны у него на плечах предостерегающе поблескивают. Лицо суровое. Габи тоже на взводе. Еще и говорить не начали - а уже поссорились. Габи достает из сумочки маленькое круглое зеркало, смотрит в него. Пытается собрать свою кудрявую гриву - кудряшек у нее целая копна. И думает про себя: "Ну и рожа, вылитая макака".
- Ничего подобного! - Я хоть и сижу в вагоне, но готов прямо сломя голову к ней броситься. Никогда не даю ей говорить о себе гадости. - И неправда, ты очень симпатичная. - Но ее это, похоже, не очень убедило, так что я добавляю: - И вообще, главное - это внутренняя красота.
- Слыхали уже, - кисло отвечает она. - Странно, что до сих пор не придумали конкурса "Мисс Внутренняя Красота". Я точно стала бы королевой.
И тут я замечаю, что стою рядом с маленьким красным рычажком. Так, зря я сюда встал. Читаю надпись на стене: стоп-кран можно дергать только в чрезвычайных ситуациях, а кто дернет за рычаг и остановит поезд просто так, с того возьмут большой штраф, а то и посадят в тюрьму. Руки начинают чесаться - и кончики пальцев, и между пальцами. Я снова читаю предупреждение - вслух, громко и отчетливо. Не помогает. Теперь уже чешутся даже ладони. Я засовываю руки в карманы. Руки тотчас вырываются наружу - кто их не знает, тот подумает: бедные невинные конечности, решили немного проветриться. Меня бросает в жар. Я хватаюсь за свою нашейную цепочку. На ней висит пуля - тяжелая, прохладная, успокаивающая. "Эту пулю вынули из твоего отца, из его плеча, - молча внушаю я себе, - она не позволит тебе натворить глупостей". Но все тело уже горит.
Знаю я это чувство. И чем обычно кончается, тоже знаю. В голове уже роятся мысли: а откуда машинист догадается, в каком вагоне дернули стоп-кран? Или у него в паровозе есть такой специальный прибор? Но тогда ведь я могу дернуть здесь, а потом убежать в другой вагон. А если на рычаге найдут мои отпечатки пальцев? Значит, прежде чем дергать, надо замотать руку чем-нибудь…
Нельзя мне заводить с собой такие споры. В них я всегда проигрываю. Я напрягаю все мышцы, как отец, и стою так, напрягшись, набычившись, и уговариваю себя успокоиться. И ничего не помогает. Во лбу уже вспыхнула красная точка, она все горячее, она одолевает меня, и в последний момент я успею согнуться, ухватиться руками за ноги и так, сложившись пополам, улечься на сиденье. Габи зовет эту позу "предварительным заключением". Для всего-то у нее есть название.
- Я уже не девочка, - говорит она сейчас отцу, сидя в кафе, - я живу с тобой и Нуну уже двенадцать лет. - Пока еще она владеет голосом и говорит спокойно и убедительно. - Двенадцать лет я ращу его, ухаживаю за вами обоими и за домом. Ни один человек во всем мире не знает тебя лучше, чем я, - и при всем этом я и в самом деле хочу быть с тобой. Не сослуживицей, не уборщицей, не поварихой - я хочу жить вместе с вами. Быть для Нуну матерью не только днем, но и ночью. Чего ты боишься, скажи на милость?
- Я еще не готов. - Отец стискивает в сильных ладонях кофейную чашку.
Габи секунду молчит и глубоко вздыхает, прежде чем продолжить:
- Я больше так не могу.
- Послушай, эээ, Габи. - Отцовский взгляд нервно мечется из стороны в сторону, не находя, на чем остановиться. - Разве мы плохо живем? Мы уже привыкли, все трое, и мальчику хорошо. С чего вдруг все менять?
- С того, что мне уже сорок, Яков, и я хочу настоящей жизни, хочу настоящую семью. - Голос у Габи начинает дрожать. - И я хочу, чтобы у нас с тобой был ребенок. Наш ребенок - твой и мой. Мне хочется посмотреть, что за человек получится из нашего союза. Если подождать еще год, мне будет уже поздно рожать. А Нуну нужна мать, которая будет с ним по-настоящему, а не на полставки!
Я могу без запинки пересказать, о чем они сейчас говорят. На мне Габи отрабатывала свою речь. Это я подсказал ей такую трогательную фразу: "Быть для Нуну матерью не только днем, но и ночью". И дал практический совет: не плакать. Боже упаси, только не плакать! Одна слезинка - и все пропало. Отец не выносит ее слез. Он вообще не выносит слез.
- Еще не время, эээ, Габи. - Отец бросает взгляд на часы. - Дай мне отсрочку. Это слишком серьезное решение, не дави на меня.
- Я ждала двенадцать лет. Больше я не могу.
Молчание. Он не отвечает, а у нее уже намокли глаза. Только не реви. Не реви, слышишь?!
- Яков, скажи мне сейчас прямо в глаза: да или нет?
Молчание. Пухлый подбородок дрожит. Губы кривятся. Если она расплачется, она погибла. И я вместе с ней.
- И если ты скажешь "нет" - я просто уйду. И на этот раз - навсегда! - Габи бьет кулаком по столу, слезы текут вместе с краской по круглой веснушчатой физиономии к морщинкам около рта. Отец отворачивается к окну, он терпеть не может, когда она плачет, а может, ему просто не нравится видеть ее такой коровой зареванной.
Сейчас ее красавицей не назовешь. Это, конечно, ужасно несправедливо, что она совсем некрасивая. Вот был бы у нее рот маленький и аккуратный, и еще брезгливый носик, тогда, может, отец бы растрогался, что она такая хорошенькая. Бывает, что из-за одной только ямочки на щеке люди влюбляются по уши, даже если это не Бог весть какая королева красоты. Но когда Габи ревет, какие уж там ямочки. Никаких у нее тогда ямочек нет, как ни прискорбно об этом сообщить.
- Ладно, мне все ясно, - всхлипывает Габи в свой красный платок, до того служивший целям более возвышенным. - Дура я, дура, поверила, будто ты можешь измениться.
- Тише, тише. - Отец смотрит по сторонам, не видит ли кто этого безобразия. По мне, так пусть бы к нему повернулись все, кто за столиками, а официанты и поварята выбежали из кухни в своих белых передниках с хозяином кафе во главе и столпились вокруг, взявшись за руки. Это для него страх смертный - оказаться вот так у всех на виду.
- Эээ, Габи, послушай, - уговаривает он ее, надо же, какой он нынче вежливый, интересно, это он из-за людей или понимает, что на этот раз все серьезно? - Дай мне еще немного подумать, ладно?
- Подумать? А потом, когда мне будет пятьдесят, ты попросишь подумать еще чуть-чуть? Или просто выгонишь? И кому я тогда буду нужна? А я хочу ребенка, Яков!
Отец готов уже провалиться сквозь землю от любопытных взглядов, но Габи гнет свое:
- Во мне столько любви, я хочу делиться ею - и с ребенком, и с тобой! Я хорошая мать Нуну, разве нет? Пойми же и ты меня наконец!
Габи даже во время репетиции так поглощена своим горем, что забывается и начинает умолять меня, будто я и в самом деле мой отец. Потом она, конечно, спохватывается, краснеет и извиняется, что, мол, есть вещи, которые в моем возрасте знать необязательно. Какая разница, я все равно знаю.
То есть я, конечно, не знал, но с ними всему научишься.
Она собирает влажные салфетки, втискивает их в пепельницу. Стирает остатки краски с лица.
- Сегодня воскресенье, - говорит она срывающимся голосом. - В субботу бар-мицва. Даю тебе на размышления неделю - до утра следующего воскресенья. Решай.
- Это что, ультиматум? Такие вещи не решают за неделю, Габи! Я думал, ты умнее. - Он пытается говорить спокойно, но у глаз уже залегли нехорошие морщинки.
- Я не могу больше ждать, Яков. Двенадцать лет я была умной и в результате осталась одна. Может, дурочкой выйдет лучше.
Отец молчит. Физиономия у него краснее обычного.
- Всё, поехали на работу, - говорит она хрипло. - И кстати, если ты так ни до чего и не додумаешься, можете искать новую секретаршу. Я разорву с тобой все связи, так и знай.
- Эээ, Габи, ну послушай, - снова заводит отец. Только это и знает: "Эээ, Габи…"
- До следующего воскресенья, - отчеканивает Габи. Потом встает и выходит из кафе.
Бросает нас.
Меня бросает.
Руки и ноги не выдерживают "предварительного заключения". "Только в чрезвычайных ситуациях! Только в чрезвычайных ситуациях!" - верещат красные буквы рядом с рычажком. А я сижу в поезде, который уносит меня все дальше от моей разбитой жизни. Я зажимаю ладонями уши и кричу себе: "Амнон Файерберг! Амнон Файерберг!" Как будто это не я, а кто-то снаружи меня кричит, хочет меня предостеречь, чтоб я не трогал тормоз, кто-нибудь, отец, например, или кто-то из учителей, или великий наставник, или даже начальник тюрьмы для малолетних правонарушителей. "Амнон Файерберг! Амнон Файерберг!" Но мне уже ничего не поможет. Я один тут. Всеми покинутый. Нельзя мне было уезжать. Я должен вернуться! Вот прямо сейчас. Рука тянется к рычагу, пальцы сжимаются на нем, потому что это самая настоящая чрезвычайная ситуация.
Я уже стиснул рычаг изо всех сил, но дернуть не успел, потому что тут дверь открылась и в купе шагнули двое: полицейский и арестованный. Шагнули и уставились друг на друга, и вид у них был очень растерянный.