- Почти двадцать лет жизни ты отдал этой профессии. Много чем пожертвовал ради нее. Пришло время заняться чем-то другим, заняться нормальным делом - с оговоренным графиком работы, без пистолетов, без стрельбы, без ежедневной угрозы жизни!
Габи бросила испуганный взгляд на отца. Он по-прежнему молчал. Она набрала воздуха и выпалила:
- Если ты уволишься, я уволюсь тоже, получим компенсации и откроем на эти деньги ресторан! Да, ресторан, почему бы и нет?
Это было что-то новенькое. Из полиции в повара? Отец квакнул, как лягушка, нырнувшая в туннель в Англии и вдруг вынырнувшая из него на французской кухне:
- Ресторан? Ты сказала - ресторан?
- Да, да, ресторан! С домашней кухней. Я буду готовить, а ты…
- Может, еще наденешь на меня розовый передник и поставишь к плите? А? По-твоему, я слишком стар для полиции?
Я понял, что добром это не кончится. Начал искать тему, чтобы поскорей перевести разговор в другое русло, и никак не мог найти. Сейчас они поссорятся, и Габи уйдет. А все эти временные уходы приближают уход окончательный. А я не могу вечно жить под дамокловым мечом.
- Когда-то ты был хорошим полицейским, это все знают. - Габи говорила спокойно и дружелюбно. - Очень хорошим. Но после всего, что произошло потом, ты потерял чувство меры. Ты считаешь, что работа - это твой личный бой против всего преступного мира. С таким настроем невозможно быть профессионалом.
И тишина. Нельзя безнаказанно говорить отцу такие вещи!
А он молчит. Молчит!
- Ты так стремишься отомстить им всем, каждой мелкой сошке, что сам себя выдаешь.
Тишина.
Отец медленно помешивал в кастрюле макароны. Габи так нервничала, что продолжала резать один и тот же несчастный помидор. Она чувствовала, что на этот раз - для разнообразия - отец прислушивается к ней с интересом. Надо срочно встрять и сказать что-то, чтобы она замолчала. Что она вообще понимает в розыске? Что она знает о вечной битве между преступниками и полицейскими, о нашем мрачном и жестоком мире?
Но в этот момент мне вспомнилась одна недавняя история, как мы с отцом вместе были на задержании, и отец вел себя именно так, как говорила Габи, и все испортил, и хорошо еще, что я оказался поблизости.
Я замолчал и стал перемешивать яйца на сковородке. Кажется, дело принимало новый оборот.
Отец произнес в тишине:
- Когда в газетах пишут, что ты ведешь себя как слон в посудной лавке, - это горько. Представь, каково бы тебе было, если бы кто-то сказал, что ты - как… как…
Габи героически проигнорировала замечание:
- Яду там, конечно, было предостаточно, но было и здравое зерно, и если ты хочешь, чтобы что-то в твоей жизни изменилось, к ним стоит прислушаться!
Она наконец оставила в покое помидор, посмотрела испуганно на красноватую жижу, растекшуюся по разделочной доске, и переключилась на огурец.
- Ты так слеп в своей ненависти ко всякому мелкому преступнику, что у тебя не хватает терпения на эффективные действия! Недостает интуиции, чтобы руководить операцией! Нет выдержки даже на простые задачи!
Тремя взмахами ножа - по одному на каждый восклицательный знак - она разделала огурец.
Мы все стояли друг к другу спиной. Только я краешком глаза подглядывал.
- И конечно же во всем этом долбанном доме не найдется ни капли йоду! - воскликнула вдруг Габи, отшвырнула нож и бросилась в ванную, пытаясь остановить кровь, бегущую с пальца. Отец не двинулся с места. Спина у него была как каменная. Я не знал, что делать: побежать за ней или остаться с ним утешать. Не знал, на чью сторону стать. Отец не видел того, что видел я: Габи порезала палец нарочно. Морщась от отвращения.
- Она права, - низким отстраненным голосом произнес вдруг отец. - Все говорят мне об этом, а я не хочу слушать. Она говорит, потому что действительно переживает за меня. Она права.
- Неправда, - проговорил я пересохшим от страха ртом.
Что за ерунда, почему она права? Отец - лучший в мире полицейский! Он должен остаться на работе до тех пор, пока я не вырасту и не смогу работать с ним, из нас двоих получится отличная команда!
- Побудь тут, Нуну, - проговорил отец неузнаваемо ласковым голосом, - я пойду перебинтую ей палец.
Жаль, что сейчас он не с нами и не слышит, что сказал Феликс.
- Может, и не только в этом стране он самый лучший, - продолжил Феликс и пару раз кивнул, - может, не только в стране.
Я вздохнул, чтобы эти слова проникли в меня поглубже. Дальше мы ехали в тишине, молчали по-мужски, только Феликс мурлыкал и похмыкивал себе под нос. Мне вдруг стало спокойно, как во сне. Как будто кто-то рассказывал мне историю про меня. Историю про мальчика, у которого отец - старший офицер угрозыска и на совершеннолетие подарил сыну путешествие в преступный мир, особый подарок - возможность повзрослеть, познать всю полноту жизни, обе стороны одной медали. Возможность осознать, что и у его отца есть другая сторона - свободная, дикая, веселая.
Как минимум была.
В молодости. До того, как он женился на Зоаре, до того, как начал работать в полиции. Я ведь знаю. Габи рассказывала мне, ну, то есть давала понять, да и время от времени кто-нибудь подмигивал мне и говорил, что отец был большой баламут. У него было двое друзей, банда-команда, их все звали "три мушкетера", они вместе служили в армии и вместе открыли в Иерусалиме фирму по перевозке мебели. Мне отец об этом даже не рассказывал, как будто само воспоминание о тех веселых днях могло нарушить траур по Зоаре. Но я собирал и хранил в своем сердце те крошки, которые бросала мне Габи: трое веселых хулиганов с золотыми сердцами, их знал весь Иерусалим, особенно его, Коби Файерберга в вечной ковбойской шляпе, ржущего, как конь; он мог, например, на спор станцевать вальс с холодильником на спине или украсть зебру из Библейского зоопарка и проскакать на ней по улице. Вечерами после работы мушкетеры принимали душ, прилизывали гелем волосы и штурмовали вечеринки в Эйн-Кареме или в Рехавии, приглашали на танец самую красивую девушку и затанцовывали ее почти до обморока, один танцевал, а двое следили, чтобы никто не посмел вмешаться, а потом все трое исчезали, шли на следующую вечеринку. И у него была целая куча поклонниц, он ведь еще не был женат, и он им всем кружил головы, но не любил ни одну и говорил, что не родилась еще женщина, которая пленит его, а если какая-нибудь решит это сделать, ей придется поймать его на удочку или подстрелить, придется как следует на него поохотиться. И он ржал своим лошадиным смехом, таким был когда-то мой отец, миллион лет назад, он носился по иерусалимским улицам на мотоцикле с коляской, а в коляске рос помидорный кустик, разветвлялся и плодоносил, отец мог собирать помидоры и есть прямо на ходу. Его так и звали - Ковбой Томато, потому что "томато" - это по-английски помидор. А если его останавливал полицейский, чтобы оштрафовать, отец тут же давал ему взятку спелым красным помидором, и все смеялись и вздыхали - ну что ты будешь делать, ковбой - он и есть ковбой, его не изменить…
Где он? Где этот парень? Почему я не могу с ним познакомиться? Почему даже искра воспоминания о нем ни разу не мелькнула в отцовских глазах? Где хулиган, угонявший машины только ради того, чтобы приделать к ним квадратные деревянные колеса? Почему беда железным пером процарапала у него на лбу ту горькую морщину?
Феликс вел машину, мурлыкал, а я думал только о том, чтобы сердце мое не выскочило сквозь сжатые зубы. Я все трогал и трогал свой талисман - пулю, вынутую на операции из отцовского тела. Преступник стрелял в него, это был честный поединок, и он продолжался, пока отец не взял верх. Это пуля из тела моего отца, и она пребудет со мной, пока я жив. Отец сейчас рядом со мной. Все, что я делаю, - мы делаем вместе, и, даже если я действительно нарушу закон, душой отец будет со мной, как эта пуля у меня на шее. Всей душой - даже той ее веселой озорной половинкой, утерянной навсегда. Со мной. У самого сердца.
Это был редкий и проникновенный миг. Нечасто мне доводилось ощутить такую близость к отцу, осознать, что мы и вправду похожи - пусть не как близнецы и даже не как напарники, понимающие друг друга без слов. Порой меня даже пронизывал страх - а что, если я, когда вырасту, буду совсем непохож на него? Но в тот миг, в машине, я почувствовал, что расту вместе с ним и заслужил, может быть впервые в жизни, право заглянуть в глубь его души. Что только сейчас он полностью открывается мне, отдает себя целиком, щедро, без страха, и это и есть его подарок мне на совершеннолетие.
Полицейский патруль с завывающей сиреной пронесся мимо нас. Грубым смехом закоренелого преступника рассмеялся я про себя: ого, небось разыскивают напавших на поезд и укативших на черном "бугатти"! Я спросил себя - страшно мне или нет? Страха не было. Ну, почти. Что мне до этих полицейских? Даже наоборот, пусть бы они погнались за нами, а мы на сумасшедшей скорости скрылись бы от погони. Конечно же мы скроемся! Мы ничего не боимся, мы вне закона, как дикие звери. Пусть это всего на пару дней - но эти пару дней закон нам не писан и страх неведом. С Феликсом ничего не страшно, он со всем справится, у него железные пальцы, с ним никто не посмеет меня тронуть, ни один человек в мире не отнимет меня у него, его фантастическое обаяние, его голубые глаза-молнии защитят меня. Это ведь всего на день-другой, не больше, а потом все забудется, все вернется на круги своя, я стану примерным ребенком, перестану врать, дурить и сходить с ума. В мгновение ока займу низшую ступень в шкале Макса и Морица и только изредка, по ночам, в одиночестве, буду вспоминать эти день-два, которые ведь были на самом деле, хотя и похожи на сон: и поезд, и черный "бугатти", и мрачный опасный блеск, и тревожное завывание сотен мчащихся полицейских машин, спешащих поймать меня, и как я ускользну, спасусь, останусь непойманным. Ведь я быстрый, ловкий, непредсказуемый, неуловимый, я - главарь преступного мира, Нуну Файерберг, в скором будущем - лучший полицейский в мире!
Сердце стучало. Я сдвинул колени, стиснул их посильней, постарался свернуться в позу "предварительного заключения". Опять на меня что-то нашло. Брр. Кто я такой на самом-то деле.
ГЛАВА 10
ГРУСТНАЯ ГЛАВА БЕЗ НАЗВАНИЯ
- Габи была с нами всегда, - объяснил я Феликсу, - ну, то есть с тех пор, как я себя помню. Она пришла к нам после того, как Зоара, моя мама, умерла, а я был еще совсем маленьким.
Я сделал паузу, потому что на этом месте люди обычно начинали задавать всевозможные глупые вопросы: а от чего она умерла? а ты ее совсем не помнишь? Но Феликс молчал.
Это меня слегка удивило. Ему что, совершенно все равно, что перед ним, можно сказать, сирота? Но я решил не выказывать своего удивления, потому что, как я уже объяснил, обычно бывает наоборот, и меня уже достали вопросы, на которые я все равно не отвечаю, так что будем считать, что и сейчас оно так вышло.
И я стал дальше рассказывать Феликсу про Габи, что она все это время работала вместе с папой, была его секретаршей, еще когда он был заместителем руководителя в отделе расследований по делам мошенничества, и осталась с ним - и когда он стал следователем в отделе особо тяжких преступлений, и в розыске. Никогда его не бросала.
- Я - как гром, - говорит она обычно, - а отец твой, понятное дело, молния.
- И она правда похожа на гром, - рассказывал я Феликсу, - толстая, громкоголосая, но вообще-то она классная, я даже не знаю, как бы мы без нее обходились, - тут я снова сделал паузу, - после того как мама умерла.
Молчание. Ну ладно. Имеет право молчать. Хотя по мне, так ребенок, который может сказать: "После того как мама умерла", - в каком-то смысле особенный. Впрочем, может, и нет. Зеленый "жук" катил по узкой дороге вниз, в сторону моря. Медленно, будто бы никакие полицейские в мире даже не думали нас разыскивать.
- Она все время пробует какие-то новые диеты, потому что поклялась воевать со своим телом до тех пор, пока оно не станет пригодным для человеческого проживания, но беда в том, что она любит поесть и обожает шоколад, да и мы с отцом считаем, что если обед, так уж обед, так что деваться ей некуда.
И за это она себя поедом ест. Но когда отец разогревает на сковороде оливковое масло, и начинает обжаривать мелко нарезанный лук с грибами, и помешивать в кастрюле макароны - устоять невозможно. Иногда мне кажется, что отец над ней издевается, специально соблазняет ее едой, чтобы она еще больше растолстела и у него был повод на ней не жениться.
- А Зоара, наоборот, была очень красивая, - ни с того ни с сего сказал я. - Я один раз видел фотографию.
Молчание. Курс по направлению к морю.
- Только эту фотографию отец и сохранил. Они там вдвоем. А все остальное выбросил после ее смерти.
"После ее смерти" я специально подчеркнул - может, в первый раз он просто не расслышал? Но и на этот раз он никак не отреагировал. Согнулся над рулем с вытянутой от напряжения физиономией.
Ну и пусть. Вовсе не обязательно разговаривать о ком-то, кто уже умер, - даже если этот кто-то приходится матерью ребенку, сидящему рядом с тобой. Этот ребенок сам-то едва помнит мать. Год ему было, когда ее не стало, и с тех пор в нашем доме не говорят о ней. Умерла так умерла.
- А Габи? - спросил вдруг Феликс.
- Габи тоже о ней не говорит - правда, иногда посреди разговора она вдруг спохватывается и умолкает, и наступает такая особенная тишина, как будто кто-то промелькнул мимо нас, но об этом нельзя говорить, а потом Габи вспоминает: "Да, о чем это мы?" И я понимаю, что отец запретил Габи упоминать о Зоаре, потому что всякий раз, когда я спрашивал, Габи отвечала: "По этому вопросу обращайся к отцу" и закрывала рот на замок, хотя я чувствовал, что она прямо лопается от желания рассказать.
- Ты не понимал. Я хотел спрашивать, как Габи пришла к вам.
- А-а.
Да пожалуйста. Если у этого человека нет никакого уважения к мертвым и его интересует только Габи - поговорим о Габи. Честно сказать, о Зоаре мне рассказать все равно нечего. Я сам ничего о ней не знаю, и она для меня практически чужой человек. Правда, она меня родила - но Габи-то вложила в меня гораздо больше.
- Когда отец женился на Зоаре, он ушел из полиции и хотел начать новую жизнь, но после смерти Зоары решил вернуться. А Габи как раз тогда хотела оттуда уволиться, ей надоело работать секретаршей. У нее вообще-то куча талантов, так что она может работать кем угодно.
- В кем, например?
- Да хоть актрисой или певицей! И еще она мастерица все организовывать. В полиции она всегда устраивает детские праздники, и для взрослых праздников пишет сценарии, и фантастически разгадывает кроссворды, и разбирается в фильмах - мы с ней ходим в кино каждую неделю, и умеет изображать известных людей… И еще у нее отличное чувство юмора и всегда хорошее настроение. В общем, она почти идеал.
Феликс улыбнулся:
- Ты ее любишь, Габи, а?
- Она очень классная, - повторил я. Жаль только, отца не удается в этом убедить - то ли из-за внешней красоты, то ли из-за Зоары…
- Только недостаточно красивая для господина нашего отца, - проговорил Феликс задумчиво, а я вспомнил, как Габи напевала: "Мне стать суждено было Бриджит Грозою Сердец, но физиономию как у оладьи дал мне в наследство отец". И вдруг подумал, что, если бы Габи сдалась в плен своей внешности, она стала бы сварливой, скучной и всем недовольной теткой - а она, наоборот, остроязыкая, веселая и очень любит жизнь. И что Габи такая не потому, что так воспитана или унаследовала характер от родителей, а потому что душа ее сама решила сопротивляться той форме, в какую ее заключили. Вот почему Габи такая странная и непредсказуемая и как же тяжела эта ее ежедневная война против самой себя, которую она ведет в одиночку, - это я тоже понял вот только сейчас.
- А скажи мне, почему она решила побросать полицию? - спросил Феликс в тишине.
- Ну, потому что ей надоело каждый день подписывать отчеты о трупах, убийствах и прочих пакостях.
Она тогда еще добавила: "А больше всего мне надоело каждое утро видеть кислую рожу твоего папочки", но об этом я Феликсу не рассказал. Ни разу отец не сказал ей ни слова благодарности, зато беситься, если она пропадала хотя бы на день, - это он умел.
"А я-то, дура, считала, что он так неуклюже показывает, как во мне нуждается", - каждую неделю вздыхала Габи, рассказывая мне об этом.
- Она от него почти совсем ушла, - объяснил я Феликсу, - но потом подумала и решила остаться еще ненадолго.
"Отец твой был так убит горем, что я просто не смогла его бросить". Мы обсуждали это тысячу раз: и за чашкой горячего шоколада после фильма, и просто на кухне, когда оставались одни. "С каждым днем синяки под глазами у него все росли и росли, можешь себе представить? И конечно же ни с кем он своей болью не делился, гордость идиотская не позволяла!"
И она наклонялась ко мне, и щурилась, и говорила леденящим кровь шепотом: "Горе из него прямо сочилось, капало на каждого, кто оказывался поблизости, он был ходячий символ трагедии, я тебе так скажу!"
- А однажды Габи увидела, как отец пеленает меня на своем рабочем столе. - Я улыбнулся, представив отца с пеленками.
"Когда я увидала, как он по всему кабинету разыскивает твою пустышку, которую сам же засунул в кобуру, - на этом месте глаза Габи затуманивались, а голос становился глубоким и хриплым, - когда я увидала, какой он безутешный и потерянный, точь-в-точь как младенец, который орал у него на руках, - тут-то я и поняла, что люблю его все эти годы, хоть и сама об этом не знала. И что я - та женщина, которая вернет его страдальческим губам улыбку".
На этом месте мы примолкали из уважения к чужому горю. Вообще-то я любил, когда Габи рассказывала эту историю.
"Видно, я пересмотрела фильмов про то, как вдовец женится на няньке своего ребенка", - мрачно добавляла Габи.