- Вот это правильно,- одобрила Глафира.- Мы с Елизаветой Петровной так и договорились, только хотели, чтобы до этого вы сами додумались. Летом своими силами отремонтируем школу. И будем как можно больше собирать металлолома.
После собрания стали репетировать новогодний концерт. Политическая пьеска всем ребятам понравилась, только никто не хотел играть в ней Гитлера.
- Заставить Рогузина, - не то в шутку, не то всерьез выкрикнул Кунюша. - У него прическа похожая.
- А у тебя руки загребущие, как у него - буркнул Вовка, украдкой сплевывая под парту.
Глафира стукнула ладонью по парте:
- Кто больше получит за неделю плохих оценок, тот и будет исполнять эту роль. А теперь давайте послушаем Надю.
Надя вышла вперед, строго оглядела всех и начала декламировать:
В железных ночах Ленинграда
По городу Киров идет.
Стихи были необыкновенными, возвышенными и тревожными одновременно. Казалось, что стены раздвинулись, и мы сами видели, как по черному сумраку ленинградских улиц шагает с высоко поднятой головой Киров и мостовая гулко звенит под его ногами.
А когда Надя закончила:
Пусть наши супы водяные,
Пусть хлеб на вес золота стал,
Мы будем стоять, как стальные,
Потом мы успеем устать,-
все еще долго сидели не шелохнувшись.
В темноте улицы нас осторожно окликнул Артамонов:
- А меня сегодня чуть дезертир не убил. Шел в школу, а он выходит из лесу около третьего отделения и спрашивает, есть ли у меня петарды. Охочусь, говорит, от воинской части, а пороху маловато. Страшный, обросший, щека обморожена. Еле удрал от него! Может, это шпион, а?
- Ну и помело ты: с медведя начинал, а закончил шпионом, - набросился на него Захлебыш. - Дугу бы на тебя надеть, а на нее колокольчик повесить, чтобы передохнул твой длинный язык.
- Да ну тебя, я правду говорю, - обиделся Мишка. - Иду, а он из кустов - страшный, обросший...
- Ладно, - пожалел его Генка, - так бы и сказал, что неохота потемну домой топать. Пойдем, переночуешь у нас, а завтра это дело обмозгуем. Только ведь сочиняешь ты все.
На всякий случай мы рассказали об этом начальнику станции. Зуйков задумчиво пожевал губами.
- Вообще-то, была ориентировка, что один дезертир ушел возле Дарасуна с эшелона. Он с приисков, его теперь там ищут. С другой стороны, мало ли что может быть - не один ирод на свете. Опять же Артамонову верить нельзя. После того, как он на самом деле предотвратил крушение, уже дважды ставил нас в неловкое положение. Заявит, что обнаружил лопнувший рельс, пошлем бригаду, а там оказывается или заусеница, или неровный стык. Но на всякий случай ухо надо держать востро.
ГОЛОД, ХОЛОД И САЛО-ШПИГ
- Есть хочу, - жалобно ныл братишка, - картошечки хочу, молочка!
Ничего съестного у нас несколько дней уже не было. Красноармейскими подарками мать поделилась с Кузнецовым и Лапиными, корова еще не доилась. Хлеб мы делили на маленькие кусочки, но его не хватало и до обеда.
- Подожди, Буренка отелится, тогда молоком хоть залейся, - попробовал я успокоить братишку. - Сейчас ей молоко нужно для теленка.
- А ты отбери от теленка, я тоже хочу.
- А может, от коровы ногу отрезать?
- Отрежь, мяска хочу-у!
- Ну, ладно, не гунди. Как придет фактура, сало по карточкам давать будут.
- Врешь ты, врешь, - засучил Шурка ногами. - Давно обещаете, не даете.
- Да понимаешь ты человеческий язык или нет? Сало пришло, а фактуру потеряли. Надо, чтоб пришла новая. Тебе нельзя в магазин идти голяком? Вот и сало нельзя продавать без фактуры. А знаешь ты, какое это сало? Язык проглотишь: его из Америки привезли, буржуйское. Если будешь ныть, то тебе не шпик будет, а пшик, понял?
Шурка было успокоился, а потом снова завел:
- Картошечки хочу, молочка!
У меня самого который день сосало под ложечкой. Вспомнив, что в книгах потерпевшие кораблекрушение ели кожу, я на всякий случай спросил:
- А сушеного мяса не хочешь?
- Хочу, хочу,- запрыгал братишка. - Давай сухого мясочка!
Я полез на чердак и снял с жерди телячью шкуру, которую повесили туда еще бывшие хозяева. Шкура не гнулась и звенела, как жесть.
- Ты случайно не знаешь, как варят шкуру?-колом поставил я ее на пол. На ней шерсти, как на верблюде.
- Побрить надо, на полном серьезе подсказал Шурка. - Возьми у Савелича бритву, побреем.
Я с трудом разрубил топором шкуру на куски и затопил печку.
- Будем палить, как мама палила ноги на холодец. Одного кусочка хватит тебе на месяц, у тебя зубов мало. Будешь сосать вместо соски.
Запахло паленым. Я вертел куски шкуры над огнем, пока они не обуглились. Потом соскоблил с них сажу и положил на стол. Что с ними делать дальше, я не знал.
- Ой, горячий, горячий! - завопил Шурка, роняя кусок шкуры под ноги. Он схватил его и хотел сунуть в рот. Бурый кусок упал и рассыпался на кусочки.
- Спасибо за подсказку, знатным поваром будешь. Давай разбивай остальные куски.
Молотком мы раздолбили куски, засыпали в чугун, залили водой и посолили.
Шурка изнылся от нетерпения.
- Да подожди ты, - одергивал я его. - Помнишь, сколько времени мама варила холодец!
Часа через два варево было готово. Я попробовал его и поперхнулся. Оно пахло паленой шерстью, столярным клеем и еще чем-то.
* * *
В воскресенье решили ехать за дровами для школы. Елизавета Петровна сказала, что на этом мы можем заработать за зиму пять тысяч рублей.
- На коровах много не навозишь. Одну лошадь возьмем у Кузнецова, а вторую у Савченко, - говорил Генка. - Пусть только попробует отказать, теперь ему это так не пройдет. В лес поедут самые сильные: Вовка Рогузин, Котька Аристов - он хоть и маленький, а настырный - и Мишка Артамонов. - Кличка Мишка-Который час теперь отпала от Артамонова сама собой, хотя он по привычке то и дело задирал рукав, чтобы посмотреть время.
- А куда же меня? - обиделся было я, но Генка успокоил:
- Ты будешь править лошадьми, я тоже поеду с тобой. Остальные во главе с Кунюшей пусть пилят дрова в школе.
Кунюша подтянулся и радостно заулыбался.
Захлебыш тоже заважничал: впервые на серьезное дело его пригласили персонально.
Чуть свет все четверо собрались у нас, и мы перелезли в соседский двор. К нашему удивлению, кузнецовская лошадь стояла уже запряженной. На ее спину была наброшена попона, на колесных спицах тускло поблескивал лед.
- Смотри ты, какой догадливый! - удивился Генка. - Или ты Кузнецову про воскресник сказал?
В кухне горел свет. Возле печки на табурете сидел одетый в шубейку Петр Михайлович, а напротив, на стуле, - Савелич. Поглаживая истертые кисточки сивых усов и мельком взглянув на нас, Савелич вкрадчиво продолжал начатый разговор:
- Старуха ругается: в недоброе время курить, грит, начал. А что я с собой поделаю - раз начал, исключительно трудно бросить. Законно! Теперь пологорода засажу табаком. Ты уж не обессудь, выручи по-соседски.
- А какой тебе больше табачок нравится, сусед - турецкий или болгарский?- пытливо скосил на него глаза Кузнецов, доставая с печки корытце. - С корешками или одна зеленуха?
- Дак все это едино, лишь бы дым шел да в горле першило, - захихикал Савелич. - Исключительно все равно.
- Ну, тогда закури вон энтого, - мелко накрошив топориком стебли и размяв пересохшие листья, предложил Кузнецов. - За такой на базаре по пятьдесят рублев за рюмку дают.
Петр Михайлович проворно оторвал от газеты угол и протянул Савеличу:
- Хошь козью ножку крути, хошь самокрутку.
Савелич взял клочок газеты и стал растерянно вертеть его в пальцах.
- Не, я больше из трубки смолю, из нее вроде бы приятней. Да и бумагой теперь не вдруг разживешься.
- Это ты правильно, сусед, трубка, она сподручней. У меня всяких калибров есть, выбирай! - и дед достал с печки несколько самодельных трубок.
Савелич взял первую попавшуюся, насыпал в нее табаку.
- А теперь примни его как следовает, - предложил Кузнецов, доставая кресало. - Вот так, так, - и поднес к трубке зачадивший фитиль.
Савелич втянул в себя дым, выхватил изо рта трубку и натужно закашлялся. Из выпученных глаз выступили слезы.
- Как, ничего табачок? - осведомился старик и морщинки возле его глаз разошлись тонкими лучиками. - Пробирает до селезенки?
- Спасибо, - прокашлявшись, благодарно заулыбался Савелич, - в самую точку. Исключительный табачок. Значит, договорились?
Лучики-морщинки сошлись у деда на переносице. Он убрал корытце на печку и отчужденно сказал:
- Не взыщи, сусед, табаку я тебе не дам. Ты ни самокрутку вертеть, ни трубку держать не могешь. Табачок-то тебе нужон с работниками расплачиваться, на одной картошке не можешь домину вытянуть. Наблюдаю я тебя и диву даюсь: хоть мальца, хоть убогого ободрать рад. Захребетник мирской, вот ты кто есть! Но за все твои шахеры с тебя еще спросится. Так-то, суседушко, не обессудь уж.
- Да как же, Михалыч, да что же это, - было начал Савелич, но Петр Михайлович взял кнутовище и наставил его на дверь:
- По сю сторону штобы я тебя больше не видел. Кыш! - и широко распахнул дверь.
Потом, шатаясь, подошел к столу, сел и, обхватив всклокоченную голову заскорузлыми пальцами, закачался из стороны в сторону. Мы стояли не шелохнувшись. В кухню белыми, лохматыми клубами вваливался морозный пар.
- Дверь-то закройте, ребята, - не разжимая рук, сказал старик. - Холодно ведь.
Потом тряхнул головой, будто сгоняя тяжелый сон, и удивленно спросил:
- Ну, Савелич - понятно: работники курева требуют. А вы-то пошто ни свет ни заря?
Мы сбивчиво рассказали о пионерах Татарии, о танковой колонне, о воскреснике по заготовке дров.
- Ну кино, все одно к одному, - отнял дед от лица руки. - Никифора простудил, лошадь загнал, да тут еще супостат энтот... Эх, жизня! Коня я вам, конечно, дам, только пусть постоит малость, одыбает. Всю ночь его гнал. И надо было хрычу поддаться на уговоры. Заладил Никифор: поедем да поедем в тайгу, обсмотрим былые стоянки. Ладно, думаю, потешу стариковскую душу, все равно надо копылья для полозьев искать. Взял его сдуру, поехали. А там речонку подперло, наледь повылезала. Ну и влипли в нее. Никифор нет, чтобы ноги поджать, соскочил с телеги, бегает, суетится. Провалился по пояс. Костер развели, сушить я его стал. А морозяка вон какой крепкий: с одной стороны пар от одежи идет, с другой она колом берется. Привез Никифора, а он посинел, как кура, лежит в постели, зуб на зуб не попадает. Беда да и только!
Петр Михайлович нахлобучил шапку, поднялся и строго-настрого наказал:
- Пусть с часок постоит, оклемается. Дадите теплой воды, сенца бросите. Да и с собой не лишнее взять. А я побегу к Никифору - может, фершала вызвать надо?
* * *
Выехали в лес мы только к обеду. У Савелича вторую лошадь просить не стали: хмурые плотники надели на нее хомут, привязали один конец вожжей к гужам, а второй к бревнам и стали затаскивать их по накотям на сруб.
- Не связывайтесь вы с ним, совсем человек обесстыжел. Узнал, что мы в орс письмо написали, вот и залютовал, всех готов загнать в гроб, - предупредила нас мать. - На днях Савелича уволят, тогда берите лошадь хоть на три дня. Бревна для склада скоро сгниют, а он только над своим домом хлопочет.
Стояла середина декабря, но снегу почти нигде не было. Тот, что выпал,- или испарился, или его сдуло ветром. Солнце плавало в оранжевой короне низко над сопками. Было холодно и чуть-чуть туманно. Дымы над избами стояли неподвижно, как гигантские белые столбы. В лесу было неуютно, тихо. Даже перестука дятлов не было слышно.
Лошадь неторопливо шагала между соснами, сама выбирая дорогу. Изредка она вздергивала морду и настороженно поводила ушами. Мы шли пешком, чтобы согреться.
- Чует, что ли кого? - озираясь, прошептал Мишка Артамонов,- ружье-то хоть прихватили?
- А как же, - откликнулся Генка. - Хрусталик Вовке бердану велел пристрелять, Костыль у нас по этому делу спец. Держи-ка, Вовка, - достал он с телеги запеленутую в рогожу бердану. - Четыре патрона хватит?
- Иди-ка ты со своей берданой! - отшатнулся Костыль. - Это не ружье, а самопал какой-то: само стреляет.
- Пуганая ворона куста боится. Такое, что ли, испытывал в деревне? - не очень зло напомнил Захлебыш. - Знаменитый был выстрел, как же. Второй значок тебе полагался.
- Сам ты пуганая ворона. А берданку лучше убрать, ни к чему она здесь, - насупился Вовка. - Теперь ее хоть медом обмажь, не возьму в руки. Лучше из рогатки стрелять.
- Смех смехом, а я того мужика видел на самом деле, - упрямо повторил Артамонов. - Сегодня приснился даже: лицо обросшее, щека обморожена.
- Ты бы ее снегом натер, вот она бы и отошла, - снова стал заводиться Захлебыш. - Бритву бы ему предложил, помазок. Знаешь, как называется колокольчик, который привязывают к лошади? Вот ты этот колокольчик и есть.
- Вот честное, честное пионерское, - остановился Мишка. - Чтоб мне с треском провалиться на этом месте!
В ту же секунду раздался громкий треск. Мы остолбенели: неужели Мишка на самом деле проваливается? Только придя в себя, увидели: колесо телеги зацепилось за сухостоину и высоченная жердь с грохотом упала на землю.
Мишка втянул голову в плечи и пугливо озирался вокруг. Костыль удивленно хлопал глазами.
- Тьфу, да-ну, что было дальше? - как ни в чем не бывало продолжал издеваться Захлебыш. - Пушка-то хоть у него была?
- Не, винтовка за плечами висела. Здоро-о-вая!
- Ладно, пусть он нам только попадется, - дурачась, пригрозил Захлебыш. - Мы ему с Костылем ноги выдернем и спички вставим. Верно ведь, Вовка?
- Типун тебе на язык, - чертыхнулся Вовка. - Дрова рубить надо, а он зубы точит. Давайте, ребя, остановимся, чего дальше ехать. Тут сухостоины сами под топор лезут, - и сплюнул.
- Остановимся так остановимся, - согласился Генка.
И мы стали в две пилы раскряжевывать смолистые, поваленные бурей сосны.
Когда телега была нагружена, Генка сказал:
- Двоим надо ехать, а троим тут остаться. Пока шель да шевель, можно еще воз напилить. Поздно вернемся, да, поди, дед ругаться не будет.
- У меня, ребята, живот болит, - пожаловался вдруг Захлебыш. - Я, пожалуй, поеду. Молока прокисшего выпил.
- Когда я в деревне мосол проглотил, мне не поверил, на работу погнал, - обидчиво протянул Мишка. - Теперь тоже тут оставайся.
- Будет тебе считаться, пусть едет, - заступился за него Генка. - Зато в следующий раз поверит.
- Я тоже поеду, - взял повод Вовка. - Может, и правда у него живот, вдруг станет плохо. Или телега перевернется, так я ее живо поставлю на ноги.
- Ладно, ладно, езжайте, только возвращайтесь быстрей, а то солнце постель стелет. А встретите дезертира - кладите его на телегу. Высушим и печку истопим, - хлопнул по Мишкиному плечу Генка.
Мы давно наготовили дров, слазили на соседнюю сопку, погрелись около костра, а Вовки все не было.
- Может они не в Клюку, а в Аргентину поехали? - меланхолически спросил Мишка. - За это время можно было обратно на животе приползти.
Стемнело, на небе высыпали зябкие звезды, деревья отступили во тьму.
Когда кто-нибудь шевелился, шевелились и тени. А когда костер угасал - укорачивались и исчезали.
- Пожалуй, надо идти, не случилось ли там чего, - не на шутку встревожился Генка. - Давайте, разбросаем костер.
- Эге-ге-ей! - вдруг чуть слышно донеслось откуда-то справа. - Где-е вы?
- Кто это? - насторожился Мишка. - Какой-то чужой голос.
Он подбросил сучьев в костер и на всякий случай негромко откликнулся:
- Эгей-гей-гей, мы зде-е-есь!
- Это же Славка, - чуть не в один голос вскрикнули мы с Генкой. - Как он тут очутился?
Минут через десять на кузнецовской лошади подъехал Славка, растерянно потирая переносицу.
- Я вас ищу, ищу, чуть в деревню не завернул. Очки уронил, а они под колеса и - дринь. Хоть на ощупь езжай.
- А куда наши стахановцы подевались, может, дезертира ищут? - покосился я на Артамонова.
- Какое там: Котька за живот держится, а Вовка в школе дрова пилит. Поспорили с Кунюшей, кто больше сделает. Вкалывает, только щепки летят.
- Вот это номер. А чего же ты утром не пришел? - упрекнул я Славку. - Мы так и рассчитывали, что ты с нами поедешь.
- Я только в обед приехал, на товарняке. Утром проспал на пригородный, пришлось на подъеме прыгать. Хорошо, что поезд был тяжелый. Да, - заулыбался вдруг Славка. - Вот умора с ними была. Решили они спрямить путь и сунулись по старой дороге. Едут, едут, вдруг Котька говорит: на какое-то кладбище приехали, человеческие кости белеют. Вовка смотрит - верно, за кустами белеют руки и ноги. Стали препираться, кому первому идти в разведку. Вовка Котьку посылает: "Ты первым увидел, ты и иди", а тот на живот ссылается. Наконец пошли вместе. Смотрят - а там и правда лежат осколки от рук и ног, только не костяных, а гипсовых. Оказывается, из костно-туберкулезного санатория снятый с больных гипс на свалку вывезли.
Мы посмеялись, но каждый подумал, что и он бы сдрейфил, наткнись в сумерках на такое.
Дров оказалось больше, чем в первый раз.
- Может, малость оставим, тяжело будет,- сказал я.- В другой раз увезем.
- Доедем, чего там, - сбрасывая с плеча сутунок, возразил Генка. - Тут все с горы да под гору, только успевай тормозить.
Не проехали мы и километра, как воз затрещал, телега накренилась и поползла осью по корневищам.
- Чтоб тебе! - замахнулся Мишка на лошадь, будто она была виновата. - Пурхайся теперь до полночи!
Мы отыскали колесо, но чеки так и не нашли.
- Хорошо хоть, что не ось сломалась, - глубокомысленно заметил Славка. - Но воз надо разгружать.
На разгрузку и погрузку ушел чуть ли не час. Колесо поставили, но без чеки ехать было нельзя.
- Думай, Славка, ведь ты же конструктор, - сказал Генка. - А то так до морковкиной заговени будем сидеть.
- Надо сучок воткнуть, - предложил Мишка. - Сосновый или лиственный.
- На повороте все равно сломается, - поправляя несуществующие очки, убежденно отрезал Славка. - Надо железо. На худой конец выдержанную березку.
- Ну и выдерживай. Подождем год или два, - съязвил Мишка.
- Год, два, три, четыре, пять,- передразнил его Славка. - Давай пилу, отрубим от нее ручку. Соображать надо!