Сзади, на угольном лотке, сидит кочегар Виктор Дубравин. Он практикант. Это первая его практика. На паровоз лишних людей не пускают. А он член паровозной бригады, без которого нельзя обойтись. Он нужен здесь. Вместе с машинистом и помощником он водит поезда с грузами пятилетки. Водит по-кривоносовски.
Теперь оба они спят. Он принимает на себя полную меру ответственности за паровоз и всю полноту власти над ним. Это ничего, что никто его не уполномочивал и спрос с него самый маленький. Не в каждую поездку выпадает случай похозяйничать на паровозе.
В будке больше пятидесяти маховиков, рукояток, рычагов, приборов. Ими управляют машинист и помощник. Кочегару ничего не достается. Он только и делает, что без конца швыряет уголь из тендера в лоток. Даже в топку он не имеет права подбросить. Топить паровоз - дело тонкое и входит в обязанность помощника. Но управлять приборами он может. Откровенно говоря, теоретически он знает больше этого помощника. Он знает о таких вещах, которые редкому машинисту известны.
Виктор сидит на лотке и сторожит стрелку манометра. Она уже возле красной чёрточки. Ещё немного, и тонко запоет струйка пара на котле, сожмутся могучие стальные пружины предохранительного клапана, и, как огнемёт, ударит в небо раскалённый пар, которому уже некуда деться в котле. Не будь этого клапана, котёл разнесло бы на мелкие куски.
Но Виктор не допустит, чтобы пар без пользы уходил из котла. Стрелка манометра вот-вот закроет красную чёрточку. Пора.
Он подходит к приборам. Вид у него солидный, какой и положено иметь опытному паровознику. Повертывает одну рукоятку, приподнимает другую. Раздается щелчок, и с резким скребущим звуком вода устремляется в котёл. Холодная вода в бурлящий котёл. Она собьет пар, снизит давление.
При первом же звуке инжектора схватывается помощник, резко повертывает голову машинист. Инстинктивно они бросают взгляд на водомерное стекло и манометр. Словно сговорившись, без единого слова, оба устраиваются поудобней и тут же засыпают.
Виктор воспринимает это как похвалу. Он всё делает правильно, на него можно положиться, можно спокойно спать.
Паровозники могут спать в любом положении, под любой грохот. Они не проснутся, если на соседнем пути будут бить молотком по буферным тарелкам. Но стоит мальчишке, бегущему мимо, из озорства шлёпнуть ладошкой по тендеру, и машинист насторожится.
Нельзя сказать, что паровозники спят чутко. Их уши улавливают и воспринимают только те звуки, которые касаются их машины. Паровоз они ощущают, как собственное тело.
Виктор снова садится на угольный лоток. Теперь уже его ответственность за паровоз признана. Он должен оправдать доверие. Чаще, чем надо, поглядывает на водомерное стекло. Воды в котле много, можно не беспокоиться. Но он знает: упустить воду страшно. Потолок топки, не омываемый водой, покоробится, разорвет сотни болтов и тяг. А может быть ещё хуже. Катастрофически быстро поднимется давление, и, разорвав, как шпагат, тяжелые стальные оковы, котёл сорвётся с рамы и улетит метров на сто.
Виктор знает, что такие случаи бывают очень редко, да и то не на стоянке, а на ходу. Но всё равно он понимает: от него зависит жизнь машины и людей, это доверено ему, и он улыбается…
Но почему смеётся весь класс? На всякий случай он тоже смеётся, и это вызывает бурный хохот.
- Я уже в третий раз обращаюсь к вам, Дубравин, - спокойно говорит преподаватель. - Прошу к доске.
Подавив тяжёлый вздох, Виктор поднимается. Ну что они от него хотят? Он идёт, думая о звонке. Сколько осталось? Посмотреть на часы не успел, а теперь неудобно. Заметит. Единственное спасение в звонке. Если осталось немного, есть смысл тянуть. Можно долго и тщательно вытирать доску, аккуратно, не торопясь писать условие примера или задачи, перепутать что-нибудь и, когда преподаватель поправит, "по ошибке" стереть всё. Потом начинать сначала. Когда условие будет написано, можно повторить его. Хорошо бы, конечно, выйти в коридор намочить тряпку…
Он вытирает доску левой рукой, чтобы видеть часы. Остается тринадцать минут. Эх, звонок-звоночек, не дождаться тебя…
Написав наконец условие примера, Виктор бодро говорит:
- Мы имеем логарифм дроби. Логарифм дроби равен логарифму числителя минус логарифм знаменателя.
- Правильно, - одобрительно кивает головой преподаватель.
- Приступаем к логарифмированию, - так же бодро продолжает Виктор.
Оказывается, логарифмировать нельзя. Оказывается, в числителе многочлен. Надо сначала преобразовать его. Как это сделать, он не имеет даже отдаленного представления… И для чего это надо делать, тоже непонятно. Его вполне устраивает и многочлен. И какой там многочлен, когда всего X - У. Ему говорят, что это просто формула. Он и сам видит, что это формула. И что же?..
- Вы совсем ничего не знаете, садитесь.
Обиженный, понуро идёт на место. Раскатисто звенит звонок.
На втором уроке Виктор спокоен. Теперь преподаватель уже не спросит с места, не вызовет к доске. Можно продолжать "Историю локомотива". Вчера прервал на самом интересном месте.
Урок в разгаре. На коленях - книга. Виктор незаметно, беззвучно листает страницы, ищет, где остановился. Вот смешная выдержка из "Горного журнала". Он уже читал ее, но снова пробегает.
"При первом приступе к исполнению сего предприятия встречены были Черепановым следующие затруднения. Во-первых, печь, им избранная, не давала довольно жара, так что котёл долго нагревался, и паров оказалось недостаточно, и, во-вторых, он был озабочен приисканием удобного механизма для соделания сухопутного парохода его способным ходить взад и вперёд без поворачивания, как то делают обыкновенные повозки. При необычайной сметливости Черепановых и при данных им способностях, они, однако же, скоро достигли цели своей: сухопутный пароход, ими устроенный, ходит ныне в обе стороны по нарочно приготовленным на длину 40 сажень чугунным колёсопроводам и может возить более двухсот пудов…"
Первый русский паровоз. Но кто же в старой России станет обращать на него внимание, если он изобретен простыми рабочими! А русские самородки - сын и отец Черепановы - почти в одиночку, без материальной и инженерной помощи, бились над совершенствованием своей модели и создали новую машину, которая тянула уже не двести, а тысячу пудов, развивая большую по тому времени скорость. Этот паровоз был готов, когда только начала строиться первая железная дорога Петербург - Царское Село. Но царское правительство не пожелало даже взглянуть на отечественную машину. Отвалив кучу золота, оно выписало два паровоза из-за границы…
Виктор задумывается, потом снова листает книгу… Первая авария на транспорте. Паровоз наскочил на телегу с маслом и яйцами. Против паровоза поднята страшная кампания. Стефенсон изобретает гудок, чтобы предупреждать о движении поезда. Противники паровоза совсем обнаглели…
Идёт урок. Кто-то отвечает, кто-то рвётся к доске, кто-то трепетно ждёт своей участи. Виктор далёк от всего этого. Он не замечает, как поглядывает на него преподаватель, не слышит, как наступает тишина. Настороженная тишина перед вызовом очередной жертвы.
"Железные дороги помешают коровам пастись, куры перестанут нести яйца, отравленный паровозом воздух будет убивать пролетающих над ним птиц, сохранение фазанов и лисиц станет невозможным, дома близ дороги погорят, лошади никому не будут нужны, овес и сено перестанут покупать…"
И в полной тишине настороженного класса Виктор громко хохочет.
- Выйдите за дверь!
Да, это ему. Он даже пригнулся. Преподаватель гневно повторяет свое требование.
Тихо и пустынно в коридоре. Как не сообразил захватить книжку! Теперь за ней не вернешься… Ужасно неприятно одному в пустом коридоре. В классах идёт жизнь. За этими дверьми смех. А вот здесь слышен только голос преподавателя. Должно быть, объясняет новое.
Побродив по коридору, Виктор спустился вниз. Над стенными часами, под самым потолком, - звонок. Подвел сегодня, чёртов звонок. Висит себе, как святой. А сколько людей сейчас думают о нём, ждут его! До конца урока одиннадцать минут. Человек десять во всех классах успеют получить "неуды". В среднем по одному "неуду" в минуту. Сколько нежданного счастья может принести этот бездушный звонок! И как это просто - повернул выключатель, и готово: ни одного "неуда".
Какой-то толчок, вспышка безрассудной удали, и звон раскатисто понёсся по этажам.
…Кто-то растерянно смотрел на часы, кто-то пытался удержать на месте людей. Но велика и непререкаема, как государственный закон, сила звонка. Ринулись в коридоры весёлые потоки. Не удержать их.
Виктор и шагу не успел сделать, как подлетела к выключателю сторожиха.
- Ах ты, беспризорник проклятый, погибели на тебя нету! - кричала она, потрясая кулаками.
Прокатилась по телу и хлынула к горлу горячая волна, захлестнув дыхание. Виктор размахнулся, но какая-то не его, чужая, сила будто схватила за руку.
- У-у, старая… - слово вырвалось отвратительное, страшное, и уже не вернуть его.
Женщина зажмурилась, зажала ладонями уши…
Теперь его исключают. Все об этом знали. Ждали педсовета, который только формальность. Они думают, что он пойдёт просить. Никуда он не пойдёт, никого умолять не собирается. Жаль, конечно. Не хватило выдержки. Но всё равно, ни одного слова нотаций выслушивать не будет. Ваше дело исключить, а поучать хватит. По самое горло сыт поучениями. И никаких извинений у неё просить не будет. Пусть не лезет.
К начальнику его вызвали вечером. Ни за что не пошёл бы, не будь это Николай Кузьмич. Хороший он человек, только очень навязчивый. Виктор всё время у него в долгу. То путёвка в Ленинград или день рождения, то премия за производственную практику и лучшее место в общежитии, и ещё чёрт знает сколько всяких поощрений. Постоянно чувствуешь себя обязанным ему.
Виктор хорошо знал, что ждёт его в кабинете начальника. Николай Кузьмич не повысит голоса, не скажет грубого или обидного слова. У него будет даже виноватый вид; ничего больше он сделать не может. Посоветует, как дальше жить, на прощание подаст руку. Чего доброго, ещё покраснеет. И всё это будет нестерпимо, и не будет возможности его не слушать.
Уж лучше бы вызвал завуч. Тот берёт криком. Начинает разговаривать спокойно, а уже через минуту орёт как сумасшедший. С ним легче. Послать его про себя ко всем чертям и хлопнуть дверью. Кричи на здоровье.
А вот как быть сейчас? И почему так не безразлична ему эта последняя встреча?
Виктор шёл озлобленный, все больше накаляясь и настраивая себя против Николая Кузьмича, не в силах придумать, как отвечать на его спокойный тон. Несправедливый в своём озлоблении, он понимал это, злился ещё больше и переступил порог кабинета начальника, готовый к любому безрассудному поступку.
Как и ожидал Виктор, тон у Николая Кузьмича был спокойный:
- Вещи собрал?
- Собрал.
- Когда едешь?
- Да хоть завтра… Общежитие могу освободить сегодня.
Николай Кузьмич откинулся на спинку кресла и каким-то колючим, незнакомым Виктору голосом сказал:
- Завидую тебе. Легко по жизни пройдешь… В душу мне наплевал и с эдакой лёгкостью попрыгунчика: "Да хоть завтра"!.. А отмывать кто будет?! - неожиданно закричал он и стукнул кулаком по столу. - Мне куда от людей глаза прятать? Или на всю жизнь, как короста, твои плевки прирастут ко мне!
Он вскочил и быстро заходил по кабинету.
- Нет, брат, шалишь! Ты походи, помучайся да каждый день в глаза ей посмотри…
Виктор опешил. Он приготовился совсем к другому. Он совершенно растерялся. То ли оттого, что впервые услышал, как кричит Николай Кузьмич, то ли от его страшных слов и неожиданного оборота, какой принимало дело. Он действительно думал только о себе, о своей будущей работе. А ведь Николай Кузьмич так часто говорил, что верит в него, чуть ли не гордится им.
А тот вдруг остановился и, растягивая слова, сказал:
- Не исключу я тебя. Понял? - Он схватил со стола лист бумаги, напечатанный на машинке, и, тряся им перед носом Виктора, злорадно заговорил: - Это приказ о твоём исключении. На подпись принесли. Видел? - И он в клочья разорвал бумагу. - А теперь убирайся! Иди к сторожихе, собери всех преподавателей и студентов, плюнь им в лицо: "Что, исключили? На-ка, выкуси! У меня здесь своя рука - сам Николай Кузьмич. Что хочу, то и делаю! Я вам ещё не такое устрою. Вы у меня все запляшете! Сторонись, Дубравин идёт!"
Тяжело дыша, он опустился в кресло. Обессиленный, бесстрастно и тихо сказал:
- Не могу я тебя исключить, Виктор. Понял? Ни одного из вас шестерых не могу. Не прощу себе потом. Иди. Поступай, как велит тебе совесть.
Виктор быстро и молча вышел из кабинета, потому что опять этот проклятый комок подступил к горлу. Да и всё равно не мог бы он теперь ничего сказать, не мог бы выразить охватившие его чувства. Ни разу не мелькнула мысль о том, что его не исключили. Что-то очень большое, волнующее заслонило эту маленькую радость. Могучие руки, как и в детдоме, поддерживали его и не давали упасть. Руки, которые добывали советскую власть в большевистском подполье и под Перекопом. Это сама Родина прикрыла последние израненные рубцы его души и с материнской щедростью ещё раз поверила ему.
Так отвечай же Родине, Виктор!
Не в силах разобраться в собственных мыслях и чувствах, он машинально двигался по коридору. Закончилось какое-то собрание, и шумная толпа обступила раздевалку. Виктор шел, и люди смотрели на его странный, растерянный вид, на устремленный куда-то взор и расступались, и каждый, кто взглянул на него, уже не мог оторвать глаз и не мог понять, что с ним происходит.
Он вошёл в раздевалку и остановился перед сторожихой. Она тоже встала, зажав в руках чьи-то пальто и шапку. Они глядели друг на друга.
Самый большой задира, упрямый и сильный, с болезненным самолюбием, ни перед кем не склонявший головы, он стоял расслабленный и беспомощный, и покорные глаза, и подрагивающие губы - всё существо его молило: "Прости меня, мать!"
Выпали из рук пальто и шапка, женщина рванулась к нему, встряхнула, взявши за плечи, зашептала:
- Ну что ты, дурачок, да я уже к начальнику ходила, это я во всём виновата, не бойся, он обещал…
…Разговор с Николаем Кузьмичом Масленниковым был в жизни Виктора Дубравина последним ударом, который вышиб из него остатки мальчишества, безрассудства, беспризорщины. Родился новый человек.
Не раз хотелось Виктору сказать Николаю Кузьмичу какие-то хорошие слова, но он так до окончания техникума и не подобрал их. Они сами пришли в голову много лет спустя. Вот как это произошло.
ЧЁРНЫЙ ВОЗДУХ
Угля было мало, и он был плохой - одна пыль. По закону Дубравин не имел права выезжать под поезд и не имел права рисковать. Он, должно быть, не понимал, что если встанет в пути, то надолго задержит все движение воинских поездов. Но другого выхода не видел. Он подумал, что всё-таки дотянет до Сухиничей, потому что состав лёгкий и маленький. Он считал, что не имеет права отказаться от этого поезда, в котором тысячи первомайских подарков фронтовикам от рабочих и служащих тыла. И если не отправить подарки сегодня, то они к сроку не поспеют. А ведь в одном из вагонов лежала и его посылка, которую он, как тыловик, приготовил вместе с женой и дочерью.
Самое главное - добраться до Сухиничей. Там угольный склад, и дальше ехать - уже одно удовольствие. У него был свой план, и он думал, что всё-таки дотянет, хотя опытные машинисты сомневались и советовали сначала съездить одним паровозом за топливом. Они не знали, какой у него план. Ещё в мирное время, когда он служил в армии на Дальнем Востоке, у него уже был подобный случай, и он решил действовать, как тогда. Он сам взялся за лопату. Вел поезд и сам топил. Сначала помощник обиделся. Получалось, будто ему не доверяют. Но, когда увидел, как действует машинист, понял: сам он так не сможет, хотя уже не первый год за левым крылом.
Дубравин рассеивал уголь тончайшим слоем равномерно по всей колосниковой решётке, и слой топлива был ровным, как бильярдный стол. Помощник видел это и заявил, что так может делать только ловкий жонглер. Дубравину было приятно это слышать. Он сказал:
- Ты знай смотри за воздухом, а то с этой топкой и выглянуть некогда.
Но помощник и так следил за воздухом. Самолёты не показывались.
Чтобы меньше охлаждать топку, Дубравин подбрасывал уголь очень быстро и совсем маленькими дозами, потом хватался за реверс, подтягивая или отпуская его, убавлял или прибавлял пару рукояткой регулятора, открывал песочницу или притормаживал и бросался к топке, чтобы скорее добавить угля и не опоздать к приборам, когда начнётся уклон, или подъём, или закругление, и, сделав всё, что надо, успеть подбросить угля.
Три часа он так метался между топкой и правым крылом, и у него не осталось сил. Но они уже и не нужны были, потому что показались Сухиничи. Кочегар подмёл тендер, и собранного угля хватило, чтобы подбросить в последний раз. У семафора их не держали, и было ясно, что до склада дотянут.
Пока грузили на паровоз уголь, Дубравин сидел в конторке и не заметил, когда налетели бомбардировщики. Их было много, и метили они, конечно, в станцию, но угодили в склад. Все бомбы первого захода упали на угольные штабеля.
Взвихренные могучими волнами, поднялись тонны угольной пыли. Уголь словно растворился в воздухе и пропитал его, потому что воздух стал совершенно черным. Оседать уголь не успевал: все время падали новые бомбы.
Дубравин выскочил из конторки, но его не задело осколками и не ударило воздушной волной. Двигаться он не мог: ничего не было видно. Он стоял, как замурованный в стене, и только кусочки угля били по голове и по спине, как град. Даже лучи солнца не пробивали чёрной массы. Он побежал, шаря впереди руками, чтобы выбраться из этого ада, хотя какой уж там бег в такой кромешной мгле…
И всё-таки он выбрался и, отбежав ещё немного, обернулся, чтобы определить, где его паровоз. Должно быть, на складе загорелись дрова или пакля: в одном месте воздух стал странно просвечиваться. Угольная пыль над этим местом кое-где воспламенялась или просто блестела, и со стороны вся эта исполинская, чёрная, искрящаяся масса была похожа на какое-то космическое явление природы.
Дубравин оказался возле бензиновой цистерны, которую пропорол осколок. Из отверстия била струя огня, как из форсунки. Возможно, он и не догадался бы, что надо делать, но два дня назад видел, как такое же пламя погасил на другой станции знакомый машинист. Дубравин поступил точно так же. Забравшись на цистерну, изловчился и накрыл ватником пламя. Оно метнулось в сторону, рассекло ватник, и это даже помогло Дубравину заткнуть дырку одной полой. Огонь сразу погас.
Он спрыгнул на землю и начал дуть на обожжённую руку, когда выскочил откуда-то совершенно разъярённый дежурный по станции.
- Вместо того чтобы прятаться за вагонами, - кричал он, - надо скорее угонять свой состав. Вон другие машинисты давно растаскивают поезда в разные стороны.