- Только после того, как ты съездишь, тупица!
Потом мы еще некоторое время великолепно, ну просто великолепно переругивались, пока Иветта не зажала уши и не выскочила вон из комнаты.
- Воздух очистился, - сказал я нормальным голосом.
- А кто там у тебя был?
- Да двоюродная сестра.
- Которая? - ахнул Дэжо.
- Не бойся, не Зуза.
Ему в прошлом году очень нравилась моя двоюродная сестра Зуза из Бенюша. Дэжо готов бегать за каждой юбкой, потому что он девчатник. Сколько он мне нарассказывал про девчонок из Мыта! Но, по-моему, это такая же правда, как серебряный самолет и Пражский кремль.
Когда Дэжо в прошлом году увидал у нас Зузу, то полдня ходил красный как рак и позабыл сразу все языки, не только словацкий или русский! Герой! А потом в школе хвастался, что летом бегал за одной девчонкой. Это он имел в виду нашу Зузу. Х-ха-ха!
- Передай ей от меня привет, - начал он опять выхваляться.
- Кому? - спросил я.
- Ну своей сестрице.
- Передам! Ей три года. - Я специально наврал про Иветту.
- Ну и? - соображал Дэжо. - А ты разве не любишь трехлетних детей?
Выкрутился, негодник!
- Послушай, Дюро, - снизил Дэжо голос и, наверное, прикрыл рот ладошкой. - Принесешь?
- Еще не знаю.
- Как, то есть, не знаешь?
- Но у меня еще этого нет.
- А будет?
- Не знаю наверное.
- Послушай, может, тебе уже на все наплевать?
- Нет, не наплевать. Только у меня пока еще этого нет.
- Так ты кто, друг или тряпка?
- А ты тапочка!
- А ты онуча!
- А ты военный сапог!
- А ты цыганская туфля!
И мы начали опять. Мы ругались как только умели. А потом мне вдруг пришла в голову мысль: если нас кто-нибудь слушает, догадается ли он, что это беседуют лучшие друзья? Неизвестно. Ха-ха!
Когда мы перечислили всю обувь, которую знали, тапочки и онучи, Дэжо принялся за животных. Мы дошли до шакалов, и я собирался обозвать его гиеной, но тут в комнату вошла Юля. Я быстренько перешел на русский язык, чтоб она ничего не поняла. А так как я не знаю, как будет гиена по-русски, то вернулся к началу разговора:
- Не беспокойся, все будет. У нас еще семь дней времени.
- Что значит "семь времени"? - продолжал дурачиться Дэжо. Да только, наверное, вошел его отец, потому что он вдруг сказал нормально: - Значит, договорились, генералиссимус?
- Договорились, пижон. - И я положил трубку.
Юля сердилась, что я еще не принес матрасы.
- Сделай одолжение и отнеси простыни обратно, - сказал я. - Визит отменяется. Как говорится, поспешишь - людей насмешишь. А если не станешь спешить, то не будет надобности вообще таскать матрасы…
Йожо поначалу не хотел мне верить. Пошел в комнатку, заперся там и сам позвонил почтмейстеру. А потом ушел в лес. Когда он проходил мимо Марманца, где мы с Габкой сидели на лавочке и ели хлеб с маслом и луком, то нарочно засвистел. Но я смотрел на него и видел, что он поднимается в гору медленно и тяжело, совсем как заболевший олень. Когда олень захворает или его ранят охотники, он не корчится от боли и не стонет, чтоб его все звери жалели. Он уходит из стада и один бредет в лес. Там он отыскивает себе укромное местечко, чтобы никто ему не мешал и не беспокоил, ложится и ничего не ест, только тихо лежит и ждет своего последнего часа. Иногда случается, что он выздоравливает. Но только не зимой и не в дождливую погоду. И вообще это случается очень редко. Но если оленю все-таки улыбнется счастье и он почувствует, что его последний час еще не пробил, он начинает медленно объедать траву вокруг себя. А когда может уже подняться на ноги, то еще некоторое время пасется один. И лишь набравшись сил, вновь возвращается к стаду.
Я не такой герой. Когда у меня однажды зимой болел зуб, я так орал, что мама целую ночь делала мне припарки и грела в мешочке соль…
Я оставил Габке пол-луковицы. И пустился в лес вслед за Йожо. Интересно, индейский вождь Винету выследил бы Сиоукса в таком густом лесу, как у нас за домом? Огромная площадь, и никакой тебе ботаники, только сухая хвоя, на которой разъезжаются ноги. Выследил бы, если б Сиоукс, как наш Йожо, ни разу не поскользнулся и не оставил никаких следов? Пожалуй, и у Винету ничего бы не вышло.
Прошло уже полчаса, а я все еще перебегал от дерева к дереву и в который раз вспахивал носом землю. Тогда я решил вернуться домой, но только другим путем. И тут на прогалине заметил Йожо. Он лежал, подперев голову руками, и лениво обрывал черные бусинки черники.
Я собрался уйти из лесу.
- Ты не видел Боя? - обратился я к нему.
- Чего? Боя? Не-а! - помотал головой Йожо совсем как наш учитель Фукач, который сначала смеется, а потом дает взбучку. - Ну как, сегодня ты не тренируешься в беге? Или у тебя тренировка, только когда дождь идет, а?
Вот так раз! Что, у меня прозрачная голова, что ли? Или люди уже научились читать мысли? Как это Йожо разглядел, что у меня скрывается в самых потайных извилинах мозга? Не хватало еще, чтоб он в моей голове обнаружил свои собственные стихи. Правда, только этого мне не хватало!
Я посмотрел на него. Он оскалил черные зубы и на черный язык медленно положил черничину. Нет, ни шиша он не знает! Иначе он мог бы заметить, что я всегда за ним приглядываю, когда его Яночка выкидывает какой-нибудь очередной фокус.
Ну и что с того? Ведь я ничего не говорю и не спрашиваю. Только не оставляю одного. Разве запрещено ходить за братом, если ему грустно? Я думаю, что такого запрещения никто не издавал. Даже сам Вок.
- Может, хочешь? - Он ткнул пальцем в черничник.
Я улегся с другой стороны куста и тоже подпер голову рукой. Прогалина, на которой мы находились, была высоко, обрыв под ней круто падал в глубокую пропасть. Там внизу едва виднелись вершины елей. Если ель старая, то у корней она может подгнить. Особенно если деревья стоят плотно друг к другу. Нижние ветви обычно бывают уродливыми и сухими. Но вершины деревьев всегда прекрасны. На самых макушках качаются молодые багровые шишки. Они раскачиваются из стороны в сторону, и если б одна из них зазвенела, как серебряный колокольчик, то, наверное, сразу посыпался бы снег и наступило рождество.
- Знаешь, а зима будет суровая! - сказал я Воку.
- Не знаю.
- А я знаю. Будет суровая здесь, у нас, это уж обязательно.
- А в других местах?
- Про другие места не знаю. В Ружомбероке, например, может быть, будет только слякоть.
- Ну и что? - протянул Вок совсем как учитель Фукач.
- Ничего! Но здесь у нас снегу будет ого-го!
- Что ты хочешь сказать своим "ого-го"? - усмехнулся Вок. Он начал подтрунивать надо мной совсем как Дэжо Врбик.
- Этим я хочу сказать… - остановился я, - хочу сказать, да вот боюсь Молчаливого Волка…
- Смелей, смелей, укротитель микулашских мясников! - засмеялся он.
- А то, что на рождество к нам могла бы приехать Яна кататься на лыжах!
И тут же прикрыл голову руками, словно испугавшись оплеухи.
- Неплохо придумано, капитан, - сказал Вок басом.
Потом поднялся, размял затекшие ноги и совсем как выздоровевший могучий олень кинулся к дому.
Я, конечно, следом за ним.
* * *
Вот и уехали дядя Ярослав с Иветтой, разъехались все туристы, которые брали с собой детей. Дядю Ярослава утром захватил желтый автобус. Это была фабричная экскурсия (фабричный желтый автобус развозит рабочих с текстильных фабрик на экскурсии). Отец с ними договорился, и маме пришлось быстро собирать Иветту. Дядя радовался, что может ехать бесплатно, но уезжать ему не хотелось. Он тут же начал убеждать шофера, что вечером мотор тянет лучше да и на дорогах не такая давка. Шофер смеялся, что, дескать, не он распоряжается машиной, не он решает, но догадывается, почему так торопятся с отъездом женщины: ведь им надо еще выгладить своим детишкам пионерские галстуки на завтра в школу.
- Где это видано, - возмущался дядя Ярослав, складывая вещи, - уезжать с гор утром! Да еще в такой погожий денек! Понимают они природу!.. Явятся, наедятся, напьются, отоспятся - и домой. Вот и все, что им нужно!
Он ворчал и ругал весь мир и всех тупых и некультурных дураков. А наша мама поддакивала, чтоб он не подумал, будто мы пляшем от радости, что они наконец уезжают.
Мне больше всего нравилось, как дядя рвется к своей Тильдушке! Так рвется, так рвется, что готов залезть в малинник, как наш Бой, чтоб о нем позабыл и отец и все шоферы всех фабричных автобусов на свете, и вылезти оттуда только в октябре, когда начинают реветь олени и иностранные туристы заказывают после ужина вино и интеллигентного собеседника из местных. Тогда дядя Ярослав с отросшей седой бородой вылез бы и начал плести небылицы, которые придумал, сидя в малиннике. Я и сам охотно бы его послушал.
Но тут я услыхал, как взревел автобус, увидел бегущего дядю Ярослава с чемоданом в руках (Иветта уже давно сидела в автобусе) и успел лишь помахать ему рукой на прощание.
Жаль. Жаль, что мы так и не заглянули в заброшенные копи под Гапликом.
- Бедняга, - сказала мама, - не позавидуешь человеку, который болтается без дела.
- Как волка ни корми, он все в лес смотрит, - махнул отец рукой и вошел в дом.
- Кто знает, - продолжала мама, - имей он работящую жену…
- Один лентяй, а другая лежебока, - сказал отец безжалостно. - А твой Ярослав переплюнет даже самого дядюшку Солнока, - засмеялся отец.
Дядюшка Солнок - знаменитый дед из Штявницы. Прославился он тем, что за всю свою жизнь проработал только одни день секретарем у какого-то графа. Взяли его играть с графом в карты. Утром дядюшка Солнок приступил к своим обязанностям, сел играть, а вечером его уже прогнали. Почему? Да потому, что дядюшка Солнок все время выигрывал! А с графом надо было играть так, чтобы выигрывало только их сиятельство. "Ну и ищите себе другого! - крикнул на прощание дядюшка Солнок. - Я честный игрок, а не ваш прихлебала!" Сгреб свой выигрыш, взял плату за день работы и хлопнул дверью. Мы помирали со смеху всякий раз, как дядюшка Солнок рассказывал нам эту историю, а рассказывал он ее раз двадцать. Отец прошлой осенью, когда лили дожди, привез его к нам из Штявницы и целых три недели резался с ним в карты. Папе дядюшка Солнок был по душе. Он собственноручно носил ему каждый вечер кашу - дядюшке было без малого девяносто и зубов уже не осталось ни одного. А зимой дядюшка Солнок умер, и отец ездил в Штявницу на похороны.
Дядюшку Солнока отец никогда не называл лентяем. Может быть, потому, что любил его, а дядю Ярослава нет.
- Дядя Ярослав тоже станет знаменитым, если целую жизнь проживет без работы, - сказал я.
- В нынешние времена так прожить - невелик фокус, - не согласился отец, - теперь это каждый может. А ты лучше о школе думай. Вот твоя работа!
И я без школы мог бы прожить. Не знаю, всегда ли, но уж месяц-то запросто.
- Ой, что-то пусто стало у нас на кухне, - вспомнила мама дядю Ярослава, ставя на плиту суп. И, глянув через окно в столовую, отлила из большой кастрюли добрую половину.
Столовая была почти пуста. Только на террасе в шезлонгах сидели несколько человек. Отец пришел из конторы и сказал маме, сколько надо на сегодня обедов, и она отлила еще литра два. Потом нарезала мясо для ромштексов, села и спросила:
- Как ты думаешь, Юленька, могу я сходить под Шпрнагель взглянуть на свой картофель?
Юля ведь тоже из Бешоша, но картошка ее не интересует. Ее интересуют только летчики.
- Конечно, идите, - засмеялась Юля. - Можете прийти к самой раздаче. И так делать нечего.
Строит из себя работягу, а сама не больно любит работать. Засядет в своей комнате и давай считать деньги, хватит ли ей на приданое. Или вяжет салфеточки.
Мама оделась, собрала наше семейство, и все мы дружно отправились к Шпрнагелю. Я остался, сказал, что буду помогать Юле чистить картошку. Все очень удивились, но меня оставили.
Я никак не мог уйти. Это, конечно, нехорошо, потому что прогулка была затеяна в честь прощания с Воком, ведь после обеда отец отвезет его в Штявницу. И все-таки уйти я не мог, ведь Шпрнагель совсем в другой стороне, чем Партизанская хата. Эста и Лива, конечно, могут спуститься и через Млынскую долину, но что если вдруг они пойдут мимо нас? Нехорошо, если никого не окажется дома. Что они подумают? Раз в год заглядывают к нам - и то никого нет дома.
Я взял картошку, сел к окну и стал действительно помогать Юле. Мы говорили с ней о наших диких кошках, которые живут в зоопарке, потом перешли к тем, которых принесет Жофия. Вот уже несколько дней ее нет дома. Наверное, опять заговорил в ней голос предков, и она неизвестно куда исчезла.
- Лучше всего, - рассуждала Юля, - уже сейчас написать в Братиславу. Пусть за ними приедут.
- Не бойся, - я сразу догадался, о чем она думает, - он и без письма явится. Мы ведь не знаем точно, когда котята появятся на свет.
Кто знает, вернется ли Жофия вообще. Может, на этот раз дикие сородичи уговорят ее, и она останется с ними навсегда. Я бы порадовался за нее. Да только не знаю, как она переживет зиму, ведь в норах в лесу печек не бывает.
- Ты слушал сегодня радио? - Юля подняла слезящиеся от лука глаза. - Восемьдесят человек вместе с самолетом упали в море. Ни один не спасся.
- Не волнуйся, - утешал я ее, - у нас в Словакии нет моря. Зря ты ревешь, такого у нас не может случиться.
Юля засмеялась и накрошила лук в сало. Оно зашипело на сковороде, а Юля умылась, встала напротив меня и загадочно улыбнулась.
- Больно много понимать стал, - сказала она, покачав головой. - Ох, Дюро, что только из тебя будет!
- Ну как, писать в Братиславу? - спросил я с невинным видом.
- Не надо, сама напишу, - созналась она наконец.
Потом мы стали выяснять, что я думаю про ее летчика.
Я сказал, что он парень подходящий. Юля очень беспокоится, как бы его вдруг не увела какая-нибудь другая девчонка, ведь он такой красивый. Я ее успокаивал. Пусть не боится, не такой уж он красавец, а тут еще его наши котята ободрали, и он стал совсем страшный и теперь наверняка никакой девчонке не понравится.
- Интересно посмотреть, какую красотку подхватишь ты, - сказала Юля.
- Меня бабы не интересуют! - отрезал я.
- А как по-твоему, Эста из Партизанской хаты красивая?
- Не знаю, не обращал внимания.
- С ней родителям хлопот не обобраться. Еще семнадцати нет, а у нее уже кавалер. Ондрей, их официант. Потому-то ее и отправили на все лето в Татры на практику, подальше от дома. Чтоб позабыла его.
- Вот это да! А я и не знал. А почему ей надо забывать Ондрея?
- Потому что он Эсте не пара, - фыркнула Юля. - Для нее пара доктор или инженер, а не какой-то официант!
Ну и бред собачий! На что ей врач или инженер, если она сама будет работать на турбазе?
- А их младшая будет красавицей. Она и сейчас уже штучка. И с ней тоже хлопот не оберутся.
Если наша Юля начнет сплетничать, ее не остановишь.
- Знаешь что, - сказал я, бросив чистить картошку, - я сбегаю к ручью на минутку…
- Так, значит, младшая тебе не нравится? - продолжала нудить Юля, словно не слыша.
- Я буду здесь, возле дома! - крикнул я из коридора. - Если кто придет, позови.
- А кто может прийти? - высунулась Юля из кухонного окна.
- "Кто, кто"! Наши! - огрызнулся я на ходу.
Так я тебе и сказал, держи карман шире.
Ни к какому ручью я не пошел. А полез вверх, откуда сквозь редкий кустарник хорошо видна Партизанская долина.
Мне просто надо было уйти от Юли. Надоело разговаривать. Воображает, что только она одна на целом свете хорошая, а у всех остальных девчонок ветер в голове. Даже у бедняги Ливы, которая с первого сентября только еще пойдет в седьмой класс. Я вовсе не обязан слушать ее глупости! Для Юли каждая девчонка - штучка, если она не сидит, как квашня, и не вяжет эти отвратительные салфетки. Каких таких хлопот с Ливой не оберутся? Ну каких?..
Время уже близилось к обеду, когда на голом склоне под Партизанской хатой я разглядел четыре фигурки. Они были такие крохотные, что, не будь одна из них в белом, я бы и не заметил их на буром склоне. Приходилось не спускать с них глаз, потому что я только разок глянул на самолет татранской авиалинии и тут же потерял их из виду. Я весь вспотел, пока наконец разыскал их чуть ниже на склоне. Они спускались к нам! Но только страшно, страшно медленно. У меня еще было время сбегать за отцовским биноклем.
Я сейчас же возвратился назад и, запыхавшись, навел бинокль на Дюмбер. Я брал подъем саженными прыжками, руки у меня дрожали, а сердце стучало в самых висках. Но их уже нигде не было. Может быть, я ошибся?