- Подумаешь! У них каждый ободранец на колесах. Я говорю про деньги! Про валюту! Задаром я не дурак таскаться.
Я согласился. Конечно, дурак он, что ли, тащиться на край света, да еще в зимнем пальто!
- Если вам жарко, - сказал я, - давайте понесу ваше пальто.
- Еще чего! - удивился повар. - Разве я могу его теперь снять? Вспотевший человек раз-два и простудился.
Я спросил его, знает ли он в Брезне Риачеков.
- Как не знать! - засмеялся он. - Я сам Риачек! Самый знаменитый из всех брезнянских Риачеков.
- А дети у вас есть?
- Конечно. Двое ребят. Один скоро будет инженером!
Значит, не он. У Риачеков, где живет Лива, - дочка, она учится с Ливой в одном классе.
- А много в Брезне Риачеков?
- Хватает, - надулся от гордости повар, - да только многие уже отправились подкрепить Братиславу.
Мне больше не хотелось расспрашивать, но повара уже понесло, и он продолжал, загибая толстые пальцы:
- Один погиб на войне. Второй, Само, тот сидит. Марти начальником где-то на Горегрони, а брат его Палё, у того язык подвешен что надо, весь город в кулаке держит. Да мне-то что! Он мне двоюродный брат во втором колене.
Мы шли, а повар все вспоминал и вспоминал всех Риачеков, пока у него на обеих руках уже осталось только два незагнутых пальца. Вдруг он остановился, уставился на меня и спросил:
- А тебе-то что до Риачеков?
- Да ничего, - смутился я, - так просто.
- Как это ничего? - пристал ко мне повар. - Сначала выспрашиваешь, а потом ничего!
Я уже жалел, что завел этот разговор. Ясное дело, ему это показалось подозрительным.
Но разве я могу взять и прямо спросить, где живет Лива и видел ли он ее? Чтобы повар понес какую-нибудь ерунду вроде Юли? Или чтоб сказал в Брезне Ливе, что я про нее выспрашиваю?
А в общем-то, что бы случилось, если бы он ей и сказал? Наверняка Лива иногда скучает, вот и будет знать, что и мы здесь о ней не забываем. Домой она еще не приезжала. Заболеть ей так и не удалось, да и вообще почти все субботы и воскресенья шел дождь. Только сегодня погода кое-как установилась.
Мне пришла в голову ужасная мысль: а вдруг Лива могла приехать сегодня?
- У Риачеков живет Лива Смржова из Партизанской хаты, - выпалил вдруг я неожиданно, - потому я спрашивал!
- Ага, - улыбнулась жирная физиономия, не выдавая, что ее хозяин при этом думает. - Знаю, знаю. Из Партизанской хаты под Дюмбером. Тихая такая девчушка. Тихая, как эти горы.
Вот это удивил! Лива - и вдруг тихая!
По дороге нам попался небольшой голый холм. И тут ни с того ни с сего задул ледяной ветер, сорвал с повара шляпу, закрутил ее штопором и шмякнул о землю. Я едва успел поймать ее.
Я засмеялся. Вот и Лива такая же тихая, как эти горы.
За холмом начинался лес, теперь уже последний.
- Не знаешь, мы захватили с собой коренья? - спросил повар, когда мы вышли на прогалину. Это была уже Камзичка.
Не знаю. Буду я еще думать о каких-то кореньях.
- Главное, чтобы были соль, лук и сало, - рассуждал повар.
Как же! Главное, чтобы бутылки были. Знаю я этих охотников.
Я огляделся: где же олень? Тут не видать. Только охотники расселись на ступеньках желтой веранды, а один даже лежит, прикрыв лицо шляпой с дрожащей кисточкой. Увидев нас, они повскакали и с громкими криками кинулись помогать нам снимать рюкзаки.
- Пошли, принесем его, - сказал дядя Рыдзик охотникам.
Повар, надев фартук, заявил, что сам пойдет к оленю, вынет печенку, сердце и еще что-то там, не знаю. Я незаметно исчез в лесу. Мне велели нести таз для внутренностей. Как бы не так! "Наплевать мне на вас!" - сказал я про себя, так же как повар до этого говорил вслух.
Приволокли оленя. Это был он, наш старик. Глаза у него были открыты. Как будто бы он смотрел затуманенным взором. Большое и грустное сердце его было пробито двумя пулями.
Повар разгреб жар, вынес из дома стол и начал ловко рубить лук. Я подносил поленья, подкладывал в огонь, чтобы было побольше углей. Когда повар нарезал и сало, он взял большой нож и рассек сердце. Что-то заскрежетало. Повар обтер нож. Он был выщерблен, наткнулся на пулю. Две пули навылет, третья застряла в сердце нашего бродяги.
- Eéé, guter siser! - воскликнул повар и хотел показать всем пулю, пусть порадуются, что все три пули попали прямо в сердце. Но я взял пулю, вымыл и спрятал в карман.
В доме разрывался транзистор. Когда было готово все, повар поставил посреди костра треногу и повесил котелки. Вот сейчас по радио должны были бы зазвучать "Аккорды", сейчас, когда ставят на огонь мужественное сердце оленя.
Пришли охотники и угостили повара вином. И мне налили.
- Выпей, выпей, Дюро! - протягивал мне стакан дядя Рыдзик.
Он совал бокал мне прямо в лицо. Пришлось отскочить, чтобы он не выплеснул на ботинки. Я выпил. Мне было холодно.
Охотники начали разделывать оленя. Голову ему подперли, и казалось, он просто заснул. Когда все было готово, они встали вокруг, обнялись за плечи - и лесник вместе с ними - и запели. Потом сфотографировались, а тот, кто застрелил оленя, снялся еще отдельно. Мне было неприятно, что его убил тот высокий, самый молодой. Пить ему совсем не хотелось, и он охотнее вместе со мной подкладывал бы в огонь поленья. Но его не оставляли в покое, что-то кричали каждую минуту и подкидывали в воздух.
Уже стемнело, а оленье сердце все еще не сварилось. И только когда взошла красная луна, повар закричал:
- Тащи тарелки, лесник!
Я очень проголодался и съел немного жаркого с хлебом. Сердце я и не попробовал. Сердце разумных существ пусть едят людоеды. А еще я выпил вина из бутылки, стоявшей у костра.
После ужина повар вынес на веранду керосиновую лампу, повесил ее на гвоздь, перетащил от костра стол и начал готовить живанску на завтра. Только не из оленя, а из принесенной нами свинины. Я чистил картошку и резал кружочками. Вокруг лампы клубились облака пара, и мне то и дело приходилось дуть на пальцы.
- Эх-х, эх, черт возьми, - притопывал повар, так что веранда гудела, - как бы нас не занесло здесь снегом! - И он сделал глоток, осушив чуть не целую треть бутылки.
Луна наконец выбралась из-за деревьев, побледнела, и ее круглая физиономия заглянула к нам.
Охотники пели у костра, а потом начали прыгать через огонь. Начал-то дядя Рыдзик. Он перепрыгнул, лишь слегка задев пятками угли. Остальным захотелось тоже.
- Гляди-ка! - подтолкнул меня повар. - Да погляди же! - И, подбоченясь, он с довольным видом стал ожидать, когда кто-нибудь из охотников плюхнется в костер.
Случилось это, когда стал прыгать второй по счету. Он перемахнул через костер, как и дядя Рыдзик, но потерял равновесие и медленно опустился прямо в угли. Повар взвыл от смеха, когда все кинулись гасить голубоватые язычки пламени на штанах прыгуна.
- Зачем им повар, - вздыхал он, - они и сами изжарятся на словацком костре! Можно взять долларов пятьсот за такие переживания, да еще сто за то, что луна при этом с блюдо величиной светит. Где еще представится эдакому фабриканту случай пожарить собственный зад при лунном свете?
И он все смеялся, не мог остановиться, и подсчитывал, сколько долларов можно было б запросить с иностранцев, если б один из них поджарился, а остальные его съели.
- Тогда можно было бы рекламировать Словакию как страну людоедов. Такой страны в целом мире уже не найдешь! Знаешь, сколько народу явилось бы сюда, чтобы поджарить своих компаньонов по торговле? А мужья - жен, а жены - мужей? Вот бы перепало нам валюты! Мы бы, приятель, прямо утонули в деньгах!
Я засмеялся, но повар вдруг стал серьезным.
- Интересно, а кто мне заплатит? Моему шефу дали приказ сверху, а шеф приказал мне. Приказывать каждый горазд, а платить некому.
- Наверное, вам шеф заплатит, - сказал я. Уж не воображает ли он, что платить будет мой отец?
- Шеф? - Повар стукнул по столу куском свинины. - Этот скорее вычтет у меня два дня из отпуска. По его мнению, я вроде на пикник съездил!
- А вы не соглашайтесь.
Тащить на себе рюкзаки и кухарить на всех, да еще ночью!
- Пусть только попробует! - резанул повар ножом. - С этих я для верности сам возьму. А вниз пусть господа изволят отвезти меня на "мерседесе"!
Это они действительно могли бы сделать.
В доме было пятеро нар. Мы с поваром заняли крайние у дверей.
Я полез попробовать верхние. Матрац и зеленая подушка были набиты сеном, и от них пахло как от придорожной копны сухого сена, в которой я обычно дожидался автобуса в конце школьного года.
…Я уже хотел было вскочить на ноги, когда, на свое счастье, сообразил, что лежу на верхних нарах.
Весь домик ходил ходуном, и я не сразу понял, что это храпят охотники. Я нагнулся. Подо мной тихонько посапывал повар. Остальные выводили такие рулады, что я не мог удержаться от смеха. Потихоньку слез с постели и приоткрыл дверь. Несмазанные петли заскрипели, кто-то зашевелился, но я уже был на улице. К счастью, я уснул одетым.
Не знаю, который мог быть час, - наверное, поздно. Луна уже заходила за горы, костер затоптали, а мертвый бродяга тихо и одиноко лежал на лужайке. Я смотрел на него, и мне казалось, что вот-вот он вскинет голову, поднимется и потопчет котелки того типа, который прострелил его сердце. Или заглянет в оконце, нет ли там моего отца, чтобы выкинуть какую-нибудь шутку. Я присел на ступеньку и замер. Ветвистые рога торчали прямо в небо и, словно клещами, схватили белую луну. Она уже не могла сопротивляться и медленно, послушно опускалась на мертвое чело бродяги.
У меня не слишком жалостливое сердце, и все-таки горло сжалось, словно там что-то застряло и болело. Мне вдруг захотелось, чтобы рядом оказалась Лива. И я не был бы так одинок рядом с бродягой. И чтобы она тоже увидела его с этим бледным сиянием надо лбом.
За спиной у меня скрипнули двери. Вышел главный стрелок, закутанный в одеяло. Сначала он испугался меня, потом зевнул и присел рядом. Увидал оленьи рога с луной посредине и тоже онемел.
- Ach, ach, schon! - завздыхал он.
Мне стало вдруг противно. Мне вовсе не хотелось никого слышать.
- Понимаешь? - сказал он опять.
Не понимаю! Но одно мне ясно: дурак ты, дурак набитый!
Я встал и, не закрывая дверей, потихоньку влез на сенник.
* * *
Уже несколько дней отец чинит "лимон". Кое-как собрал и сказал мне:
- Завтра поедем за мамой. Скоро рождество, а от наших прекрасных дам ни слуху ни духу!
Наша милая мама устроила себе каникулы. На праздник всех святых она вместе с Габой отправилась в Бенюш. Прошло уже две недели, а она домой все не возвращается. Только пишет, что мы должны делать и чего не должны, и каждое письмо кончается так: "Я очень скучаю. Только кончу все дела насчет поля, приеду". Отец смеется: могла бы, дескать, придумать что-нибудь поновее, потому что этим полем она отговаривается уже лет десять. Но потом машет рукой:
- Пусть побудет немного среди людей.
И начинает готовить ужин. Обычно галушки с брынзой, но такой старой, что она жжет, как перец. Неделю назад отец отпустил в отпуск и Юлю. Она отправилась звать маму домой.
- Шел Боб за Бобом, остались там оба. Видишь, Дюро, как можно доверять женщинам, - говорит отец.
Сначала нам нравилось готовить всякие разносолы и жить, как Робинзон с Пятницей, с нашими собаками вместо диких коз. Вечером мы смотрели телевизор и спали оба в нижней комнате. Я делал уроки при лампе, пока отец готовил ужин. Но когда в один прекрасный день отец обнаружил, что вся посуда грязная, он потерял терпение и поехал на своем "лимоне" в Бенюш.
- Не езди домой автобусом, - сказал он, высадив меня утром у школы, - подожди нас у Рыдзиков.
- Почему? - Я был разочарован.
- Потому! - отрезал отец. - Ну-ка, подтолкни меня.
Мотор заглох, но сверху вниз машину толкать легко.
А я-то обрадовался, что буду дома один! Закрою дом и отправлюсь с собаками в горы, как одинокий северный охотник. Обнаружу следы на снегу и пойду по этим следам, не останавливаясь, до самой темноты. Собаки захотят вернуться, но я размеренным шагом буду идти все дальше и дальше в неизвестную даль, вооруженный дробовиком, биноклем и охотничьим фонариком. Бой будет дрожать от страха, чтобы снова не случилось чего с его лапой, да и Страж притихнет и не захочет отставать от меня, но я их подбодрю - ведь тот, кто ничего не боится, придает храбрости и другим. Услышу в лесу какие-нибудь звуки и закричу: "Стой! Кто там?" И посвечу фонариком. Потом прикажу собакам лечь, прицелюсь, а может, и выстрелю, если, конечно, там никого не окажется. По дороге найду еловую шишку, Страж притащит палку, и я смастерю себе охотничью трубку. Верхушку у шишки отломаю, набью шишку смолой, зажгу и, удобно усевшись, покурю в темноте. Потом возьму винтовку, прислоненную к дереву, перекину через плечо и вернусь домой. Осмотрю свое хозяйство, свиньям дам кукурузы, кур запру в сарае. Отомкну дом, Жофии отрежу кусок колбасы, чтобы она перестала тосковать но диким кошкам.
Потом…
- К доске… Трангош!
Что?.. Почему? Ведь не вызывают!
- Площадь усеченной пирамиды. Изволь проснуться и возьми пособие!
Я ошибся и выбрал усеченный конус.
- Неважно. - У Фукача было хорошее настроение. - Тебе больше нравится усеченный конус? Пожалуйста, пусть будет конус.
Но только я уже все перепутал, и когда до меня дошло, что я держу усеченный конус, а отвечаю про пирамиду, я уже сидел на своем месте.
- Арабская единица. Или тебе больше нравится римская? - гремел Фукач на весь класс.
- Никакой мне не нужно! - Я встал. - Я это знаю.
Дэжо толкал меня под партой. Боялся, что я разозлю Фукача, и тот вызовет и его. Только он ошибся. Фукач разрешил мне отвечать еще раз. Я ответил все без единой ошибки.
- Ну, теперь арабская пятерка плюс старая единица, получается шестерка, делим на два - получается тройка.
Дэжо все пихал меня под партой: не вздумай, мол, спорить. Хотя это была явная несправедливость. Если я знаю, значит, ставьте пятерку. Но тройка есть тройка; все лучше, чем кол, пусть даже римский. И я оставил все, как есть.
Зато Фукач не оставил меня в покое. Ему все казалось, что я дремлю и меня надо будить вопросами.
- Что ты делал ночью? - спрашивали меня ребята во время переменки.
Тогда, осенью, я им рассказал все про Камзичку.
- Вы же понимаете сами, - махнул я рукой, - если человек в горах один и ему надо обо всем позаботиться самому, он не может дрыхнуть как бревно.
- Ух ты! - окружили меня ребята.
- А не боялся?
- Совсем один!
- А привидения?
- Не дурите, - сказал я, - никаких привидений нет. Если тебе страшно, надо пойти и посмотреть, что это.
- Скажешь тоже! Поглядел бы я, как ты станешь смотреть, если у тебя кто-то топает на чердаке!
Кристек живет возле кладбища и через день приходит в школу с новым рассказом. Он весь позеленел от страха и стал совсем тощий.
- У меня на чердаке никто не топал, а кто-то скребся в дверь, вздыхал и фыркал. Я вышел с фонариком в коридор и увидел, что это собаки скулят от страха и лезут в кухню.
- А сколько было времени? - крикнул Кристек и позеленел еще больше. - Не двенадцать, случайно?
- Мне некогда было смотреть. Я сдернул с гвоздя ружье…
- Боже мой… - зашептал Кристек. - Нельзя открывать! Надо крикнуть: "Господь бог с нами, а злой дух вон!"
- А ты отворил? - спросил Дэжо. - Да перестань же, Кристек, не то помрешь со страху!
- Сначала я спросил, кто там. Потом открыл и с ружьем наготове вышел на крыльцо.
- Ну и что? - сказал Дэжо. - Уйди ты лучше, Кристек, раз не можешь слушать! Был там кто-нибудь?
- Да никого. Слышу только, как в лопухах шевелится что-то большое. Я спрыгнул с крыльца вниз, но все вокруг было черным-черно, и трава тоже черная от мороза, ночью в ней ничего не разглядишь. Если бы хоть первый снег на лопухах удержался, я бы на белом увидал. А тут еще туман. Так я для верности пальнул разок в небо.
- Боже мой! - схватился за голову Кристек. - Разве так можно? С духами можно только по-хорошему.
- Ты, Кристек, совсем рехнулся с этим вашим кладбищем! - озлился Дэжо. - Это был медведь. Правда, Дюро?
- Ага. Утром на снегу я нашел следы. Сначала он шатался под моим окном, а потом по ступенькам поднялся к дверям. У медведей теперь уже зимняя спячка, а этого беднягу кто-то поднял, вот он и не может от голода заснуть и пустился бродить в поисках какой-нибудь пищи.
- Вот тебе и привидения. Эх ты, дохлый призрак, - толкнул Дэжо Кристека, и мы ринулись в класс, потому что прозвенел звонок.
На географии Дэжо что-то мусолил под партой. Потом толкнул меня и дал прочитать: "Слушай-ка, ты, пижон, я видел тебя утром с отцом. Дашь Зузину фотографию - буду молчать, и мы квиты!"
Вот идиот! Совсем забыл, что утром меня могли видеть с отцом. Я раздумывал, что ответить, стараясь написать в словах побольше "ы" да "и", мы специально путаем их, а потом хохочем. Получилось так: "Врбык Дэзыдер моего отца не выдел, Трангош Юрай медведя выдел, и ми квыти".
Дэжо покачал головой.
- Фотографию, - прошептал он.
Я мигнул: дескать, дам, но дам, когда она у меня будет. А это значит никогда.
Дэжо на обратной стороне фото наверняка написал бы: "Единственному любимому Дэженке от любящей Зузанки", и всем бы ее показывал. У него уже была одна такая, но ее отобрал Фукач, и он теперь раздобывает другую. Ха-ха, понятно! От таких дел подальше!
А выдумывать всякие небылицы совсем не преступление. Почему не рассказать, если тебя с удовольствием слушают? Ведь я не книги пишу.
После уроков я пошел проводить Кристека. Он не мог успокоиться, что я не верю в привидения, и решил показать мне могилы, из которых они появляются. Могилы как могилы, ничего особенного, но Кристек уверял, что земля на них шевелится. Круглый дурак! Это его бабка вечно бубнит про духов.
- Знаешь что, - сказал я Кристеку уже всерьез, - не верь ты своей бабке, все это сказки. Говорить ты ей этого не говори, ведь она уже совсем старая и только обидится. Но верить - не верь.
Кристек так и замер возле могилы.
- Как будто на свете нет других страхов, кроме этих бедняг привидений, - сказал я, совсем не имея в виду медведей или волков.
Про своего медведя я и не заикнулся. Ведь он был придуман не хуже его призраков. А Кристеку так нравится бояться. Зачем же портить ему радость?
Тетя Рыдзикова угостила меня олениной в сметане.
Олениной? Откуда?