- Если твой путь снова пойдет через Микулаш, заходи к нам, Ворон! Я угощу тебя молоком и овощами!
И захохотал во всю глотку. Дядя тоже засмеялся. Они пожали друг другу руки - две старые лисы, которые уважают друг друга за хитрость. Наконец мы двинулись в путь. Я видел по глазам Боя, как трудно ему не оглядываться на мясника. У него в душе шла страшная внутренняя борьба. Но Бой ее выиграл. Не оглянулся. Но что касается притворства, то из всех притворял он величайший притворяла. Правда, если можно извлечь из этого какую-нибудь пользу. А сейчас пользы для него не было никакой. Но по крайней мере не было и вреда, то есть затрещины. Такие вещи он отлично понимает.
Я и сам не пойму, как я могу любить такую дрянную собаку!
* * *
Я сидел в лесу, погрузив босые ноги в прогретый солнцем мох, и вдыхал лесные запахи. Мне неприятны были любые звуки и любое движение. С самого утра меня охватила какая-то странная грусть. Сначала я подумал, что это от голода, и поел. Потом мне вдруг стала мешать суета в доме. Я ушел в лес и принялся размышлять: кто же, собственно, меня обидел? Всякое, конечно, было, но ничего такого, что могло быть особенно неприятным. Наконец, среди этой полной сказочной тишины, я понял, что грущу просто так, ни по чему.
Зачарованный лес стоял молча, не шелохнувшись, но я не бежал к осине и не искал в небе самолет, который мог бы разорвать эту тишину, потому что мне было грустно и не хотелось ничего слышать.
Единственное, что я бы с удовольствием послушал, была Ливина губная гармоника. Пусть бы она сыграла "Аккорды в огне", и всё! И ни в коем случае "Маленькую девчонку"! Это пусть слушают разные идиоты в зеленых куртках. Мне совсем неинтересно, о чем можно было бы разговаривать с Ливой, если бы ей пошел семнадцатый год. Глупая песня… "Когда мне пойдет семнадцатый год - время мое придет…" Бред какой-то! Я сам себе готов дать по физиономии, вспоминая, как я выводил эти дурацкие слова писклявым голосом. Вечером спрячу пластинку под скатерть, чтобы наши туристы не завели. Или разобью, вроде бы случайно.
Первое, что я представил себе, когда солнце разбудило меня, были Ливины бриллианты. Как они выглянули из-под земли и стали обсыхать в паутиновых ладошках. Лива на них смотрит, смотрит, а потом видит, как они снова исчезают под землей.
Габулька долго вертелась под одеялом, потом, так и не проснувшись, поднялась - глаза у нее были полузакрыты - и прошлепала босыми ножками в другой конец коридора, где у нас находится одно заведение. Я наблюдал за ней через открытые двери. Вот она идет в длинной ночной рубашонке, очень маленькая, с длинными волнистыми волосами, почти такая же красивая, как лесная фея. Я боялся, как бы она не наступила на подол рубашки и не упала. Но она спокойно вернулась и все так же в полусне потихоньку закрыла двери. Тут она заметила, что я на нее смотрю.
- Ты не спишь? - спросила она тонким голоском.
- Сплю, - прошептал я. - Но мне снится такая прекрасная сказка, что я должен открыть глаза, чтобы ее увидеть.
Она уселась на моей постели, поджав холодные ножки под себя. Ее розовая рубашонка была разрисована гномами.
- Ну! - сказала Габуля и зажмурилась; это означало, что она готова слушать.
Я начал подсчитывать гномов на ее рукавах. Мы вместе с ней насчитали двадцать два.
- Сначала мы их прикроем, - я снял с себя лишнее одеяло и прикрыл Габку, - чтобы им не было холодно, ладно? Потому что если гномы простудятся, им придется лежать в постели. Кто тогда будет по утрам выносить бриллианты на воздух?
Габулька под одеялом встала на коленки, выпятила задик, голову положила на руку (в такой смешной позе она иногда спит) и с самым серьезным видом стала слушать каждое мое слово.
Я рассказывал ей все самое прекрасное, что только знал. Это была сказка про бриллианты: про ладошки из паутины, про жадных брезнян, про королеву бриллиантов (это была Лива, и она играла на маленькой бриллиантовой губной гармонике). Мне пришлось повторить сказку три раза.
За это Габка мне доложила, что Вок сегодня не пойдет на работу. Я и сам об этом догадался, увидев, что он не встает, но сделал вид, что очень удивлен, чтоб не испортить Габке радость. Меня гораздо больше интересовало, почему он не пойдет.
- А ты не зна-а-а-ешь? - вытаращила Габка глаза.
- Да, не знаю. Откуда мне знать, если меня здесь не было два дня.
- Потому что сегодня к нам приедут! Не знаешь?
- Кто приедет?
- Ты, наверное, знаешь.
Я не знал, а что еще хуже - не знала и Габка. Ей было известно только, что кто-то приедет. Но кто? Это было почти то же самое, как если бы она вообще ничего не знала. Ведь на нашу горную турбазу каждый день кто-нибудь приезжает.
- А что общего имеет этот приезд с Воком? - разозлился я.
- Как - что? - всплеснула Габка руками. - Ему написали!
Вот так да! Йожо кто-то что-то написал. Наверняка Яна. Ведь только она ему и пишет!
Ага! Вот почему вчера, когда мы с дядей Ярославом, громко напевая, ввалились в дом, нас встретили без восторга. Только Габка примчалась из лопуховых прерий и кинулась обнимать Боя. Она тискала его до тех пор, покуда из коридора не выскочил Страж и они с Боем не начали на радостях валяться и кусать друг друга. В доме все бегали как ненормальные. Но я решил, что это потому, что переполненная столовая гудит, как осиное гнездо, и нетерпеливые туристы то и дело стучат в кухонное окошко. В таких случаях самое разумное исчезнуть поскорей, да подальше, иначе тебя запрягут в работу и до вечера от нее уже не избавишься. Дядю Ярослава это, конечно, не касается. Он спокойно пристроился на кухне и принялся докладывать о нашем героическом походе. Он начинал раза три и, только увидев, что его никто не слушает, явился ко мне в пятнадцатую. Там мы разулись и умылись.
Лишь утром, когда Габка мне проболталась, что кто-то должен приехать, у меня в голове мелькнула догадка, что вчера в кухне целый вечер толкался Йожо и каждую минуту приставал к маме и что-то говорил ей свистящим шепотом. По дороге в свою комнату я чуть было не споткнулся, налетев на него в коридоре. Они стояли там с отцом. Йожо держал отца под руку, и они договаривались о том, как куда-то поедут на "лимоне". Потом отец похлопал Йожо по спине и заторопился в столовую. И грязные ботинки из коридора Йожо куда-то утащил. И резиновые сапоги я не мог разыскать, когда мы отправились с Габкой приводить Боя в порядок.
Сначала мы вылили на него три ведра воды, а потом посыпали стиральным порошком, Габка велела Бою зажмурить глаза и намылила ему морду, а я - лапы и хвост. А потом мы вспенили на нем порошок. Бой стал очень послушным. Он все сносил покорно, как ягненок, и вел себя тихо до тех пор, пока ему не стало есть глаза. Тогда он вырвался от нас, сиганул в бассейн и опустил голову под воду. Но нам было уже все равно. Ведь пора было смывать с него мыло. Мы хохотали, глядя, как он ныряет, да еще покрикивали, чтоб он как следует ополоснулся.
Тут мы заметили, что от дома к нам мчится Йожо. Злой-презлой! Бой перескочил через бетонную стенку бассейна, поспешно отряхнулся и пустился наутек. Мы тоже хотели незаметно исчезнуть, по было уже поздно.
- Что тут творится? - закричал Йожо, красный от злости.
- А что? - дернул я плечом. - Купаем Боя.
- Посмотри на воду! - Он весь дрожал от негодования.
- Ой, - схватилась Габка за голову, - какая грязная! Одна грязь!
Ну и что же, что грязная? Ведь если Бой был грязный, не может же после него вода остаться чистой! Мне не нравится, что маленькие дети сразу же переходят на сторону сильнейшего. Так и наша Габа. Сама Боя намыливала и тут же готова меня ругать, чтобы подлизаться к Йожо.
- Эх ты, дурацкая башка, - лютовал Йожо. - Воображаешь, что бассейн - это лоханка для мытья грязных собак?!
- Бассейн с фонтаном - это украшение, - сказала Габка (интересно, откуда это у нее?). - Фонтан будет бить, когда его Вок откроет, а в бассейне будут плавать рыбки.
Я перепугался.
- Надеюсь, в нем нет рыбы? - У меня стало проясняться в голове.
- "Надеюсь, что нет рыбы"! - кричал Йожо. - "Надеюсь, что нет"… Надеюсь, что да! Четырнадцать штук форелей!
- И старушка там, - тыкала пальцем Габа. - Вот такая большая! Вок вчера поймал ее в сетку.
Ну как тут ей не влепить! Значит, она про все знала и не сказала ни слова. И разрешила Бою засвинячить всю воду. Я подскочил к бассейну и начал высматривать старуху форель. Но только бассейн маленький, а Бой большой. Он так замутил воду стиральным порошком, что ничего в ней нельзя было разглядеть.
- Я надеюсь, они не сдохнут? - испугался я.
- Попробуй ты наглотаться мыльной воды, тогда увидишь! - отрезал Йожо, разулся и вошел в бассейн, чтобы открыть сток.
Через час старуха форель уже била хвостом по зеленому дну бассейна. Честное слово, она была больше полуметра! Йожо два раза окатил дно из шланга и напустил рыбам чистой воды. Чтобы Яночка могла их видеть, хи-хи!
А потом Габка заявила, что Бою купание мало помогло. Все равно в его чистой желто-белой шубе разгуливали огромные собачьи блохи. Им не страшен ни порошок, ни купание. От них ничто не спасает, кроме керосина.
Под вечер нам пришлось пойти по малину. Это верный признак того, что близится учебный год. К концу каникул мама начинает варить варенье и малиновый сироп для тети Могиловой, у которой живет наш Йожо в Штявнице. И Владо уже укатил на своем розовом автомобиле. Они говорили, что не прочь взять меня дня на два к себе в Братиславу, но заговорили об этом почему-то, когда я был в Микулаше, и уехали без меня. Ну и пусть! Братиславу я бы, конечно, хотел посмотреть, да только Владо я все-таки терпеть не могу. А если я кого-нибудь не люблю, мне совсем не хочется вместе с ним видеть новые, интересные места. Я могу смотреть на Дунай, и на Град, и на всякую другую красоту, но мне ничего не нравится, потому что по прекрасным местам меня водит человек, которого я не перевариваю. А если я кого-нибудь люблю, то этот человек может мне даже не показывать капли росы в паутине, а только рассказывать про них, а я уже даже во сне вижу переливающийся бриллиант на ладони у карлика.
Я не такой, как моя мама: она любит всех и не умеет ни на кого сердиться. Вот и вчера она сварила варенье не только для тети Могиловой, но и для тети Тильды. За что?! За оскорбление и сто крон! Ведь эта глупая гусыня может вообразить, что это в благодарность, и пришлет маме две кроны на чай, элегантно упакованные в деревянную коробочку. И когда только мама успела сварить варенье? Ночью! Потому что днем у нее не хватает времени.
Когда утром я помогал ей завязывать банки, я сказал все, что думаю.
- Но ведь это же для Иветты, - ответила мама, как обычно. - Будет мазать на хлеб, бедняжка.
А дядя Ярослав со вчерашнего дня пристает к маме, чтобы она попросила моего отца взять его на работу на нашу горную турбазу. Мне бы он не помешал. Сходили бы вместе под Гаплик, поискали старые рудники. Но что дядя сможет у нас делать (я имею в виду настоящее дело, как у отца, мамы, Юли, Йожо), этого я себе не представляю. Дядя говорит, что осенью он мог бы сопровождать иностранных охотников. Говорит, что эти иностранные господа хотят не только поесть и поспать (это им обеспечат наши), но после ужина еще и побеседовать с интеллигентным человеком из местных. А для этой цели отцу трудно будет подобрать лучшего работника, чем дядя Ярослав. Это занятие, конечно, не самое плохое, но, по-моему, все-таки ерундовское, хотя дяде вполне хватило бы зарплаты 1200 крон в месяц.
Мне стало жалко маму, когда я представил себе, как она будет просить отца. Но она сама нашла выход.
- Об этом надо справиться в "Туристе", Ярослав, - сказала она дяде. - Мы ведь только сотрудники. И хотя мой муж заведующий, но вопроса о найме рабочей силы он не решает.
Дядя задумался.
- И еще… - продолжала мама. - Что Иветка будет делать в Мартине без тебя?
Про тетю Тильду она и не вспомнила. Хорошо хоть так. Но варить для нее по ночам варенье нечего! Пусть сами заботятся о варенье для своей Иветты. У моей мамы и без них работы хватает. У нее нет даже минутки свободной, чтобы, как я, посидеть на теплом мху. А если она хоть ненадолго освободится, то идет окапывать бенюшский картофель или берется мыть стекла на веранде, а в окнах семьдесят два переплета!
Ливина мама не работает на горной турбазе кухаркой. У них есть повар. Ливина мама надевает красивые техасы и отправляется в канцелярию выписывать счета. А когда осенью ей наскучат вечные туманы, она садится и едет в Песчаны навестить Эсту, которая учится в школе на официантку. И Ливу в Брезне. Но ненадолго.
Может быть, сейчас Лива играет на гармонике. И если б было еще тише, я мог бы услышать, как она выводит: "Я люблю играть на банджо, я играю соснам, играю и серым скалам, я аккорды швыряю в огонь…"
Ах, какая это все чепуха! Я не могу ее услышать. Не могу услышать, я знаю это отлично! Но как бы мне хотелось!
Я растянулся на душистом мху и разглядывал кусочки неба между стволами деревьев. Если б со мной была хотя бы тетрадка Вока со стихами. С каким удовольствием я перечитал бы их снова! Не все, а только некоторые я прочел бы с большим удовольствием. Например, "Завывает печаль в кронах, ползет, ползет черный гад".
Мне уже давно понятно, что черный гад - это тоска. Все вокруг черное, грустное…
И новые стихи я бы охотно прочитал, те, которые появились, когда Вок не смог поехать в Ружомберок. Они мне очень нравятся. Лучше, конечно, если б я сам написал стихи. Но только я не могу, потому что не умею. Но если бы я когда-нибудь научился их писать, мне вовсе не хотелось бы, чтоб в них рылась Габка или кто-нибудь другой.
Я тоже никогда больше не стану читать стихи Вока - только если он сам даст.
А это значит никогда.
* * *
- Сегодня мы будем спать в комнате предков, на полу, - сказал мне Вок. - Пятнадцатую надо освободить.
- А почему?
Йожо ничего не ответил, но я и без него прекрасно знал, почему. Потому что приедет Яночка со своими родителями, а все комнаты заняты. Могу себе представить, как мама про себя восторгается, что ее Йоженька нашел себе такую порядочную девушку. Ха! Порядочную! Захочется ей - напишет письмо; не захочется - не напишет. Да только мама имеет в виду совсем другое, хотя бы то, что Яну не пускают одну лазать по горам. Наша мама жалеет всех родителей, у которых дочери ночуют в палатках вместе с мальчишками.
Я и сам однажды пожалел одну такую (не родителей, а ее), когда совсем поздно вечером она прибежала к нам в дом с сумочкой в руках, полуодетая, и попросила отца, чтобы мы пустили ее переночевать. Я слышал, как она плакала на кухне и что-то рассказывала маме. А самое отвратительное, что утром к дому явилась целая ватага ребят и девчонок. Сначала я и сам смеялся, когда они грохнулись на колени и стали нараспев выводить: "Явись нам, о святая Орлеанская дева!" Но когда девушка вышла и даже улыбнулась, они принялись швырять в нее ее вещами так, будто это были камни. Я обозлился и побежал искать Йожо, чтоб он им дал как следует. Но только вдруг ни с того ни с сего на них заорал кто-то из своих же ребят. Он взял и уехал вместе с этой девушкой.
Я понимаю, это был просто розыгрыш, но, по-моему, если кто-то плачет, нужно прекращать всякие шутки, потому что это уже не веселье, а тоска.
Но мне все равно не ясно, почему нужно жалеть родителей. Между прочим, когда ребята сидят вечером возле костра и до самой ночи поют песни, я начинаю им завидовать, а мама уговаривает отца, чтобы он не прогонял их.
Но только Йожина Яночка - это дело другое! Маменькина дочка со слюнявчиком (у нашей Габульки еще сохранился один такой), такая в палатке ночевать не может. Тсс! Еще козявка в ушко заберется. Вот мы какие кисоньки!
Я просто умираю от любопытства, что это за явление.
- Давай пошевеливайся! Понесем матрасы с чердака, - подгонял меня Йожо. - Юлька хочет перенести нашу постель из пятнадцатой.
Он еще будет командовать. "Юлька"! Наша Юлька по уши втрескалась в своего летчика и для Йожо расшибется в лепешку, потому что воображает, будто он тоже влюблен. Очень возможно, что так оно и есть. Если судить по стихам, то по уши и до самой смерти. Я отправился в комнатку родителей. Как мы разместимся здесь втроем на полу? Я стал измерять пол шагами и помешал Иветте писать письмо "дорогой мамочке", но тут зазвонил телефон. Я поднял трубку.
- Алло, кто там? Отвечайте! - кричал на меня кто-то генеральским голосом, и я тут же узнал моего одноклассника Дэжо Врбика из Мыта.
- Главный штаб партизанских войск генералиссимуса Дюрая Трангоша слушает! - заорал я в ответ, и мы оба захохотали.
- Как вы поживаете, генералиссимус? - продолжал Дэжо дальше по-русски, и я уже готовился ему по-русски отвечать, когда Дэжо вдруг снизил голос: - Отец идет. Вам телеграмма. Потом позови меня опять!
Телеграмма была короткая, но очень важная.
- Адрес: "Трангошу Йозефу", - диктовал почтмейстер. - Текст: "Больна не приедем". Подпись: Яра, не то Юра, не то Яна. Отправлено из Ружомберока в 11.05 Записал?.. Как поживает отец? Передавай привет.
Я ответил телеграфным языком:
- Уже записано. Отец поживает хорошо. Привет передам. Дядя, позовите мне, пожалуйста, Дэжо.
Я ничего не записал: это вполне естественно. Такую телеграмму запомнит и обыкновенный фокстерьер, а фокстерьеры, как известно, самые глупые собаки. Главное, что ее запомнил Йожо. Больна! Ну, что я вам говорил?
Подул на меня ветерок,
Не жди меня, дружок.
Ага! Стихи! А ну-ка попробую дальше:
У меня мокрый носочек,
Готовь мне, Йожо, платочек.
Нет, очень глупо! Глупо и то, что я смеюсь. Добро бы, мне было смешно, так ведь не смешно же вовсе. Да и что тут смешного? Яна заболела. И Вок будет ходить грустный. Ничего смешного в этом нет. Смешно было только, когда Дэжо разговаривал со мной по телефону по-русски: "Как поживают ваши солдаты?" По русскому языку у него двойка, но просто поболтать по-русски он умеет отлично.
Опять зазвонил телефон.
- Довольно, товарищ хулиган! - закричал я. - У меня-то по русскому четверка.
- Представь себе, - сказал Дэжо уже по-словацки, - послезавтра приедет Квачка!
Квачка - это наша учительница Квачкова. Она снимает у почтмейстера мансарду. Но нас, к сожалению, не учит.
- Она должна являться за неделю до начала занятий, представь себе!
- Представь себе, - начал я его передразнивать, - что меня одолевают сомнения, не отправиться ли мне на недельку в Братиславу, представь себе!
- А мне, представь себе, в Прагу.
- Но меня одни тут хотели взять с собой в Братиславу, прокатить на розовом "Спартаке", представь себе. Факт!
- А за мной прилетали прямо из Пражского кремля на серебряном самолете, представь себе!
- Ну и поезжай, балда!