Мальчишка посмотрел на Витькины валенки. Валенки выражали непреклонность. Вздохнул глубоко-глубоко и пошел прочь.
- Эй, стой! - кинулся за ним Барабанов. - Я ж тебя не совсем не пускаю. Я тебе просто говорю, что забор ломать нельзя и всякое такое. А так чего ж? Давай десять копеек и катайся на своих дощечках.
Все оказалось очень просто. Больше Барабанов на воспитательные разговоры не отвлекался, малыши организованно вносили гривенники, и, когда стемнело, в специальной Витькиной коробке тарахтели два рубля.
Два дня шло как по маслу, на третий случилась заминка. Барабанов коченел на своем посту, а гривенников ему никто не нес.
Когда Витька промерз до последней футболки, он решил пробежаться.
С противоположной стороны забора знакомый второклассник выломал доску и пропускал желающих за пятачок. Такого нахальства Витька снести не мог и долго гонял конкурента по сугробам. Потом пришлось чинить забор, и на рабочее место Барабанов вернулся, когда стемнело. У законной дыры стоял серьезный мальчик в очках и держал за руку что-то увязанное двумя шарфами.
- Один взрослый, один детский, - сказал он строго и протянул пятнадцать копеек. - А почему у вас освещения нету?
- Лампочки от мороза лопнули, - не задумываясь, ответил Витька. - А что?
- А то, что в этом случае соревнования будут проходить в светлое время дня.
Барабанов сунул мальчику пятак.
- Дошкольники бесплатно. А что за соревнования?
- По слалому, естественно.
"Ну кадры! - восхитился Барабанов. - Это же надо чего придумали!"
К соревнованиям он подготовился основательно. Расчистил дорожку к дыре, проверил, нет ли лишних лазеек в заборе, и притащил из дому табуретку: не стоять же столбом весь вечер.
В соревновательный день на стройке собрались школьники-малолетки чуть не со всех ближайших дворов. У Барабанова карман отвис от мелочи, он ни разу не присел и совсем извелся, отгоняя нарушителей с санками.
- На лыжные соревнования зрители с санками не допускаются! - орал он подмороженным голосом.
Наконец все желающие пролезли на стройку. Витька закинул на плечо табурет и хотел уйти. В это время из-за забора раздался такой визг и хохот, что он не выдержал - полез в дыру, оставив табуретку на произвол судьбы: не лезла мебель в щель.
Вдоль пологого склона котлована были расставлены флажки - красные тряпочки на лыжных палках. На самом дне мельтешил вчерашний очкарик с секундомером, другой мальчишка давал старт наверху.
Барабанов посмотрел, как стартовал первый, потом второй, и неожиданно для себя оказался на старте. Он бегал, проваливаясь в снег выше валенок, и кричал, что все неправильно и не так. Он отцепил кого-то от лыж, вбил кое-как валенки в крепления и сделал несколько виражей. Котлован зашумел одобрительно. Витька сбросил лыжи и велел всем ждать.
- Я вам еще не то покажу.
Он кинулся к дыре, споткнулся о свою табуретку, вскочил и побежал к дому.
На стройку Барабанов вернулся с лыжами. Целый час он вертелся на склоне, а потом до сумерек распоряжался соревнованиями.
Когда совсем стемнело, Витька подъехал к серьезному очкарику.
- Что у вас победителю полагается?
- А разве надо?
- Эх вы! - махнул рукой Барабанов. - Ну да ладно, бежим.
Около своей парадной Барабанов оставил мальчишку, а через три минуты вынес коробку с гривенниками, всыпал туда же сегодняшнюю мелочь.
- Беги в магазин, купи лыжные палки, тут как раз хватит. Вернешься - награждение устроим. А я им пока еще чего-нибудь продемонстрирую.
Час пик
Автобус качнулся на выбоине. Никита не удержался на ногах и ткнулся в чье-то плечо. Человек едва заметно напрягся и неуловимым движением отбросил Никиту в сторону. Никита только успел ухватиться за поручень, как автобус снова качнуло, и прохладное железо выскользнуло из ладони.
- Извините, - сказал Никита, обрушившись на того же пассажира, - качает.
Пассажир не обернулся и не ответил. Он только сдвинулся в сторону. Никита опустил на пол портфель, поставил локти на блестящую трубу поручня и стал смотреть в забрызганное заднее стекло.
Еще пару остановок в автобусе было просторно, потом люди стали входить густо, торопясь и задевая друг друга. Горячая теснота навалилась и придвинула Никиту к соседу. Соседа тоже придавила чья-то спина, но теперь он стоял спокойно и сосредоточенно смотрел в широкий седоватый затылок.
Никита вспомнил про портфель, пошарил ногой вокруг. Портфель оказался рядом. От толчков он опрокинулся, и Никита нырнул в самую давку, чтобы подобрать его, пока не высыпались учебники.
Уже выпрямляясь, он увидел руку. Она двигалась, как разумное существо, подрагивая пальцами, будто разнюхивала дорогу. Около пиджака с разрезом рука замерла и вдруг точным и плавным движением отвела полу в сторону.
Полоска желтой кожи едва выступала над краем заднего кармана. Как будто случайно, рука коснулась ее, застыла на секунду, и стиснутый двумя пальцами бумажник легко пошел из кармана.
Прижавшись щекой к чужой сумке, Никита следил за рукой, пока бумажник не исчез в кармане чьих-то брюк. Тогда он поднял глаза: его сосед все тем же спокойным и даже как будто сонным взглядом упирался в ближайший затылок, но эта хитрая рука - это была его рука!
Никите стало страшно, он рванулся в сторону - плотно сдвинутые плечи даже не шевельнулись. Он завертел головой, высматривая дорогу к выходу, и наткнулся на пронзительный, как сквозняк, взгляд. Этот взгляд существовал отдельно от человека, он ощупывал лицо Никиты, словно спрашивал: "Видел? Нет?" - и, выяснив для себя что-то важное, скользнул вниз и потух. Теперь сосед Никиты стоял, прикрыв глаза, и как-будто ждал чего-то.
Мерзкая дрожь поползла по ногам. Никита крепче сжал поручень и как мог широко расставил ноги, чтобы унять ее.
"Он ждет, ждет, когда я выйду. Понял, что я струсил, и спокойно ждет, когда я выйду". Никита искоса глянул в сторону соседа: крупные сильные руки совсем рядом с ним сжимали поручень так, будто пытались раздавить блестящую трубу, кожа на суставах натянулась и побелела. Из-под прикрытых век сосед, не отрываясь, следил за Никитой.
"Неужели и он боится? Да-да, боится, что я подниму шум".
Теперь они смотрели друг на друга открыто, и в заледеневшем взгляде незнакомца появилась какая-то трещинка. Он быстро огляделся - кругом были спины, только спины - и, не торопясь, опустил руку в карман. Не в силах двинуться, Никита изо всех сил вдавил ноги в пол.
"Не дрожать, только не дрожать!"
Он почувствовал неожиданно мягкий удар по ноге. Уже понимая, что страшное миновало, Никита взглянул на соседа. Сосед стоял, привалясь к стеклу, и с видимым удовольствием разглядывал убегающую улицу. Тогда он посмотрел вниз: бумажник, тот самый бумажник, лежал на замызганном полу около его ботинка. Никита почувствовал, что вот-вот рассмеется. "Выбросил! Испугался и выбросил! Пусть теперь таращится сколько ему влезет". Он стал нагибаться. "Я скажу этому, с седым затылком: "Эй, товарищ, не вы потеряли?" - и хлопну его по плечу, как будто мне лет двадцать". Никита дотянулся до бумажника и посмотрел вверх, чтобы, выпрямляясь, не зацепить чей-нибудь локоть. Там, вверху, улыбался его сосед. Улыбался тайком, одной маленькой складочкой гладкой щеки. Улыбался, как будто подстроил веселую шутку. И снова Никиту обдало пронзительным холодом быстрого взгляда. Не понимая, в чем дело, он начал подниматься и еще не выпрямился до конца, как вдруг руку с бумажником стиснул холодный браслет из крепких пальцев. Это было так неожиданно, что Никита выронил свою находку, и пальцы тут же разжались.
Теперь он понял, что значила та осторожная улыбка. Кто бы ему поверил, что он просто подобрал бумажник? Уж, наверное, сосед Никиты знал, что говорить в таком случае.
"Не сомневайтесь, гражданин, я сам видел - мальчишка лез к вам в карман. Ну что вы, посмотрите, как он вцепился в бумажник, не вырвать".
Они снова были притиснуты друг к другу, и бумажник лежал между ними на полу. Было так просто окликнуть того человека и показать ему пропажу, но кто знает, что еще придумал этот парень с пронзительными, холодными глазами.
Объявили остановку Никиты, и автобус зашипел, с трудом раскрывая створки. Можно было успеть протиснуться к выходу, но бумажник тяжелее десяти кирпичей лежал на ноге и не давал сойти с места.
Сосед придвинулся к Никите вплотную, и когда автобус тронулся, он качнулся вместе со всеми и, словно нечаянно махнув рукой, больно ударил Никиту локтем под ребра. Никита прижался лицом к стеклу, подождал, пока вернулось дыхание, и, прикрывшись согнутой в локте рукой, стал ждать, что будет дальше. Можно было бы отлично защититься портфелем, но портфель лежал внизу, рядом с бумажником.
Автобус осел на повороте, и сосед снова ударил Никиту. Теперь он бил, используя каждый толчок. Удары были короткие, злые, и Никите пришлось бы плохо, если бы сосед мог развернуться удобнее.
Они раскачивались вместе со всеми в душной сутолоке, и Никиту охватывала какая-то незнакомая еще злость. Не та, от которой кидаются в драку на школьном дворе и тычут кулаками куда попало. Нет, это была спокойная, умная злость. Она заставила Никиту терпеть эти подлые, суетливые удары, она подсказывала, что сейчас иначе нельзя.
И вдруг что-то переменилось. Никита огляделся. В автобусе стало свободней, и сосед отодвинулся от него. Глядя на соседа боковым зрением, Никита сам шагнул к нему, и тот снова отступил.
Все. Страх кончился. Теперь боялся не он. Автобус остановился. Тот, кто еще недавно был соседом Никиты, шагнул к двери, но, задержавшись, резко ударил его носком туфли по правой лодыжке. Это было так больно, что у Никиты выступили слезы. Он присел и стал тереть лодыжку руками, унимая боль. Когда с трудом выпрямился, то увидел сквозь мутное стекло, как его недавний сосед, торопясь, почти бегом уходил от остановки.
Никита поднял бумажник. Человек с седым затылком дремал на освободившемся сиденье. Никита, хромая, подошел к нему.
- Вот возьмите. Это ваше.
Седой затылок благодарил Никиту целую остановку. Вышли вместе.
- Ты чего хромаешь? - спросил он напоследок.
- Да ну, - Никита махнул рукой, - уже и не болит почти.
Медаль
Первого сентября второклассник Николай Бутырин явился в школу с медалью. В праздничной суете это прошло незамеченным, но на следующий день перед уроками в класс зашел дежурный учитель, историк Иван Яковлевич. Иван Яковлевич сразу заметил исходившее от Бутырина сияние и подошел к его парте.
Медаль была самая настоящая - "За отвагу". Она висела на замусоленной ленточке и, казалось, притягивала все солнце, отпущенное второму "в" классу.
- Это у тебя чья медаль, Бутырин? - спросил Иван Яковлевич, который знал по фамилиям всех мальчишек в школе. Бутырин похлопал коротенькими ресницами и спокойно ответил:
- Моя.
Учитель истории приглашающе покосился на класс.
- Не иначе как ты, Бутырин, на проспекте Щорса танк подбил.
Лишенный чувства юмора Бутырин снова похлопал глазами:
- Ничего я не подбивал.
- А за что ж медаль?
- Медаль отцу дали на фронте.
- Вот видишь, Бутырин, твой отец награду заслужил, а ты ее для баловства навесил. Узнает отец - что скажет?
- Ничего не скажет. Помер он летом.
За окном грузовой трамвай, скрежеща, свернул на Геслеровский.
- Прости, брат, - сказал учитель истории. - Садись.
"Они ничего еще не понимают, - подумал Иван Яковлевич, глядя в окно, - все им бирюльки".
На большой перемене Бутырина вызвали в учительскую. Классная руководительница Анна Климентьевна и завуч стояли посреди комнаты, остальные сидели кто где.
- Коля, - сказала Анна Климентьевна, стискивая перепачканные мелом пальцы, - мы не знали, что у тебя такая беда. Может, вам с мамой что-нибудь нужно? Родительский комитет…
Бутырин знал, что говорят в таких случаях. "Чего теперь-то, - думал он, - теперь ничего, как вдвоем остались. Вот втроем так да, тяжело на мамкину зарплату".
Завуч не то похлопал его по плечу, не то подтолкнул к выходу:
- Ладно, Коля, иди, мы подумаем.
Бутырин уже наполовину вышел, когда завуч снова окликнул его:
- Вернись-ка, Коля. Ты все-таки медаль сними. Не твоя ведь.
- Моя.
- Ну как же она твоя, если ее отец твой, слышишь, отец получил на фронте. Не тебе же ее дали.
- А я и не говорю, что мне.
- Ну ты же все понимаешь. И потом, где это видано - чужие награды носить?
Теперь их обступили почти все, кто был в учительской, и нужно было объяснять, доказывать, а Бутырин устал.
Ведь не надел же Бутырин орден. Орден так и остался на отцовском пиджаке, и он понимает, что орден трогать нельзя.
Александр Федорович придвинул к медали свои дремучие брови, приподнял желтым большим пальцем серебряный кружок.
- Сними, Николай. Никто не имеет права носить чужие медали. От отца, поди, кроме этой награды, ничего не осталось.
- Орден еще на пиджаке.
- Орден, - повторил физик.
Он стоял, по-прежнему нагнувшись к Бутырину, и его дыхание пахло табаком, как у отца, когда он три года назад вернулся домой и врачи еще не запретили ему курить. Орденские планки на пиджаке Александра Федоровича были совсем близко, и Бутырин неожиданно спросил:
- А вы про свои ордена в классе рассказываете?
Физик дернул бровями, переглянулся с завучем.
- Ну, положим, рассказываю, когда спросят.
Тут вдруг всполошилась Анна Климентьевна.
- Коля, Бутырин, да ты что?
- Ничего, ничего. - Учитель физики цепко ухватил Колю за руку, потянул его к дивану и усадил рядом с собой. - Ты, Коля, говори, что надумал.
Бутырин прерывисто вздохнул.
- Вы, Александр Федорович, целому классу про свои ордена там, медали рассказываете. Потом у вас новый класс будет. Вы и им тоже. А моего-то с медалью даже не все соседи видели. Он больше лежал. Ну и рассказывал из-за контузии плохо, заикался очень. Один я и понимал, чего там у них было. А медаль я в столе нашел, когда отца в больницу увезли.
Большая перемена уже кончилась, и почти все учителя разошлись, только двое взрослых и мальчик не замечали этого.
Бутырин сидел рядом с физиком маленький, прямой и глядел не отрываясь на темный портрет в простенке между окнами.
- Я сниму медаль, Александар Федорович, - наконец сказал Бутырин и вздохнул. - Только пусть я ее завтра сниму. Пусть еще сегодня его медаль все видят.
