"Никто не спит" известной шведкой писательницы Катарины Киери - роман о самом тяжёлом, о немом горе потери. Элиасу шестнадцать, он замкнут, закомплексован и зациклен лишь на одном: три года назад его жизнь изменилась навсегда, мама ушла из дома и не вернулась. Годы идут, а жизнь так и делится на строгие "до" и "после". Он написал маме 120 писем, и пока никакое "после" для него просто не складывается. Вежливое молчание с отцом, отсутствие друзей в школе… Хобби и досуг тоже остались в той жизни. Три года - настоящая пропасть, и в одиночку ее не перешагнуть. Жизнь Элиаса собирают по кусочкам совершенно чуждые ему люди, которым, конечно же, суждено стать родными.
В 2004 г. за повесть для подростков "Никто не спит" Катарина Киери получила самую престижную в Швеции премию имени Августа Стриндберга. Двумя годами ранее она номинировалась на нее за роман "Совсем не Аполлон", также вышедший на русском языке в издательстве "КомпасГид".
Содержание:
-
Письмо № 114 1
-
Письмо № 115 2
-
Письмо № 116 3
-
Письмо № 117 4
-
Письмо № 118 6
-
Письмо № 119 7
-
Письмо № 120 9
-
Письмо № 121… 10
-
Письмо № 121 13
-
Письмо № 122 15
-
Письмо № 123 17
-
Письмо № 124 20
-
Письмо № 125 25
-
Примечания 25
Катарина Киери
Никто не спит
Hope you’ll be there to
Open the door, open[1]
The Bear Quartet
Письмо № 114
Проснувшись утром, я обнаружил, что наступила весна. В голове звучала неизвестно откуда взявшаяся фраза: "Смеяться или плакать?" Бред какой-то. Я вышел на улицу, отстегнул велик, сел и поехал. Если погода не испортится, то почерневшие сугробы на обочине, наверное, успеют растаять к Вальборгу . Чтобы лучше было видно прошлогоднее собачье дерьмо.
Зимой все проще. Зимой холодно и мерзко, вот и все, так и должно быть. А весной все обязаны радоваться жизни, быть невыносимо счастливыми. Всем положено играть в мяч и наслаждаться теплым весенним ветерком.
Сегодня я написал твое имя в учебнике английского и даже сам не заметил. Зато Тоббе увидел и вопросительно посмотрел на меня.
Я захлопнул учебник, запер в нем твое имя.
У него кисловатый привкус, ты никогда не замечала?
Э.
1
Надо завести новую коробку, с крышкой. А то пыль скапливается, даже если дверцы шкафа плотно закрыты. Может быть, отец принесет с работы.
Кто-то из соседей включил воду - не знаю, кто именно, я тут вообще ни с кем не знаком. В гостиной работает телевизор, отец наверняка сидит в кресле перед экраном. С улицы доносятся визги и смех малышни: теперь им, наверное, разрешают дольше играть на улице - темнеет уже не так рано. Хотя не знаю, может быть, в этом районе малышня гуляет допоздна круглый год. Тут не совсем трущобы, конечно, но иногда возле подъездов много грязи, а про помойку и говорить нечего.
Мы переехали из дома, где было четыре комнаты, кухня и гараж, в трехкомнатную квартиру. Перемена явно не к лучшему, но мы с отцом об этом не говорим. У переезда, конечно, есть причина, но мы о ней молчим.
Раньше мою школу было видно из дома - точнее, с лужайки за домом. А теперь надо ехать пятнадцать минут на велике или на автобусе. Или десять, если отец подвозит на машине. Можно, конечно, замалчивать все что угодно, но вопрос о школе все-таки прозвучал. Мы все-таки еще не совсем идиоты.
- Тебе же не обязательно искать новую школу? - сказал отец.
- Не обязательно, - согласился я.
- По утрам полно автобусов, а там, глядишь, и на велосипеде можно будет ездить.
- Да, - согласился я.
- Незачем менять школу, когда выпускной на носу.
- Угу, - согласился я.
Вот и весь разговор. Шесть реплик. Даже бездарный актер из никчемного сериала, страдающий болезнью Альцгеймера, смог бы выучить этот диалог наизусть. Особенно мою роль.
Окно приоткрыто, в комнате стало прохладно, да и крики малышни действуют на нервы.
Закрывая окно, я замечаю светленькую малявку, которая в одиночку носится на велосипеде между накатанными ледяными дорожками. Кажется, она живет напротив нас: несколько раз пробегала мимо меня, когда я выходил из квартиры, проносилась так же стремительно, как рассекает сейчас на велосипеде - тонкие светлые волосы развеваются на ветру. По-моему, таким малявкам положено надевать велосипедный шлем.
Вода у соседей все еще течет. Наверное, кто-то любит стоять под душем. А может, самогон варят - похоже, так здесь развлекаются на досуге. Отец, кажется, все сидит перед телевизором.
Я ставлю коробку без крышки в шкаф и накрываю старой футболкой.
2
Я, конечно, понимаю, что переходить в другую школу за несколько месяцев до окончания девятого класса глупо, но я бы не против. Точнее, мне все равно. Мне безразлично, как выглядит здание школы, меня не волнует, что за люди в нем обитают.
Осенью, сразу после летних каникул, всех учеников и учителей собрали в актовом зале. Директриса с гордостью объявила, что у нас будет праздник по случаю открытия школы после летнего ремонта. Стоя на сцене, она с довольным видом рассказывала, как тут всё перекрасили и переделали и сколько сотен тысяч крон на это потратили.
Кто-то из девчонок в нашем классе сказал: "Как тут стало красиво!" И все, кто стоял рядом с ней, включая Тоббе, закивали. Я хорошо это помню, потому что вдруг понял: привинченные друг к другу стулья, сиденья которых с хлопком откидывались, стоило только привстать, заменили новыми, обычными, - а я и не заметил. Даже немного забеспокоился на свой счет.
На праздник открытия я не пошел.
Пристегиваю велик к стойке, захожу в школу. Внутри пахнет весной, то есть гравием и пылью. Солнечные лучи с трудом пробиваются внутрь сквозь грязные окна. Настоящие оптимисты пришли без курток, губы девчонок щедро намазаны блеском. Весна - время непомерных надежд.
Запихиваю куртку в шкаф и чувствую, что кто-то стоит у меня за спиной. Густав, учитель музыки. Вечно взъерошенные волосы с проседью, кривая осанка - результат многолетнего таскания всевозможных музыкальных инструментов. Похоже, сегодня в огромном черном футляре скрывается труба, не меньше. В другой руке - пюпитр с нотами.
- Как жизнь?
Некоторые так называемые взрослые пытаются говорить с теми, кто младше, на языке, который кажется им молодежным. Наверное, думают, что так легче установить контакт. Обычно это не помогает. Но с Густавом все иначе: он употребляет какие-то нестареющие выражения, которые в его устах звучат вполне естественно. По-моему, он говорит на языке, который был в ходу в стокгольмских джазовых клубах еще в сороковые годы. Просто говорит, и все. Стоит ему открыть рот, как сразу становится ясно, что он из Стокгольма. Даже двадцать лет жизни на севере, в Норботтене, не смогли истребить его столичный диалект. В общем, Густав нормальный, но я все равно не могу ответить на его простой вопрос.
Поставив гигантский футляр на пол, он запускает пальцы в шевелюру, отчего прическа не становится лучше - скорее, наоборот.
- Ты в трубу еще дудишь?
Я прекрасно понимаю вопрос, но что-то во мне ему противится. И я нарочно придаю лицу удивленное и непонимающее выражение.
- Ты еще играешь на саксофоне? - переспрашивает Густав.
- Я сдал его в секонд-хенд Красного креста.
Это неправда. Не знаю даже, зачем я соврал.
- Вот черт…
Взгляд Густава на мгновение становится грустным и удивленным - такого ответа он явно не ожидал. Человеку, посвятившему жизнь музыке, наверное, нелегко слышать, что бывший ученик избавился от своего инструмента.
Густав поднимает гигантский футляр с пыльного пола и идет прочь, но вдруг останавливается.
- Саксофон можно взять напрокат. Было бы желание. Соло из шлягера семидесятых - "Shame, shame, shame". В конце учебного года будет концерт, перед началом каникул.
Мне ужасно не по себе, уйти бы поскорей.
- Почему бы вам самому не сыграть? - говорю я, хотя разговор продолжать не хочется.
- В худшем случае да. Но если передумаешь…
- Мне на математику, - перебиваю я. - Урок уже начался.
Я решительно ухожу прочь, глядя прямо перед собой. Открывая дверь класса, я краем глаза вижу, как Густав продолжает свой путь, сгорбившись под тяжестью инструмента. Седая шевелюра в лучах солнца похожа на нимб.
В доме, где мы теперь живем, три этажа. Наша квартира на самом верху. Я поднимаюсь по ступенькам и на первой же лестничной площадке едва не сталкиваюсь со светленькой малявкой, несущейся вниз. Я делаю шаг в сторону, чтобы избежать аварии. Она на бегу поднимает голову. Мы смотрим друг на друга всего мгновение, но я успеваю подумать: у некоторых людей взгляд, от которого не скроешься, - и у этой малявки именно такой. Сначала он проникает на самую глубину, а потом движется вверх, пристально изучая все, что попадается на пути. На мгновение этот взгляд овладевает мной, не хочет отпускать. Потом малявка быстро извиняется - а может быть, просто бормочет что-то себе под нос - и несется дальше с ужасающей скоростью.
Я продолжаю подниматься на третий этаж. На двери квартиры, где, кажется, живет эта девчонка, написано "Рантаярви". На нашей - "Бергстрём-Страндшё".
В квартире тихо. Дверь в мою комнату закрыта. Закрыл ее не я, а отец - значит, приходил домой на обед. Я знаю, почему он закрывает мою дверь. Ему невмоготу видеть незаправленную постель, вещи, разбросанные по полу, ему нехорошо от того, что я не всегда успеваю поднять жалюзи перед уходом в школу. Во всех остальных комнатах - безупречный порядок, и это целиком и полностью заслуга отца. Нигде ни пылинки, он даже посуду моет после завтрака, прежде чем уйти на работу.
На кухонном столе лежит лист бумаги - отец откуда-то принес и положил так, чтобы я увидел, когда вернусь домой. Так мы по большей части и общаемся. Грустное зрелище, но система работает.
"Приглашаем посетить пробные четырехдневные курсы джиу-джитсу, - читаю я, закусывая бутербродами. - Клуб будо открывает двери для всех, кого интересует "мягкий путь" в мире единоборств. Познакомьтесь с основными приемами в пятницу и субботу 26–27 апреля и 24–25 мая…"
Такие объявления я находил на кухонном столе и раньше. Кажется, кто-то из папашиных коллег занимается джиу-джитсу. Он пару раз говорил об этом - вроде как ходил на какие-то выступления, которые его сильно впечатлили.
Мне эти единоборства как рыбе зонтик; кроме как в кино, я их и не видел. С чего он взял, что я потрачу четыре свободных вечера на толкотню в вонючем клубе будо?
Письмо № 115
На днях мне снилось, что мы с тобой идем по набережной. Ты все время шла впереди, а я спешил за тобой, но никак не мог догнать. Я пытался сказать тебе что-то важное. Не видел твоего лица, но знал, что ты улыбаешься. Улыбаешься, отдаляясь.
Вдруг ты остановилась. Повернулась к воде, обхватила себя руками, будто ежась от холода. Я протянул руку, чтобы коснуться тебя, согреть, но ты обернулась и, бросив на меня злобный взгляд, решительно ступила в воду. Я застыл на месте, не в силах произнести твое имя. Ты просто скрылась под водой, исчезла.
Помнишь, мы однажды говорили о том, как бывает в кино: человек вдруг просыпается и рывком садится на кровати, едва переводя дух? Помнишь? Мы еще говорили, что в жизни так не бывает.
Так вот, мы ошибались, поверь.
Э.
3
На этот раз я не успеваю уклониться: светленькая малявка врезается в меня на первом лестничном пролете. Мы оба чуть не теряем равновесие и вскрикиваем. Немного придя в себя, мы стоим не шелохнувшись и смотрим друг на друга. У нее ясные голубые глаза и открытый взгляд, и где-то в глубине этих глаз мелькает уже знакомое чувство. До чего же она серьезная. А может быть, это не серьезность, а страх или даже ужас? Сложно понять этот взгляд. А что она видит в моих глазах? Я не то чтоб много раз в жизни сталкивался со светленькими малявками в подъездах.
Она сбегает по лестнице - наверное, будет колесить по двору на велике. Ей не помешал бы велосипедный шлем, с такими-то скоростями. И не только на улице.
Отпирая дверь, я слышу звонок телефона. В груди проносится странное чувство. Безумная надежда - точнее, воспоминание о безумной надежде, которую я чувствовал раньше. Такое и теперь случается, но все реже.
- Здорово, это Буссе, - произносит низкий, совершенно незнакомый голос.
В груди холодеет, все меркнет. Какой еще Буссе? Я его знаю? Учитель, имя которого я забыл?
- Эрик говорил, что ты хотел попробовать джиу-джитсу.
Я знаю только одного Эрика, и вот совпадение - он как раз мой отец. Если речь о нем, значит, Буссе - тот самый коллега из клуба единоборств.
- Да… - неуверенно отвечаю я.
"Да" - потому что отец ему наверняка это говорил, а не потому, что я хотел попробовать.
- Я звоню сказать, что время изменилось. Начинаем в эту пятницу, в семь часов.
- Ясно…
- Не в шесть, как написано в наших листовках.
Я без того настроен скептически, а слова типа "листовка" пробуждают во мне еще большее недоверие. Сразу вижу перед собой людей, чей мир вращается вокруг увлечений, которым они решили посвятить жизнь и в которые решили втянуть остальное человечество - например, с помощью "листовок", которые они распространяют.
- Тебе подходит? Или не очень?
Не очень - в том смысле, что я не очень интересуюсь джиу-джитсу. Что отец записал меня на тренировку, не спросив у меня. Неохота объяснять такие вещи незнакомому человеку, да и знакомому тоже. Если папаша нагло записывает семилетку без его ведома в футбольную секцию - это еще можно понять. Но шестнадцатилетнего сына? Позор какой-то - и для меня, и для него.
- Ты меня слышишь?
К тому же у меня появилось ощущение, что если этот фанат джиу-джитсу вообразит, будто кто-то заинтересовался его единоборством, то пиши пропало - будет наседать до последнего, возражать бесполезно.
- Да, просто думаю, подходит ли время. Наверное, подходит.
Какая разница. Просто не приду, и все. Остальное - не моя забота.
- Отлично. Одежда, не стесняющая движений. Длинные рукава, длинные штаны. И прихвати бутылку с водой.
- Хорошо.
Я знаю, отец мечтает, чтобы я чем-то занялся, чтобы не просиживал лучшие годы жизни дома. Я знаю, он обо мне беспокоится. Мы и это обходим молчанием, но я-то знаю. Вижу по тому, как он глядит на меня вечером в пятницу; по тому, как осторожно стучит в мою дверь, заходит на цыпочках и спрашивает, не нужно ли постирать чего из одежды или полить цветок; по запискам на кухонном столе. Вижу по тому, как он сует мне деньги на кино, на автобус, на еду в городе; по тому, как в выходные за завтраком ни с того ни с сего берег газету и вслух зачитывает время работы лыжного трамплина. Вижу по тому, как он моет посуду после ужина; по тому, как выходит из моей комнаты, полив цветок. Слышу по звону тишины между нами.
В квартире есть большая длинная кладовка. Казалось бы, в ней должен быть такой же порядок, как и во всех остальных комнатах. Но это предположение в корне ошибочно. Похоже, что кто-то стоял на пороге этой каморки и просто бросал внутрь вещи одну за другой, не заботясь о том, куда они упадут. Старые игрушки, матрасы, цветочные горшки, коньки, коробки и предметы неизвестного происхождения и назначения валяются одной большой кучей.
В самой глубине кладовки есть полка, которую почти не видно. На ней аккуратными рядами стоит обувь, словно показывая пример хорошего поведения сборищу шалопаев. "Обувь, за которой ухаживают, служит гораздо дольше, чем обувь, за которой не ухаживают", - эти слова отца я слышу с детства. Одна из пар, смирно стоящих на полке, - это кроссовки, которые я купил осенью. Они мне сейчас и нужны.
Я осторожно переступаю через пустые коробки и прочий хлам, включая футляр с саксофоном внутри.
Я играл три с половиной года: с четвертого до середины седьмого класса, - хотя последние полгода занимался не очень усердно. Сил не было репетировать, да и желания не хватало, так что я часто пропускал занятия. Думаю, все учителя знали, в чем дело, - и Густав тоже. Наверняка мое "положение" не раз обсуждали на педсоветах и посиделках в учительской. Густав прибегал к разным методам, пытаясь подогреть мой остывающий интерес к "дудению в трубу". Иногда останавливал меня в коридоре, клал руку на плечо, предлагал сесть и поболтать. Иногда высказывался более решительно: "Послушай, возьми себя в руки. Репетируй дома, по полчаса в день". Ни один из методов не возымел действия. После зимних каникул в седьмом классе я сообщил Густаву, что бросаю саксофон. Точно помню, что именно так и сказал: "Я бросаю саксофон". Как будто речь шла о курении или другой вредной привычке. Он ничего не ответил, только озабоченно посмотрел на меня. И с тех пор не говорил мне ни слова, до самой встречи в коридоре на днях.
Я беру кроссовки с полки одной рукой, футляр с саксофоном - другой, несу все в свою комнату. Зачем - толком не знаю.
Отец явно что-то задумал. Он будто готовится сказать нечто важное. Ест как-то медленно, тщательно перемешивает рис с фаршем, прежде чем отправить в рот вилку. Смотрит на меня, потом снова в тарелку. И так несколько раз. Отхлебывает воды.
- Тебе Буссе сегодня звонил? - произносит он осторожно, будто опасаясь моей реакции. Меня это раздражает. К тому же я чувствую, что он знает ответ заранее: наверняка стоял под дверью кабинета Буссе и подслушивал. Я смотрю в окно. Светленькой малявки не видать.
- Звонил.
Отец собирает остатки еды на тарелке в аккуратную кучку посередине, подцепляет вилкой.
- И как… пойдешь, попробуешь?
- У меня что, есть выбор? Ты меня уже записал.
Мой ответ звучит слишком резко. Отец поднимает взгляд:
- Я тебя не записывал. Я сказал, что тебе, может быть, интересно попробовать. Ты же унес объявление в свою комнату.