- Не годится. Лёнька - что-то бедненько. Будешь Лендом. Капитан третьего ранга Ленд. Звучит?
- Да ну вас… Смеётесь?
- Убей меня гром, если я смеюсь. Вы же капитан этой флотилии? - И он указал на листья щавеля, которые цепочкой, как настоящие каравеллы, плыли по тихой воде и приставали к берегу.
"Всё-таки догадался, что это флотилия, - подумал я. - У взрослых всегда так: видит листок и говорит - листок. И не знает, что листок может быть чем угодно: на воде - челном, в воздухе - птицей, а на груди - орденом…. Наверное, неглупый человек этот Адам", - подумал я.
Адам подвернул по колено штанины (ноги у него в синих прожилках) и предложил:
- Давай побродим… вон там, - и кивнул на чистый подводный камень.
Потом задрал, как журавль, одну длиннющую ногу, осторожно опустил её в воду, громко при этом крякнув (а чего? Вода же тёплая), опустил вторую ногу, снова зажмурил глаза - хорошо! И я за ним побрёл на мелководье. Течение здесь сильное, прозрачная вода журчит скороговоркой.
Она быстро-быстро обтекает ноги, щекочет между пальцами, остужая разгорячённое тело.
Мы постояли немного на камне; Адам нагнулся так, словно переломился пополам, и длинным носом уткнулся в воду.
- Ленд, что это такое?
У берега торчала трухлявая, фиолетово-чёрная ветка, и её облепили такие же чёрные ракушки. Облепили густо-прегусто, целыми кучами.
- Что это? - спросил Адам.
- Ракушки, - ответил я. - Присосались к ветке и спят. Вот если взять эту ветку и бросить туда, где глубоко, все ракушки поотстанут, потому что холодно им на дне. И выползут опять на мель, на тёплую воду.
- А это что? - снова, как журавль, наклонился Адам, пристально рассматривая дно.
- Жуки-плавунцы. Глядите, не плывут, а будто прыгают. По-видимому, моторчики у них есть.
- А это что? - показал на лист лопуха, низко нависшего над водой.
- Это лягушачья хата. Присмотритесь: лист не простой, из него лягушки кошелёк для себя устроили. Вот так напополам сложили и склеили. Сейчас там икра. А как только появятся головастики, каждый проделает дырочку и - прыг! - в воду.
- Смотри, чудеса! Такому нас в институте не учили.
- А чему вас учили?
- Как сделать искусственное солнце. Чтоб сильнее настоящего светило.
- Ого! - шмыгнул я носом. - Солнце! Больше нашего?
- А разве мало тебе одного? И так загорел, как папуасик.
- Но всё же - два солнца! Одно днём, другое ночью. Гуляй себе сколько хочешь. Говорят, сделают скоро такое солнце.
- Понимаешь, Ленд, - нахмурился Адам, холодно прищурив светло-серые глаза. - Учёные делали солнце, думали, оно будет служить людям. А солнце получилось не настоящее; оно, как спичка, вспыхнет и тут же погаснет. Только спичка эта слишком большая… Землю может сжечь. Скалы, реки, небо - всё сгорит.
Я хотел представить себе тот страшный огонь. Что это за спичка, если может она поджечь сразу и землю, и небо, и море?.. Мысли мои прервал Адам.
- Э-э! - махнул он рукой. - Не надо морщить лоб. Здесь у реки просто рай, а мы с тобой спорим неизвестно о чём. Да и врачи запретили мне об этом вспоминать. Давай-ка лучше вот что сделаем! - Адам хозяйским глазом оглядел кусты осоки, илистый берег чуть пониже брода и прибавил: - Давай построим плотину. Заодно и водяную мельничку.
Мы подошли к камню. Адам велел раздеваться. И первый снял тенниску, потом брюки с ровными складками и остался в одних трусах. Мать моя родная! Какой же он белый, какой нескладный! Худой, костлявый, под синей кожей видно весь скелет - можно рёбра пересчитать. Такого белого человека, с такими длинными руками не было ещё в нашем селе!
Я тоже разделся, положил на камне одежду рядом. Мысленно себе представил: какой бы из меня клоун получился, если бы я надел его брюки? Ого, наверное, нырнул бы в штаны с головой, и ещё хватило бы, чтобы завязать их на два узла. Ростом я не вышел - это верно. Зато могу знаете чем похвастаться? Загаром! Пожалуйста, у меня, как мать говорит, спина в шоколаде, а у него? Белое, гусиное тело… Но не велика беда, поживёт у нас, загорит.
Итак, мы положили одежду и чуть пониже брода спустились к реке. Только к воде - и обратно: берег здесь топкий, ил, как чёрная квашня, ступишь ногой - и пошли булькать пузыри; чем глубже проваливаешься, тем ещё больше болотных пузырей, и они щекочут тебе колени.
Здесь не только плотинки - плохой запруды не сделаешь.
Нашли место посуше, Адам сказал:
- Начнём, пожалуй! Замешивай грязь и подавай мне.
Ил попался упругий, с примесью глины. Я леплю пышки, прихлопываю их и подаю Адаму. Речка здесь узенькая, а у Адама ходули длинные, и стоит он над водой, как подъёмный кран.
Он хитро лепит плотину: кладёт запруду с одного и с другого берега, а посредине оставляет пролив. Растёт плотинка, и подымается вода, затопляет кусты осоки; уже целое озерко собралось у нашей стены. Течёт вода не лениво, а мутным потоком бежит из горловины.
- Давай, давай побольше глины! - торопит меня Адам. Он как раз прудит узкий пролив, река бурлит, подмывает наше шаткое сооружение.
Запыхался Адам. Он, конечно, и не подозревает, как разрисовал себя илом: совсем стал рябой. На груди, на плечах, на коленях - везде тёмно-бурые заплаты. Как у зебры! Но это ничуть не мешает ему работать: костлявыми руками, словно ухватом, забирает у меня из-под носа куски глины, укладывает их, утрамбовывает, хорошенько приглаживает пальцами. Плотина сомкнулась, поднялась, чёрной мокрой стеной перекрыла течение, и глядите - река успокоилась.
- О! - воскликнул Адам. - Где бы достать нам лоток?
- А что такое, - спрашиваю, - лоток?
- Это простая штукенция, труба или корытце, по которому течёт вода.
Гм, штукенция… Быстренько (мысленно, конечно) обежал я свой двор, заскочил в сени, в сарай, в погреб - не нашёл ничего подходящего. А водосточная труба возле хаты? Железная труба, ржавчиной изъеденная, я ведь из неё строил дальнобойную пушку.
- Водосточная труба годится? - спрашиваю Адама.
- Лучшего и не надо. Тащи. Только быстро!
Думаю, пока сбегаю туда и обратно - и плотину разнесёт. Я так припустил домой, что меня будто ветром вынесло на гору. А бежал к речке - аж в ушах свистело. За мной прыгала и дребезжала труба, такая рыжая и огнистая, как Рекс; все рёбра вымазала она мне кирпичной краской.
Примчался к берегу. Нет, стоит ещё наша запруда. И вода поднялась высоко: там, где куст, торчат только зелёные верхушки. Здесь вода разлилась, а за плотиной совсем спала, видно дно, вязкий ил, и в лужах ползают водяные блохи, жуки, вьюнки.
Адам похвалил меня, взял водосточную трубу и замуровал её в плотину, а сверху наложил толстый слой глины. И вот по трубе, сначала несмелой струйкой, потом сильнее потекла вода. Мутная, она понемногу оседала, светлела, набирала силы, потоком падала вниз и под плотиной выбивала воронку, похожую на след от копыта. Быстро неслась вода, урчала в трубе, с шумом разбрасывала брызги. И казалось, заиграл под вербами весенний ручей.
- Ну как? - спросил Адам. - Как вам нравится такая музыка?
Он стоял, палка с перекладиной, весь в глине и улыбался. Доволен, прилизывал чубчик - реденькие волосики, такие, что совсем просвечивались.
- Завтра, уважаемый Ленд, - произнёс Адам, - завтра мы соорудим деревянную мельничку (сегодня уже поздно) и установим её у лотка. Увидишь, как вода работает на человека. Об этом, помнишь, Маршак сказал:
Чтобы, падая с вершины,
Побеждённая вода
Быстро двигала машины
И толкала поезда.
Это мы сделаем завтра. А сейчас… Сейчас мы чего-нибудь придумаем.
С таинственным видом Адам пошёл в кусты; он шагал, как белый искатель среди джунглей, - тихо и осторожно; насобирал палочек, со ствола вербы счистил кору, сорвал тугой лопух. С этой нехитрой добычей возвратился обратно. Долго прикидывал, примеривался, наконец повтыкал вокруг лотка палочки, насадил на них лист лопуха и корой привязал его.
Он ещё устраивал свои премудрости, как вдруг часто, звонко, отчётливо забарабанила вода по листу.
- Ла-та-та-та!.. - залопотал упругий лопух. Струя била по самому краю листа, и он дрожал, упрямо и быстро разговаривая.
Наступал вечер: было такое время, когда медленно выползают тени из-под верб. И в этот час на весь берег заговорила река. Я смотрел на Адама, как на мастера-чародея. А он, склонив набок голову, сверкал белыми зубами, и на его бледном лице застыла бескровная улыбка.
- Как называется ваша река? - спросил Адам.
- Никак не называется. Речушка, да и всё. Ребята дразнят - Лягушатка.
- Плохо, - сказал Адам. - Подумай: если бы не было ни речек, ни родничка, ни единого ручейка, как бы жилось людям? Они бы повымирали, словно рыба, выброшенная на берег. Река даёт нам жизнь. А мы часто ленимся дать ей имя… Ну-ка, прикинь сейчас: как можно было бы назвать реку?
Я прислушался: тишина и покой на лугу, в саду воркует голубка, а за нашей плотиной неугомонно, по-журавлиному лопочет река.
- Лопотунья, - произнёс я. - Может, так и назвать?
- Лопотунья, - повторил Адам. - Хорошее имя. Завтра же нанесём на карту нашу реку. Чтоб знали во всём мире: есть на земле тихий и тёплый водоём, который открыли для человечества два капитана - Ленд и Адам.
У меня возникло подозрение: а может, этот чересчур долговязый человек и в самом деле прибыл с какого-то таинственного острова, где живут матросы и продавцы лимонада? Потому что у нас в Шатрищах таких худородных людей нет, это во-первых. А во-вторых, никто у нас не умеет разговаривать так, как знаменитые капитаны в книгах. Словом, у меня возникла затаённая надежда, что мы с Адамом ещё попутешествуем в неведомые края.
А пока что мы подошли к броду и на мелководье принялись смывать грязь собачьим мылом (так мы называем траву, похожую на лишайник). Из-под кустов, из потемневшего прибрежья, тянуло прохладой, резко пахло мятой, а вечерняя вода казалась ещё теплее. Мягкая, добрая вода, стоишь на глубоком месте и вылезать не хочется. "Интересно, - рассуждаю сам с собой, - какую мельничку соорудит он завтра?"
- Адам, - начинаю я расспрашивать издалека, - вы к нам надолго приехали?
Молчит. Отвернулся, смотрит на ветки деревьев, позолоченные солнцем. Рассердился на меня? Но за что? Может, просто недослышал? Я ему погромче.
- Вы на время, - говорю, - приехали или долго будете жить у бабушки?
- Нет. - Голос у него дрогнул; потом он помолчал и произнёс холодно, что-то глубоко затаив: - Приехал я сюда, Лёня… умирать.
Он сказал это спокойно, так спокойно, что я почувствовал, как меня охватил озноб и мурашки прямо из воды поползли по телу, по моей спине… Шутит Адам? А голос? Нет, таким голосом не шутят.
Адам повернулся ко мне. Плечи у него были опущены, высохшие руки, точно неживые, вяло висели вдоль туловища. Только сейчас я заметил: Адам как-то странно светился. Солнце отбрасывало на него косые лучи, и казалось, у Адама светилось прозрачное лицо, светились хрящеватые уши, светилось немощное тело.
Я понял: Адам не шутит.
Его медленно поедает мёртвый огонь.
- Понимаешь, Ленд… - прищурил холодные глаза Адам. - Есть такая невесёлая штука - белокровие… Ты видел, как догорает свеча? Понемногу, медленно пламя слизывает воск - до самого конца. Вот и болезнь, она пожирает кровь каплю за каплей, до последней кровинки. Врачи удивляются, что я до сих пор живу… Да, наверное, уже недолго. - Он махнул рукой: дескать, оставим невесёлые разговоры, - и велел побыстрее одеваться.
Торопились домой. Адам рывками взбирался на гору, высоко поднимая ноги. Я семенил за ним, и меня качало неизвестно от чего.
А между вербами, окутанными тёплыми сумерками, сонно лопотала речка.
Нина
Ни завтра, ни в последующие дни Адам не приходил к плотине.
…Это было тягостное разрушение. За ночь Лопотунья размыла запруду, раскидала комки глины по течению. От плотины остались бугорки земли, они одиноко возвышались над водой. Будто стояла крепость, а наскочила какая-то орда, разрушила её, повалила стены в реку.
Печально побрёл я вдоль берега.
Из-под коряги выглядывал краешек трубы, и, когда я дёрнул её, оттуда выскочила зелёная лягушка. Илом затянуло и лист лопуха; он был неприглядный - потрёпанный в клочья. Озера тоже не было, река больше не лопотала, а привычно бежала по старому руслу. И сколько бы я ни старался, не сделать мне одному ни плотины, ни поющего мельничного лотка.
Грустно. Я побрёл домой.
Прошёл день, второй и, наконец, наступило яркое солнечное утро с петушиной перекличкой по всему селу.
Захотелось мне погулять у реки.
У нас на лугу, возле реки, растёт мягкая трава гусятница. Шелковистая, густая, как вата. Посмотришь - зелёный коврик стелется между вербами. На сено эта трава непригодна: её не возьмёшь косой, сбивается в клубки. Но зато, когда выпадет роса, как красиво у нас на лугу: точно морозцем прихватывает траву - лежит на всём дымчатая, голубовато-сизая шубка. А только солнце взойдёт - вспыхнет, заискрится весь луг.
Забредёшь в росу, и хочется тебе, как жеребёнку, попрыгать, побрыкаться, промчаться по лугу, нарушая прибрежную тишину звонким развесёлым "и-го-го".
Я побежал к вербе и обратно, повернул к реке, а за мной потянулась по траве тёмная дорожка. Роса холодная, с дымком, жжёт, резко покалывает в ноги. Я припустился изо всех сил, сбиваю росу, и она рассыпает монисто - вишнёвые, горящие на солнце искры.
Останавливаюсь возле брода, смотрю: штаны мои синие, распрекрасные и - э-эх! - мокрые-премокрые, хоть выжимай, прилипают к телу. Ясное дело, мать не погладит по головке.
Стою, размышляю, как дальше жить. Думаю, а оно не думается. Что-то мне мешает, словно муха жужжит над самым ухом. Что это? Я никак не могу понять, однако чувствую: на берегу что-то изменилось. О!.. Слышите?.. Не так шумит река. Я уже знаю, как река меняет свой голос. Утром вода чистая, светлая и журчит ручейком она серебристым; в полдень, в жару, вода плещет лениво, приглушённо, а к вечеру шумит тихо, успокоенно, и шум её далеко слышен…
Так было всегда. А сейчас? А в эту минуту?
Слышите? Разъярилась вода. Со всхлипом, с присвистом стонет она под вербами. Что-то случилось!
Между кустами, пригнувшись, спускаюсь к реке. Смотри-ка, вновь поднялось течение, залило камень, тот, что выступает из воды.
Я побежал на старое место, туда, где мы строили запруду. Так и знал - новая плотина. Она стала ещё выше. И озеро ещё больше. И фырчит мельничка.
Откуда она взялась? Как она выросла? Когда?.. Я боюсь пошевелиться, чтоб не исчезло чудо. Стою, точно прирос к земле, только глазами хлопаю.
Настоящая мельничка…
Как вам описать её?
Под лотком стоят ноги-опоры, две толстые палки. Вверху они с рожками, и на тех рожках лежит перекладина, а на ней - деревянная мельничка. Лопасти у неё как ладоньки, подставленные к лотку. Падает струя воды, бьёт по крыльям-ладонькам - и жужжит, крутится мельничка, рассеивает водяную пыль, и светится над плотиной маленькое солнышко.
Слушал я и хотелось ещё слушать, как плещется вода, как прищёлкивают лопасти, как гудят опоры. Слушал бы ещё, но надо же подойти, рассмотреть вблизи, руками потрогать: из чего оно сделано и как? Я ощупал каждую полочку, туговатые узлы из лыка вербы и лопасти, - ощупал всё от сучка до задоринки; потом останавливал и пускал мельничку, ловил языком капли, срывающиеся с лопастей, и даже пальцем выдавил канавку в плотине, чтоб убедиться, надёжно ли построена стена.
Но подождите… Выходит, Адам ещё один раз побывал на реке? И сделал мельничку? Но когда? Ночью? И кто ему, больному, разрешил вставать с постели - ведь у него, говорят, жар, очень высокая температура?
Странный всё-таки человек этот Адам.
Я слушал рокот мельнички до самого вечера, словно бы знал, что недолго ей жить, что случится новая беда. Так оно и вышло.
Полуденная жара. Духота. Лениво воркует вода.
Я лежу на камне, как сонная рыба. Плечи и руки обмякли, голова тяжёлая-претяжёлая, глаза слипаются. Здесь, на камне, лежит и мельничка. Вытащенная из болота, разрушенная, сохнет она рядом со мною на солнце. Река снова размыла плотину. И снова ночью. Все злодейства, наверное, происходят ночью. Рекса убили в темноте. И мельничку… Словно лиходеи подкрались в сумерках, повалили её в грязь и сапогами в землю втоптали.
Сухо во рту и горько. Адам не придёт. А что я один? Что я могу сделать один? Когда мать даст подзатыльников, тогда лучше одному: забьёшься в угол, немного поплачешь - и всё пройдёт. А сейчас никто тебя не толкает в спину, а всё равно горько… Разбитая мельничка - и кому ты расскажешь об этом? Кому пожалуешься?
Надо, чтобы кто-то был. Чтоб лежал рядом, грелся на солнце, слушал тебя, а ты, наверное, начал бы так: "Прибежал я утром, глянул - а плотины нет…"
Я хочу друга. Хочу, чтобы кто-то ко мне пришёл.
Облокотившись на землю, бросаю взгляд на реку, туда, далеко, откуда она выбегает, напряжённо вглядываюсь и вижу: из-за холма плывёт… приближается челнок. Тихо плывёт под вербами, под густой тенью, рассекает островки белых водяных лилий, бесшумно выходит на плёс - и не брызнет, не ударит веслом. Солнце усыпало реку блёстками, и челнок плывёт, как месяц по звёздному небу, и кто-то гребёт веслом, правит к берегу.
Вот уже недалеко гребёт. Сворачивает к броду, и видно голубой челнок и голубое весло, и сидит в челноке - кто бы вы думали? - девочка. Она тоже голубая, глаза большие и удивлённые, в волосах белая лента.
Не успел я опомниться, как челнок проскользнул над подводной скалой и круто свернул в мой пролив. Остановился у скалы, на быстром течении. Вытащила девочка мокрое весло, положила на дно лодки. И уставила на меня голубые глаза.
- Ты меня звал? - спросила она.
- Нет…Просто хотелось, чтобы ты приехала.
- Ну хорошо. Привяжи, пожалуйста, челнок, а то вода снесёт.
Девочка бросила мне цепочку, и я привязал челнок к старой коряге, что острым локтем выступала из земли.
- Послушай!.. - удивился я. - Пролив здесь узенький, нога моя с трудом проходит между скалами, как же ты сюда заплыла?