НЯНЕЧКА
Он стоял у окна и глухо барабанил пальцами по стеклу.
Моросило. Нудная, утомительная погодка, неудержимо наводящая уныние. В сумерках виднелось лишь несколько чахлых кустов больничного садика.
Пожилая нянечка тихо вошла в кабинет; главврач не обернулся. Нянечка посмотрела на него, покачала головой, взяла проволочную корзину, доверху наполненную бумажками, и вышла.
Когда она вернулась, главврач все так же стоял у окна. И так же барабанил пальцами по стеклу.
Нянечка вздохнула.
Прошло уже два дня после той ужасной операции. А нянечке казалось, - главврач все эти два дня вот так и стоит у окна.
- Затопить, что ль? - спросила нянечка.
Он обернулся. Кажется, лишь сейчас заметил, что в кабинете не один. Но ничего не ответил.
Нянечка наложила дров в печку, нащипала растопку. А он все стоял у окна, словно высматривая что-то в полумраке.
"Ужасно, - думал он. - Нелепо и ужасно".
Говорят, у врачей постепенно вырабатывается профессиональная стойкость. Какой-то иммунитет. С годами они уже не так остро реагируют на болезни своих пациентов. И даже - на смертельные случаи.
Но Михаил Николаевич еще очень молод. Всего полгода назад кончил институт. И лишь два месяца, как прибыл сюда, в поселковую больницу.
В ушах у Михаила Николаевича все еще звучит истошный женский вопль:
- Костенька! Светик мой родименький! Да на кого ж ты покинул деточек своих махоньких?!
Растрепанная, с опухшим от слез лицом женщина бьется на мокром крыльце, пронзительно, по-кликушечьи причитает. Вокруг нее теснятся бабы, хотят увести. Но она не дается, вырывается, снова валится на осклизлые ступеньки.
- Загубили Костеньку моего! Загубили, ироды! - дико вопит она…
- Ужасно, - в смятении твердит Михаил Николаевич. - Ужасно!
Первая смерть! Она потрясает. Кажется, ты, ты сам, вот этими руками…
Нянечка Таисия Никифоровна, опустившись на одно колено, кочергой наводила порядок в печке, а сама думала о новом враче: "Вот уж не повезло! Только приехал в поселок, чуть не первая операция - и на-те - леталис! - Нянечка не первый десяток лет работала в больнице и любила ученые слова. - И уж ладно бы старик, а то тридцать два годика, тракторист, и не хворал вовсе. И что - какой-то аппендицит!"
Таисия Никифоровна знала: по поселку судачат - молод, мол, хирург, зелен, вот и пожалуйста - зарезал человека.
Не вдолбишь же всем: сам, сам тракторист повинен. Живот у него давно побаливал. А последние три дня - резкие боли. Но врача не вызывал. Думал, грибами объелся. Пройдет. Вдобавок с грелкой валялся и еще слабительное принял. А для аппендицита это - самый вред.
И на операции оказалось - поздно…
Таисия Никифоровна украдкой глянула на хирурга. Он по-прежнему стоял у окна, спиной к ней.
Таисия Никифоровна вздохнула.
Молодой врач чем-то напоминал сына, убитого на войне. Тоже высокий, ладный и тоже русый. И нос - с нашлепкой. Маленькой, почти незаметной нашлепочкой. Как сапожок. И между передними зубами - широкая щель.
Нравились ей его чистые рубашки и даже его манера курить. Нравились руки - большие, с плоскими, коротко остриженными, как у всех хирургов, ногтями, пожелтевшими от йода. И даже его городские, непривычно узкие брюки и мягкая шляпа - он один-единственный во всем поселке носил такую - тоже нравилась.
* * *
Ночью Михаилу Николаевичу не спалось. Ворочался с боку на бок, стонал, что-то бормотал.
…И опять перед глазами - растрепанная женщина на больничном крыльце. И в ушах - истошный крик: "Загубили Костеньку моего! Загубили, ироды!"
…Вновь видел весь ход операции. Мог бы повторить ее. По минутам. Всю, от начала и до конца.
Анестезия, первый разрез… До брюшины - почти нет кровотечения, наложил всего три кохера. А в животе - гной. Все затоплено им. Тампоны, тампоны… А гной все прибывает. Аппендикса нет - он расплавлен. Пенициллин, стрептомицин… Уколы, прямо в брюшную полость…
И все же в глубине души он понимал: надежды почти нет…
…Михаил Николаевич застонал.
И вдруг - словно какой-то бестолковый механик, скрытый в мозгу, запустил другую ленту. Вот Михаил Николаевич дома, в Ленинграде. Зовут его еще не Михаилом Николаевичем, а просто Мишей. Он сидит возле телевизора. Тут же и отец, и мать, и Нина - студентка-однокурсница. Тепло, уютно. А на голубоватом экране - Ив Монтан. Милые, трогательные песенки. Простенькие, они почему-то глубоко проникают в сердце.
А может, это из-за Нины? Она сидит рядом и, чуть оттопырив нижнюю пухлую губку, смотрит на мерцающий экран. И лицо ее в полутьме такое раскрытое, душевное, - именно такая она особенно нравится Мише.
И снова раззява-киномеханик вдруг перескакивает на другую ленту.
Отец мечется по комнате. Он в пижаме. Седая шевелюра прыгает в такт резким взмахам рук. Отец всегда так: жестикулирует, как немой.
- Но почему? - сердится он. - Почему ты не хочешь в аспирантуру? Не беспокойся: не будет никаких поблажек. Я уж позабочусь, чтобы на время экзаменов все забыли, что ты - сын заслуженного врача.
Миша молчит.
- Это же просто глупо! - суетится отец. - Ты же способный хирург. Без дураков - способный. Почему обязательно - в деревню? Газет начитался?..
…И опять - бьется, воет на крыльце молодая вдова. Рвет на себе кофту, царапает ногтями шею: "Костенька! Светик мой родименький!.."
…Михаил Николаевич ворочается в кровати. Пружины под ним устало скрипят.
На следующее утро он решает:
"Все. Хватит. За дело! И не скулить".
Обливается холодной водой, быстро уничтожает яичницу из четырех яиц (дома он никогда не слыхал о такой, но Таисия Никифоровна - она живет тоже при больнице и готовит ему - меньше чем на четыре яйца не признает).
Наскоро поев, главврач, как заведено, совершает обход больницы. Ловит на себе тревожные и ободряющие, недоверчивые и выжидательные, беспокойные и испытующие взгляды больных. Они, конечно, уже знают об операции. Главврач хмурится. И впрямь, больные тревожатся? Или это ему кажется? Нервочки…
Может быть, именно поэтому он сегодня особенно строг, пожалуй, даже придирчив.
Сестру Верочку - от нее, как всегда, пахнет и йодом, и эфиром, и духами сразу - холодно отчитывает за беспорядок в шкафу с инструментами.
Санитарке выговаривает: на подоконнике в третьей палате - пыль.
И даже своей "хозяйке", Таисии Никифоровне, жестом показывает: занавески на окне в амбулатории в сальных пятнах.
Все выслушивают его замечания молча. Только Верочка вспыхивает:
- Я собиралась убрать! Но вы же сами велели стерилизовать материал!
- Успевайте! Все успевайте, - обрывает Михаил Николаевич.
Идет осмотр больных. Их немного, всего шестеро. Михаил Николаевич присаживается у каждой кровати, осматривает подробно, проверяет, все ли назначения выполняются, неторопливо расспрашивает о самочувствии.
И у каждого непременно осведомится:
- Ну, а наушники? В порядке?
Наушники сделали лишь несколько дней назад.
Особенно рада этому Таисия Никифоровна. Сколько лет твердила: один репродуктор на целую палату - очень неудобно. Кто-то из больных хочет подремать, другой - читать, а третьему, как назло, приспичит слушать радио. Вечные стычки из-за этого.
Говорили-говорили - все без толку. А Михаил Николаевич всего без году неделя в больнице, и вот уже на каждой тумбочке - наушники.
"Персональные наушники, - шутит сторож. - Как в столице!"
Так, неторопливо, обходит главврач четверых больных.
Потом вдруг его хлестнула мысль: "Пожалуй, я сегодня внимательней, чем всегда. А вдруг больные подметят… Подумают, что я после той операции… Вроде бы оправдаться хочу…"
Сразу пересыхает во рту. Он быстро заканчивает обход.
Весь день у него проходит в хлопотах. Главврач маленькой больницы - это и руководитель, и врач, и администратор, и хозяйственник, и снабженец - все сразу.
Он обдумывает с терапевтом и фельдшером, сколько и каких медикаментов выписать, советуется с сестрой-хозяйкой о белье, идет на кухню и сам пробует овсянку, приготовленную больным на обед.
А главное - дрова. Часа два висит он на телефоне, обзванивая районное начальство. Зима уже на носу. А запас дров в больнице - на неделю.
Дела катятся на него лавиной. Тут и важные заботы, действительно требующие его вмешательства, и мелочи, которые вполне могли бы утрясти без него; тут и срочные нужды, и всякая необязательная чепуха. Но в больнице уж так заведено: все делается только с ведома главврача.
Пока Михаил Николаевич занят - все хорошо. Но вот день кончился - и он один в своей маленькой комнате при больнице.
Опять стоит он возле окна.
По двору лениво бродят две курицы. У них приметные красные круги на хвостах. Это фельдшер чернилами пометил своих кур. Чтобы не спутать с чужими.
Михаил Николаевич глядит на этих кур, а мысли сами невольно возвращаются к операции. К той, о которой он не может не думать.
Сегодня приезжал главный хирург района. Дотошно знакомился со всеми обстоятельствами. Изучил историю болезни умершего тракториста, заключение патологоанатома, беседовал с терапевтом и сестрой.
Вывод: хирург сделал все, что мог. Смерть наступила как следствие запущенного гнойного перитонита.
- ЛКК не будет, - сказал на прощанье главный хирург.
И все-таки покоя нет.
И главное - как-то сразу опустились руки.
А ведь, когда ехал на село, думал: вот где простор. Наладить образцовый порядок в больнице. Продолжить свою научную работу. Нести культуру. Он так и сказал Нине перед отъездом - нести культуру. Даже магнитофон с записями привез: хотел устроить что-то вроде лектория. Да, музыкальный лекторий. Знакомить сельских жителей с Чайковским и Прокофьевым, Шаляпиным и Шостаковичем.
А вот теперь - неохота.
И еще эти фельдшерские куры с аккуратными красными кругами на хвостах - как опознавательные знаки на самолетах!
Фельдшер Тарас Тихонович - пожилой, опытный, двадцать два года работает в этом поселке, знает всех, и его все знают.
У фельдшера - хозяйство: корова, поросенок, куры. Свой дом. Обосновался здесь Тарас Тихонович прочно и навеки.
Михаила Николаевича встретил ласково. Знает Тарас Тихонович: с главным ссориться - не резон. Вот с прежним главврачом душа в душу жили. Хороший был человек, только выпивал уж слишком шибко.
Тарас Тихонович тоже участвовал в той, роковой операции, давал наркоз. Потом по всему поселку говорил: новый-то хирург толковый. И рука твердая. Умная рука.
И главному хирургу тоже подтвердил: операция проведена по всем правилам. Гнойный перитонит… Тут уж сам господь бог не помог бы.
Но Михаилу Николаевичу почему-то неприятен старый фельдшер. Даже трудно сказать почему. Не из-за кур же?!
А может, виновата педантичность Тараса Тихоновича?
Фельдшер аккуратен, как старая дева. Все делает с железной методичностью. Каждое свое действие разбивает на ряд подопераций. И проводит их с неукоснительной последовательностью. Вот он садится за стол, берет перо, обязательно посмотрит на свет, снимет несуществующую соринку, макнет в чернильницу, непременно кашлянет: "Кхм" - передвинет листок чуть наискось…
"Хоть бы раз без "кхм" обошелся! - злился Михаил Николаевич. - Или сперва бы "кхмыкнул", а потом макнул перо. Никогда!" Таисия Никифоровна говорит о фельдшере: "У-у, Тарас Тихонович - министр!"
А интонация такая - не поймешь: то ли она одобряет башковитость фельдшера, то ли втайне посмеивается над ним.
* * *
Прошло восемь дней. Тракториста похоронили. Разговоры о той операции постепенно стали затухать.
На девятый день с колхозного тока примчался грузовик.
Шофер влетел в больницу:
- Скорей!
В глазах его был ужас.
Все - и врачи, и сестры - бросились за ним.
В кузове, залитом кровью, лежал парень. Иссиня белое лицо. Судорожно стиснутые зубы, оскаленные, словно в нелепой усмешке. Казалось - мертв. Только веки чуть трепетали.
У парня была оторвана рука, раздроблено плечо. И весь он был измят, словно изжеван какими-то гигантскими зубьями огромных шестерен.
- Камфору! Кофеин! Наркотики! Готовить к переливанию крови! Быстро! - приказал Михаил Николаевич, когда парня перенесли в приемный покой.
Вместе с терапевтом он торопливо обрабатывал рану.
Однако больше всего Михаила Николаевича беспокоила не она и не переломы. Острый живот. Внутреннее кровотечение.
- Приготовиться к операции! - приказал он. - Быстрей!
Да, он понимал: шансов на успех мало, очень мало. Но… Без операции - гибель наверняка.
Фельдшер Тарас Тихонович тихонько кашлянул:
- Минуточку.
Он оглянулся. Хотел, видимо, отозвать Михаила Николаевича в сторону, но приемный покой был маленький, здесь суетились и Верочка, и Таисия Никифоровна. Некуда укрыться.
- Минуточку, - понизив голос, повторил Тарас Тихонович. - Будете оперировать?
Михаил Николаевич кивнул.
- А может… В район?.. - негромко предложил Тарас Тихонович.
Михаил Николаевич быстро взглянул на него. Отправить в районную больницу? Понятно. Пусть, значит, другие…
- Не выдержит, - сказал он.
Тарас Тихонович и сам, конечно, понимал: парню не под силу такая дорога: восемьдесят четыре километра, и половина из них - раскисшими осенними проселками, большаками в ухабах и колдобинах. "Тут не дороги, а пороги", - мрачно шутили шоферы. Нет, это верная смерть.
- Можно и наоборот, - шепнул Тарас Тихонович. - Сюда… Срочно вызвать из района сюда… Главного хирурга. Пусть он…
Михаил Николаевич исподлобья опять метнул быстрый взгляд на фельдшера. Что ж, по-своему Тарас Тихонович прав. И по-житейски мудр. Да, вызвать сюда районного хирурга. Он опытнее, ему и решать.
Но тотчас Михаил Николаевич опять мысленно увидел эти разбитые проселки, эту хлябь, разболтанные колеи, по колено, как студнем, залитые жидкой грязью. Восемьдесят четыре километра многострадальной "глубинки". Раньше, чем через три часа, помощи не жди.
- Три часа, - сказал он. - Это слишком…
Тарас Тихонович молча, испытующе глядел на него.
"Куда ты лезешь? - говорил этот взгляд. - Шансов спасти парня почти нет. Скажем честно: один из ста. А вторая операция - и опять смерть…"
Да, Михаил Николаевич отлично понимал: вторая смерть на операционном столе - это крах… После такого уже не оправиться…
О, он не раз слышал рассказы отца и его приятелей - старых врачей. Стоило хирургу оплошать - и больные не отваживались больше обращаться к нему. Даже вскрыть пустяковый нарыв или вправить вывих шли к другому. Хирург, потерявший доверие, уже не хирург…
Клочки этих мыслей суматошно бились у него в голове, а руки продолжали быстро и четко делать свое, и голос, сам, словно независимо от Михаила Николаевича, отдавал распоряжения, готовя все к немедленной операции.
- Позвоните в район, главному хирургу, - велел Михаил Николаевич. - Пусть немедленно выезжает…
Это так, на всякий случай. Так полагается. Может быть, хоть к концу операции успеет? Поможет.
А сам уже мысленно вел операцию. Ждать нельзя…
И снова Михаил Николаевич стоит у окна в своей маленькой комнате. И опять за окном уныло моросит. А Михаил Николаевич глядит в темноту и барабанит пальцами по мутному стеклу.
Барабанит, барабанит, барабанит…
Таисия Никифоровна опять топит печку и украдкой все поглядывает на главврача. И все вздыхает…
"Все правильно, - думает Михаил Николаевич. - Да, правильно. Этого и следовало ожидать".
И опять барабанит, барабанит, барабанит…
Пальцем он чертит на замутневшем стекле какие-то узоры. Нет, не какие-то… Вдруг он узнает - это же селезенка! Да, та самая раздавленная, кровоточащая селезенка, которую он удалил этому несчастному парню.
Пальцем он проводит черту по стеклу, по селезенке. Вот здесь был разрыв. И конечно, надо было удалить. Несомненно. Он прав, прав, тысячу раз прав!..
Прикрыв глаза, снова видит он судорожно стиснутые, оскаленные зубы парня, слышит, как сестра тревожно сообщает:
- Давление - шестьдесят…
- Сорок пять…
- Сорок…
- Тридцать…
- Ноль…
Таисия Никифоровна накрывает на стол. Движется она бесшумно и так же неслышно достает из шкафчика стакан, банку с вареньем, масло, сахар.
Таисия Никифоровна - пожилая, но еще крепкая, быстрая. В каждом ее движении - та сноровка, которая с годами вырабатывается у всех хозяйственных женщин, особенно на селе. Лицо у нее неприметное. Да и не только лицо - вся она какая-то незаметная, тихая.
"Да, - думает Таисия Никифоровна. - Вторая смерть. Кряду".
Нет, она ни в чем не винит Михаила Николаевича. Ни в чем.
Много лет проработав в больнице, она, хоть и не врач, привыкла по десяткам признаков "определять" больного. И едва взглянув на этого измолотого парня, вздохнула: нет, не жилец.
А ведь вчера лишь видела его. Сидел на скамье, возле волейбольной площадки. Смеялся. И на руке у него, от кисти до локтя, восемь штук часов нанизаны. И маленькие, и большие. Целая выставка. Вот оно как…
Но не о парне Таисия Никифоровна сейчас сокрушается. Тут уж плачь не плачь - без толку.
А вот Михаил Николаевич… Как он осунулся за последние дни! И пожелтел. И глаза… Говоришь с ним, он глядит на тебя, а ровно бы не видит. Глаза смотрят куда-то сквозь тебя, будто что-то важное находится там, дальше, за тобой.
И все больше напоминает он Таисии Никифоровне Володю. Ее Володю. У сына тоже иногда появлялся такой отрешенный взгляд. Особенно - когда он думал о своих радиоприемниках. Прямо-таки помешан был на приемниках.
И эта привычка то и дело ладонью приглаживать волосы… Ну, точь-в-точь Володя…
- Нет, спасибо, не хочется, - невпопад говорит Михаил Николаевич, скользнув взглядом по накрытому столу.
Накинув плащ, он выходит из дому. Вечер, дождь. Но в комнате слишком душно. И тесно. Стены нынче давят его.
Он идет по поселку. Темно. Лишь кое-где огоньки.
"Наш поселок - чем не город?! - вспоминается ему присказка разбитного одноглазого балагура, больничного сторожа, -
Лишь дома пониже
Да асфальт пожиже!
"Асфальт" и впрямь пожиже! Сразу облепляет ботинки.
Михаил Николаевич доходит до конца улицы, уткнувшейся прямо в густой лесок, поворачивает, шагает обратно.
"Зайти? К кому? К Тарасу Тихоновичу?"
Но сразу перед глазами - квохчущие куры с опознавательными знаками на хвостах. Нет, к фельдшеру неохота. Тем более - он опять начнет ласково корить: мол, предупреждал же; не слушаетесь вы, молодые, вот и результат…
"К учительнице?"
Но они почти не знакомы. Да и нехорошо в паршивом настроении идти к кому-то. Своей тоской портить вечер другому.
Михаил Николаевич возвращается домой.
Таисия Никифоровна молча глядит на него. Стол все еще накрыт. И чайник фырчит на огне.