Повесть "Девочка из города" соединила в себе все достоинства прозы Л. Воронковой: безыскусственную простоту и правдивость в выражении сложного содержания, истинность характеров детей и взрослых, нарисованных штрихами скупыми, точными, запоминающимися, благородную сдержанность в описании даже самых тяжелых, подчас трагических обстоятельств, глубоко осердеченное отношение к природе и человеку, жизнеутверждающий взгляд на мир. В повести с большой силой отразились никогда не устаревающие чувства любви к живому, материнской и дочерней привязанности, "вечные" проблемы смысла жизни, совести, человеческого счастья.
Война несла неисчислимые беды детству, обрывала и корежила его нормальное течение. Но самой неизгладимой и страшной из этих бед было сиротство. Только в Ленинграде в годы фашистской блокады осиротели десятки тысяч детей.
У семи летней Вали, героини повести "Девочка из города", отец, работавший до войны инженером на заводе, убит на фронте, мама и старший брат погибли от бомбежки у нее на глазах. Подхваченная потоком беженцев, девочка пешком идет от деревни к деревне - подальше от мест, где рвутся бомбы и рыскает смерть. Мы встречаемся с Валей, когда беженцы ночуют в деревне Нечаево у колхозницы Дарьи Шалихиной.
Муж Дарьи на передовой, на ее попечении трое детей и старый дед, но материнское сердце этой простой русской женщины не остается глухим к чужой боли. Выслушав историю Валентинки, она в долгом раздумье стоит возле спящей девочки. "Взяла с пола ее ботики, поглядела - худые, промокшие. Завтра эта девчушка наденет их и опять пойдет куда-то… А куда?"
Легко представить невысказанные думы матери. Конечно же, государство не оставит малышку. Дойдут беженцы до ближайшего города, и можно будет сдать девочку в детский дом. Но почему кто-то другой, а не она, Дарья, должен пожалеть сироту, отдать ей тепло своего сердца, частицу материнской любви? И если завтра маленькая городская беженка уйдет в прохудившихся ботиках, в тонком пальтишке и синем летнем капоре в неведомый путь по холодной зимней дороге, не станет ли память о коротком ее ночлеге в Дарьиной избе вечным укором для этой сердобольной и совестливой женщины?
Очень точно описывает Л. Воронкова душевное смятение Дарьи. Сердцем она сразу приняла единственно верное для себя решение - удочерить сироту. Но разум еще в сомнении: а не обделит ли она тем самым своих детей, да и как посмотрит на это муж, когда вернется с победой? Но ни эти колебания, ни доводы соседок, вроде тетки Марьи, не влияют на поведение Дарьи, для которой голос собственного сердца не только самый правдивый, но и наиболее разумный.
По Дарьиному понятию, признак человеческого ума как раз в том, чтобы внимательно прислушаться к доводам сердца и дать им разумное объяснение. Когда Валина ровесница Таиска из малолетней несмышлености и неуемного детского любопытства спрашивает Валентинку о ее маме и девочка заходится плачем от страшных воспоминаний, Дарья, узнав, в чем дело, отчитывает дочку: "Бессовестная!..Жалости у тебя нету! Сердца у тебя нету! Или у тебя вместо головы пустой котелок на плечах?!"
Валя не просто лишилась любимой семьи, где была счастлива. Она, девочка из города, попала в деревню, где весь уклад жизни для нее нов и непривычен. Купание в русской печи, подпол с картошкой, теленок в хлеве, взятая в избу овца с новорожденными ягнятами и многое другое - все это для маленькой горожанки, видевшей деревню только на картинках в книжках, поистине неведомый" притом огромный мир, каждодневно ею открываемый и постепенно осваиваемый.
Даже едят здесь не так, как привыкла Валя дома. Не из отдельных тарелок, а из общей миски. И надо "не зевать" и не сидеть молча, если вдруг под рукой не оказалось ложки. "Видишь - ложки нет, - учит девочку Дарья, - кричи: "Дайте мне ложку!" Разве можно себя в обиду давать?"
Однако лишь нелюбознательной Груше, для которой школьная учеба - тяжкий труд, кажется, будто между ее в Валиным опытом лежит пропасть, и неприспособленность приемной сестры к сельским условиям есть неприспособленность к жизни вообще. "Эх, вы!.. - укоряет Груша покойных Валентинкиных родителей. - Даже теленка не могли завести! Наверно, ленивые были!"
На самом деле внутренняя суть человеческого существования в городе и в деревне едина, так как подчинена общим нравственным законам. Как ни важно для сельского жителя уметь напоить теленка, стократ важнее просто любить и жалеть живое. В этом смысле городская Валя порой оказывается более "деревенской", чем Груша, которая равнодушна к тому, что теленок, пролив пойло, остался некормленым, в то время как Валя не может найти себе места, слыша его голодное мычание.
Любовь и жалость к живому показаны в повести Л. Воронковой как определяющие человеческие качества. Не забудем, что речь идет о книге, написанной в разгар решающих схваток с фашизмом. О любви и жалости к живому в повести говорится как о коренном свойстве души, равно обнимающей родственным вниманием и сердечной заботой и человека, и животных, и растения, и даже предметы неодушевленные.
Быстро овладевая навыками деревенского труда, Валентинка душевно привязывается к теленку и ягнятам, заботится о них. С трепетом следит за тем, как прорастают высаженные дедом в тарелки семена разных колхозных культур. В отличие от деревенских ребят, ей жалко ломать распустившуюся в овраге ранней весной вербу. Все в природе удивляет, волнует, радует девочку: "и лимонная бабочка, прилетевшая на медуницу, и красные шишечки, чуть наклюнувшиеся на концах еловых лап, и лесной ручеек в овражке, и птицы, перелетающие с вершины на вершину…" И оказывается, что "девочка из города" подлинно родственная душа потомственным крестьянам - Дарье Шалихиной и ее отцу.
Душевная отзывчивость Валентинки - это не просто доброе сердце, а и живое, деятельное воображение, способность облекать мечту в плоть окружающей действительности. Девочка рассматривает вырезанные из старых журналов картинки - единственное, что уцелело у нее от довоенной жизни, - и перед нею возникает целый мир, населенный десятками людей, исполненный страстей и диковинных событий. Стоило ей увидеть Таискины куклы, беспорядочно сваленные в ящике, и "тотчас куклы ожили и заговорили с ней".
Валя не просто играет в куклы - она общается с ними, сопереживает им.
" - Где вы были? - спросила Валентинка. - Почему вы такие растрепанные? Почему вы голые?
- Это мы от немцев бежали, - отвечали куклы. - Мы все бежали, бежали - по снегу, через лес…
- Ну ладно, ладно! Не будем про это говорить… Сейчас надо сшить вам платья. Посидите немножко".
И Валя идет к тете Дарье просить иголку и ножницы, чтобы позаботиться о куклах, "убежавших" от фашистов.
Каков человек в малом, в игре, таков он и в минуту, когда от него требуется поступок решительный и смелый. Именно Валентинка, робкая и застенчивая, пока дело касается ее собственных удобств и выгод, бросается в вешнюю реку, чтобы спасти уносимого льдиной Романка.
Вовсе не диковатостью и самолюбивой замкнутостью объясняется, что девочка долго не может назвать тетю; Дарью мамой. Совсем напротив. Дарья ей симпатична и близка, но Валя слишком хорошо помнит свою погибшую маму. И нужно время, чтобы язык наконец смог выговорить это святое слово по отношению к Дарье, которая на деле становится родной для сироты.
Валентинке, Таиске и Романку еще предстоит подрасти, чтобы надеть пионерский галстук и дать торжественное обещание во всем следовать заветам великого Ленина. Но уже теперь они являются достойной сменой Ваську Трубачеву и его товарищам.
Ведь у них одна общая родина - Советский Союз. И общая цель - стать активными гражданами общества, утверждающего на земле подлинно человечные, справедливые отношения людей, стать добрыми, смелыми, верными в дружбе, неутомимыми в труде, чуткими к чужой боли, непримиримыми к неправде и несправедливости. И одни пути к цели - прямые, честные, освещенные любовью ко всему живому, доверием к человеку, верой в его доброе предназначение и светлое будущее.
Игорь Мотяшов
Валентина Александровна Осеева
ВАСЕК ТРУБАЧЕВ И ЕГО ТОВАРИЩИ
КНИГА ПЕРВАЯ
Глава 1
НОВОГОДНИЙ ПРАЗДНИК
В школе шли последние приготовления к празднику. В пионерской комнате, разложив на полу лист бумаги, мальчик в синей куртке с белым воротником, лежа на животе, выводил красной тушью громадные цифры: "1941 год".
В большой зал дверь была закрыта. У двери толпились школьники и школьницы, пытаясь заглянуть в щелку или незаметно прошмыгнуть в зал. На страже, прислонившись спиной к двери, стоял белобрысый мальчуган. Он молча и решительно отталкивал любопытных, показывая всем своим видом, что скорее умрет, чем пропустит кого-нибудь без разрешения вожатого.
В зале вожатый отряда, ученик девятого класса Митя Бурцев, вместе с ребятами натягивал провода с разноцветными лампочками. Складная лестница шаталась под его ногами.
- Ребята, не зевайте там! Держите лестницу! Так можно лампочки побить.
Поднявшись еще выше, Митя укрепил провода и весело крикнул:
- Включай!
Цветные огоньки вспыхнули, теряясь в густых ветвях новогодней елки.
Елку украшали девочки с учительницей второго класса.
Учительница стояла на табурете, а девочки подавали ей шары и бусы, осторожно выбирая их из картонок.
- Ой, Марья Николаевна! Этот шар как фонарик!
- А вот с серебром! Девочки, с серебром!
- Давайте, давайте скорее! - торопила их Марья Николаевна, поглядывая на часы. - Гости ждут.
- А выставка еще не готова!
В глубине зала ребята заканчивали выставку. Полочки и лесенки с широкими ступеньками были задрапированы темной материей. Небрежно раскинутые коврики и вышитые платочки ярко выделялись на темном фоне. Внизу стояли модели самолетов, моторных лодок. Ледокол, выкрашенный в голубую краску, разрезая острым носом волны, искусно сделанные из материи, как бы плыл навстречу школьникам.
У каждого класса здесь было отдельное место, и к каждой вещи была приколота бумажка с фамилией того, кто ее сделал.
Несколько ребят из четвертого класса "Б" озабоченно советовались между собой.
Саша Булгаков, староста класса, в сотый раз переставлял на полках вещи и, одергивая свою сатиновую рубашку, с досадой говорил:
- Мало, эх, мало!
- Малютин уже пошел. Картину принесет, - успокаивал Сашу Коля Одинцов, вытирая тряпкой запачканные тушью пальцы.
- Эх, а табличку-то не прибили! - Леня Белкин сбросил ботинки и проворно вскарабкался на лесенку, держа над головой молоток. Между вещами замелькали его синие носки.
- Тише ты! Наступишь на что-нибудь!
К выставке подбежала девочка. Короткие тугие косички прыгали по ее плечам. Она кого-то искала.
- Зорина, ты чего?
- Как - чего? - Лида Зорина посмотрела на ребят быстрыми черными глазами. - Вы тут стоите, а внизу уже гости собрались. Где Трубачев? - Она поднялась на цыпочки. - Васек! Трубачев!
От группы ребят из другого конца зала отделился мальчик и подошел к товарищам. Его мигом окружили:
- Ну как, Трубачев?
- У них тоже здорово! Я все посмотрел!
- Лучше, чем у нас?
Трубачев тряхнул золотистым чубом. Синие глаза его лукаво блеснули.
- Нет, не лучше, - сказал он, широко улыбаясь. - Честное слово, ребята, не лучше! Да еще если Севка Малютин картину принесет, да Мазин и Русаков - какие-то штучки - тогда и вовсе живем! - Трубачев притопнул каблуками, шлепнул по спине Белкина. - Живем!
Девочки запрыгали:
- У нас лучше! У нас лучше!
- Мазин и Русаков идут! - запыхавшись, сообщил Медведев. - Я их на лестнице видел.
Впереди, крепко ступая, шагал плотный, коренастый Мазин. Рядом, стараясь попасть с ним в ногу, торопился маленький, подвижной Петя Русаков.
- Вот они - закадычные друзья! - объявил Белкин.
- Мало вещей? - коротко спросил Мазин, засунул руку за пазуху и вытащил гладкий черный пугач. Он был начищен до блеска, на, рукоятке стояли буквы: "Р. М. 3. С.".
Мазин снова засунул руку за пазуху. Ребята глядели на него выжидающе. Он вытащил складной лук. Петя Русаков расстегнул куртку и снял с пояса пучок стрел с блестящими наконечниками.
- Ух ты! Здорово! Вот здорово! - одобрительно зашумели вокруг.
Трубачев, забыв про выставку, разглядывал пугач.
- Р. М. 3. С.! - громко прочитал он. - Мазин, что за буквы?
- Трубачев, покажи! Дай подержать, Трубачев! - кричали ребята.
- Подождите!
Трубачев нетерпеливо дергал Мазина за рукав:
- Р. М. 3. С. - что это?
Русаков лукаво усмехнулся:
- Это буквы!
- Это фабрика! - догадался кто-то.
- Какая фабрика! Это они сами делали!.. Мазин, говори! Ну чего ты ломаешься!
Мазин взял из рук Трубачева пугач, повертел его, надул толстые щеки и равнодушно сказал:
- Много будете знать - скоро состаритесь.
- Ого! Тайна! - фыркнул Леня Белкин, поднимая белесые брови и поглаживая свой колючий затылок. - Ребята, тайна! Лида Зорина и несколько девочек бросились к Мазину:
- Мазин, скажи, скажи!
Мазин отстранил их рукой и сгреб в кучу все вещи.
- Берете или не берете на выставку?
- Степанова, - крикнул Трубачев, - возьми вещи!
Валя Степанова собрала все вещи в передник, потом взяла в руки пугач, близко поднесла его к близоруким глазам, внимательно рассмотрела буквы, погладила полированную рукоятку. Так же, не спеша, разглядела лук и стрелы и тихонько сказала:
- Сейчас развешу.
В зал поспешно вошел мальчик. Он держал в руках кусок фанеры, закрытый материей. Глаза его сияли, на бледном лице выступили капельки пота.
- Вот, принес! - задыхаясь, сказал он, снял материю и поставил картину к стене.
Ребята присели на корточки.
На картине Севы Малютина высились горы, густо покрытые белым снегом. У подножия гор поднимались прямые коричневые сосны. Под соснами стояла группа бойцов. Молодой командир поднимал вверх красное знамя. На виске у него было пятно крови, кровь стекала по щеке. Из глубокой воронки разлетались во все стороны грязно-серые брызги.
На картине стояла надпись, сделанная рукой художника: "Разрыв гранаты".
- Война! - шепотом сказал Саша.
Кто-то нашел сходство командира с Трубачевым.
- Ты настоящий художник, Сева! - растроганно сказал Трубачев.
Мазин с видом знатока прищурил один глаз и ткнул пальцем в картину:
- Пририсуй танки!
Все засмеялись.
В зале вспыхнул свет.
Темно-зеленая елка засверкала бусами. Все заторопились, заспешили.
Мальчик в коротких штанишках пробежал через весь зал, забрался в уголок дивана и, потирая пухлую коленку, стал разучивать по бумажке приветствие гостям:
- "Дорогие наши гости! Мы, самые младшие ученики этой школы, вместе с нашими учителями и старшими товарищами приветствуем вас от лица всей школы… от лица всей школы…"
Песни, смех и беготня отвлекали внимание мальчика, он то и дело путал слова, громко повторяя:
- "Дорогие наши гости! Вы, самые младшие ученики этой школы, вместе с нашими школьными учениками…"
Учительница, пробегая мимо с красками в руках, прислушалась, подсела к малышу и взяла у него из рук бумажку:
- Давай вместе!
- Трубачев! Булгаков! У вас все готово? - крикнул издали Митя.
- Все готово! - ответил Трубачев, устанавливая картину.
- Ну, так расходитесь. Сейчас начинать будем. Тащите стулья!
Ребята бросились расставлять стулья. Через минуту двери широко раскрылись. Шумной, нарядной толпой вошли родители. Их сопровождал сам директор Леонид Тимофеевич. На лице его была особая, праздничная улыбка, стекла очков блестели, отражая сразу и разноцветные огоньки елки и веселые лица родителей.
- Милости просим! Милости просим! - говорил он, широко разводя руками и кланяясь.
Васек увидел в толпе своего отца. Павел Васильевич принарядился: голубая сатиновая рубашка его была тщательно разглажена, и только галстук, по своему обыкновению, чуть-чуть съехал в сторону. Голубые глаза и рыжеватые усы придавали его лицу веселое, озорное выражение. Увидев сына, он обрадовался и ни с того ни с сего удивился:
- Ба! Рыжик! Ну, давай, давай, хлопочи, усаживай!
- Сюда, сюда, папа!
Васек потащил отца ближе к маленькой сцене, на заранее приготовленное местечко. По пути отец попробовал пригладить на лбу сына золотисто-рыжий завиток, но он, как вопросительный знак, торчал вверх.
Павел Васильевич махнул рукой, вынул из кармана сложенный вчетверо носовой платок и сунул его мальчику:
- На, запасной.
Васек громко на всякий случай высморкался и быстро сказал:
- Героев видал, пап? Это ученики нашей школы. Сейчас!.. Вот идут! Смотри, смотри!
Он сорвался с места и исчез в толпе.
В проходе между стульями пробирались трое военных. Их встречали радостными криками. Они смущенно улыбались, с трудом продвигаясь к сцене. Там недавних участников боев с белофиннами приветствовали учителя и директор.
Старенькая учительница торопливо протирала платком очки.
- Алеша… Бориска… Толя… - припоминала она своих бывших воспитанников.
- Переросли! На целую голову переросли своего директора! - шумно радовался Леонид Тимофеевич.
К сцене подошел старик - школьный сторож. Черные с проседью волосы его были расчесаны на прямой пробор. Он опирался на суковатую палку.
- Иван Васильевич! Грозный!