Алексей проехал "зайцем" ещё две станции после той, на которой билет его кончился. Потом поздним вечером проводник вытолкал Алёшку из вагона, ругался, хотел даже куда-то отправить. Алёшка вырвался и спрятался за длинным складом.
Всё дальше и дальше уходил поезд, мерцая огнями, а Алёшка с отчаянием смотрел на него из-за склада и прерывисто, шумно дышал, точно без слёз плакал. Казалось, что всё пропало… Вдруг перед ним очутился низкорослый подросток в просаленной кофте и распластанной кепчонке, точно вырос из-под земли.
- С курорта? - спросил он хриплым, весёлым голоском. - Застукали?
Но, едва взглянув на парнишку, не отрывая глаз от уходящих огней, Алёшка проговорил, задыхаясь, с гордостью и силой:
- Пешком дойду! Мне в Ленинград надо! - И слёзы на мгновение брызнули из его глаз.
- Не реви, браток, - прохрипел парнишка, подмигнув Алексею, - зачем пешком? Со мной не пропадёшь. Довезу по первой категории…
Так началась дружба Алёшки Воронова с Сенькой Пальчиком, бывалым человеком и курортником.
Сенька был ровесник Алёшки; это был низенький, юркий парнишка с круглым лицом и остреньким подбородком, с большими ушами, похожий на летучего мышонка.
Он вёз Алёшку, как обещал, в поезде, быстро: в аккумуляторных ящиках вагонов. Сначала Алёшке было очень страшно; он боялся, что его вот-вот задавит, но Сенька уверял, что уже два года так ездит, - и ничего, не попадал в аварию.
На больших остановках ребята вылезали на перрон раздобыть какой-нибудь пищи.
Сенька жалобно пел и скулил под окнами вагонов. Алёшке, как колхознику, побираться было стыдно, и Сенька выдавал его за глухонемого братишку.
- Граждане! Будьте сознательны! Подайте глухонемому на пропитание, - басом, важно говорил он и кланялся с достоинством.
Пассажиры подавали немного, подозрительно косились. Алёшка изголодался и испачкался, глаза его впали, руки покрылись цыпками, по вечерам его трясло.
Ему казалось, что уже больше ста дней минуло с тех пор, как он ушёл из родной деревни. Это казалось Алёшке не только от того, что много чужих станций мелькнуло перед ним, но и оттого, что Сенька удивительно рассказывал о своих путешествиях. И чем больше слушал Алёшка, тем невозвратимей, тем дальше становилась деревня, тем шире открывался мир, и несколько раз Алёшка даже подумал, не побродить ли и ему по свету.
- А правда, что море синее? - жадно спрашивал он Сеньку.
- Правда! Ей-богу! В руку зачерпнёшь - и в руке оно синее, - рассказывал Сенька и сам удивлялся.
В тревожных, лихорадящих окнах Алёшка видел синее-синее и очень тёплое море. Но больше всего ему хотелось разузнать про Москву и Ленинград.
- А Кремль какой? А ты Ленина в Мавзолее видел?
- В Москве всё сам увидишь. Мы в Москве долго погуляем, а может, и совсем останемся.
- Я не останусь. Мне сразу в Ленинград надо.
Алексей всё ещё не сказал товарищу, зачем ему в Ленинград. Сенька же знал только то, что Алёшка бросил колхоз и едет в Ленинград, и соображал: "Должно быть, дела у Алёшки почище, чем у меня… Видать, птица он крупная". Сенька понимающе, многозначительно молчал. Он был доволен, что полезен серьёзному, особенному человеку.
Как только они вылезли из-под вагонов в Москве на Казанском вокзале, Алёшка, дрожа и пошатываясь от усталости, тут же снова сказал Сеньке, что должен немедленно ехать в Ленинград.
- В Ленинград поезда ночью идут, - ответил Сенька. - Четыре часа до посадки.
И ему стало грустно, что надо расстаться с Алёшкой. А Алёшка смотрел на Москву вытянувшись, запавшие глаза его горели, лицо было решительным.
- Где Кремль? - спросил он, и Сенька Пальчик повёл товарища к Кремлю. Алёшка шёл, как во сне или в воде, голова у него кружилась, почему-то делалось всё страшней и радостней.
- Вот он, - сказал Сенька Пальчик, останавливаясь, и Алёшка увидел сквозь деревья тёмную зубчатую стену и древнюю башню с маленькими окошечками и острой крышей. А высоко над стеной, весь в сияющих окнах, стоял длинный дом. И над домом трепетал огненно-красный флаг. Флаг то вдруг потухал, то вспыхивал ещё ярче и всё время дрожал, подпрыгивал, летел, шевелился как живой. Алёшка только один раз взглянул на древние стены и башню и впился глазами в огненный живой флаг, - и это был Кремль.
- Сенька! - воскликнул он. - Ведь там Ворошилов живёт!
- Живёт, - ухмыльнулся Сенька.
- И Будённый! И Калинин!
- Все тут живут, - с удовольствием подтвердил Сенька и подумал: "Нет, верно, ты и вправду не бывал в Москве".
- Сенька! Вот они тут живут, а я рядом стою!..
- Не ты один, и я стою…
- Сенька! Я поскорей в Ленинград поеду. А? Я расскажу тебе, Сенька, зачем я в Ленинград. Пойдём поскорее. А?
- Пойдём, - вздохнул Сенька.
Несколько минут они шли в молчании.
- Ну рассказывай, - попросил Сенька и опять вздохнул. - Рассказывай всё.
- Сенька, - начал Алёшка торжественно, - ты меня домчал, ты мне помог. Я тебе ввек этого, не забуду. Но если ты сейчас усмехнёшься на то, что я скажу, я тебя побью, Сенька.
Сеньке было интересно, он решил стерпеть угрозу и не выругался, только подумал: "Что это он? Псих какой-то…"
- Ладно, говори, не улыбнусь…
- Я, Сенька, героем буду, лётчиком, - сказал Алёшка вдохновенно. - Я еду в Ленинград в лётную школу поступать. Я решил, что лётчиком буду, и я добьюсь, чего захотел! а не добьюсь… не знаю уж… Лучше бы мне не жить тогда…
Алёшка сказал и быстро взглянул на товарища - не посмеялся ли тот.
- Это здорово, - помолчав, протяжно ответил бывалый человек. - Это здорово.
Он был ошарашен, почти подавлен и не смеялся.
- Это здорово, Алёшка…
Мальчики уже пробрались на вокзал и заприметили вагон, под который надо было нырнуть Алёшке.
- Я скажу: так и так, как сын красного партизана, хочу служить в Красной Армии… Я смело, прямо скажу, меня возьмут… - говорил Алёшка в сотый раз и вдруг, спохватившись, вцепился в Сенькин рукав. - Сенька! - воскликнул он. - Давай вместе! А? Попросимся вместе. А? Уполномоченный говорил - берут беспризорников в Красную Армию, выручают.
Круглое Сенькино лицо стало вытягиваться, и лоб собрался в гармошку.
- Подумать надо, - медленно сказал он.
- Да чего думать-то? Не хочешь? Так и говори.
- Подумать надо, - ещё раз протянул Сенька и потом, поёжившись, робко взглянул на Алёшку и сказал: - Ладно! Надумаю, так приеду, отыщу тебя.
- Так ты приезжай, смотри. Вместе будем. Ну что? Пора? Пора уже?
Алёшка был как в горячке. Он то схватывал Сеньку за руку, то, ёжась, быстро озирался по сторонам, точно боялся погони…
- Так приедешь, Сенька?
- Приеду…
- Ну прощай, смотри… Постой! А встретимся-то где?! - Это Алёшка прокричал уже почти из-под вагона, забыв, что его могут увидеть.
- Ах ты… верно, - всполошился Сенька и крикнул вдогонку: - На Неве. Около сфинкса…
- Где, где? Кто? Кто это такой?
- У сфинкса, у сфинкса! - кричал Сенька. - Там увидишь… Ой, не понял… Забудет… - Поезд отошёл на Ленинград.
Медленно шёл Сенька Пальчик от вокзала к своим и думал об Алёшке: "Упорный какой… Вот уж упорный. Героем, говорит, буду… Как же, держи карман. Будешь, как привязанный, да и только… Псих какой-то".
Но вдруг пронзила Сеньку уверенная мысль, что ведь будет Алёшка героем Обязательно будет. И Сенька даже ахнул и растерялся, и впервые показался себе обиженным жалким, хуже всех на свете.
Подумать надо, - бормотал он смущённо и шёл по тёмной Москве, маленький, скрюченный, одинокий…
6
Около полудня приехал Алёшка в самый прекрасный и самый суровый город мира - Ленинград.
Глаза у Алёшки вспухли и покраснели от бессонниц и угольной пыли аккумуляторных ящиков. Он хлопал воспалёнными веками и взволнованно смотрел на большую площадь, расстилавшуюся перед вокзалом. Тонкий, стеклянный звон обиваемого камня был слышен сквозь величественный, как бы океанский, гул города: это на площади обивали крепкий гранит и камень. И вся площадь была разрыта, раскопана, как на войне, рабочие копошились в земле, огромные котлы, где вздыхая и шепча варилось что-то чёрное, пахли лесным пожаром, а над площадью, пронизанное неярким августовским солнцем, дымно голубело небо.
Алёшка подошёл к углу и прочитал на дощечке: "Площадь Восстания".
"Здесь началось восстание народа против царя", - с волнением подумал он.
От площади тянулась длинная прямая улица, и вдали, в самом конце её, нежно мерцал золотой шпиль. "Проспект 25 Октября" - прочёл Алёшка, и волнение охватило его ещё сильнее: "По этой улице сама Октябрьская революция шла! А теперь я иду…" Как вчера у Кремля, ему сделалось страшновато, и, озираясь по сторонам, он двинулся вперёд по незнакомой, прекрасной улице.
Вдруг на руку Алёшке упала сверху крупная и густая голубая капля; он поднял голову: высоко над ним в деревянных ящиках у стен качались маляры, пёстрые от краски, как ласточкины яйца.
Странная машина проехала вдоль улицы, мелким дождём разбрызгивая вокруг себя воду, горевшую в радугах, как петушиные хвосты.
Веселье охватило Алёшку. Оттого, что он шёл по улицам и площадям с грозными и прекрасными названиями, оттого, что все хлопотали кругом, красили, обивали камень, варили смолу, строили, что-то тащили, казалось, что все друг друга знают, давно сговорились, как кому работать, что делать… Алексей Воронов улыбнулся Ленинграду и полюбил его.
Но между тем Алёшку покачивало от голода и усталости.
Он шёл из улицы в улицу, рассматривал огромные витрины, скрепя сердце выпросил возле булочной горбушку хлеба, а усталость и тревога одолевали его всё сильнее и сильнее. Куда пойти, кого спросить, где лётная школа? Здесь, в Ленинграде, с ним не было даже сведущего Сеньки Пальчика. А милиционеры внушали Алёшке опасение: тот же Сенька всё время говорил в дороге, что "нет никого опаснее милиционеров - сразу забирают в отделение, а там - пиши пропало".
Алёша слонялся по улицам в страхе, в нерешительности, в жёстком раздумье. Город становился всё неприветливей, всё угрюмей чужой, туманный, огромный. Наступал вечер, и высокие здания точно сдвигались. Люди торопились по домам, а Алёшке негде было даже переночевать… Туман был холодный. Где-то глубоко в сердце Алёшки шевельнулось раскаяние, что напрасно покинул родной колхоз, - там тепло сейчас, всех знаешь… Алёшка ещё шептал про себя: "Врёшь, дойду, не пропаду", а ноги его дрожали и подкашивались, в ушах звенело…
Он выбрался снова на проспект 25 Октября, не узнал его в огнях и сумраке и, совсем истомленный, прижался к стене дома. Сколько времени Алёшка так стоял, он и сам не знал… Силы оставляли его.
"Сейчас лягу и усну", - подумал он и закрыл глаза.
И вдруг Алёшка весь насторожился, вытянулся и застыл; военная песня приближалась к нему; её выговаривала громкая музыка, и глухие удары барабана вторили ей. Мимо Алёшки, прямо по мостовой, с оркестром во главе, гордо и стройно шли красноармейцы.
И точно не своими ногами, а катясь на колёсиках, Алёшка пошёл за ними. Музыка всё играла. Алёшка шёл, как во сне, мимо огней, не замечая времени, не чувствуя себя, - шёл и шёл. Музыка то переставала, то играла снова. Алёшка шёл и шёл в хвосте колонны и чувствовал, что идёт куда надо; мельком он увидел, что красноармейцы поднялись как будто бы на мост, потому что кругом блеснула чёрная, широкая, вся в огненных столбах вода. У больших, высоких ворот какого-то дома колонна остановилась, и барабан замолчал. Красноармейцы медленно входили в ворота. Алёшка шёл за ними.
7
Уже много после Алёшка со стыдом вспоминал, как он плакал и кричал, когда часовой задержал его у ворот; он всё время плакал, пока его вели куда-то через тёмный двор двое красноармейцев; и когда привели в комнату, где горела лампа с зелёным колпаком, он тоже кричал и плакал. Алёшка потом до мучения стыдился этих слёз и крика, а тогда ничего как следует не понимал: всё тряслось у него внутри, каждая жилка.
Грузный, туго затянутый в ремни начальник пришёл и сел за зелёную лампу и глядел оттуда, как из воды. Лицо у начальника было толстое и круглое, лукавое, без бороды, без усов, и говорил он толстым голосом, спокойно усмехаясь и поглаживая себя по круглому подбородку.
Двое курсантов, которые привели сюда Алёшку, что-то рассказывали начальнику. А Алёшка всё плакал, плакал…
- Да ты не реви, не реви, - с мягким украинским акцентом говорил начальник, - ну не реви, парень, слышишь? Ну дайте ему воды, товарищ, сделайте одолжение…
Алёшка выпил стакан воды и, пока пил, помолчал немного.
- Ну, кто ты такой? - спросил начальник. - Чего ревёшь?
- Товарищ командир! - крикнул Алёшка, но не так, как мечтал, а разъезжающимся голосом, пискливо как-то. - Я лётчиком хочу быть! Героем!
Товарищ командир захохотал, схватившись обеими руками за стол. Алёшка опять заревел, но уже говорил сквозь слёзы, икая и всхлипывая:
- Я из колхоза сюда приехал… Я всё хотел… всё хотел, товарищ командир… под вагоном! Возьмите меня, товарищ командир… Прошу вас, как отца родного… Я не то что какой… я сам захотел… а он меня не пускать… А у меня в Ленинграде… никого… кроме вас… никого, кроме вас!
Командир встал, задев стол животом, и подошёл к Алёшке. Мягкой своей рукой он взял за плечо подростка.
- Да ты не реви только, - тянул он с лаской и досадой, - ну, не реви… В лётчики собрался, а слёзы по полу распустил. Товарищ Егоров! Отведите-ка его спать, завтра потолкуем. Ну, слышишь, парень? Взяли мы тебя в школу, курсантом будешь. Фу ты! Какую сырость развёл!
Алёшка поднял голову: командир стоял и улыбался. Двое курсантов тоже улыбались, хоть и смотрели на Алёшку серьёзно, с жалостью.
Алёшка немного затих и поднялся со стула.
- Ну, иди спать… - говорил командир, тихонько покачивая Алёшку за плечо. - Тебе, видно, выспаться хорошенько надо. Под душ его, товарищи, и спать… спать… Чего ж тут делать? Лётчиком, говорит, хочу быть, из деревни приехал! Эх, дети, дети - цветы жизни…
Всё ещё всхлипывая и пошатываясь, Алёшка шёл по слабо освещённому, пахнущему сукном и сапогами коридору. Где-то в глубине здания грустно, как в колхозе, играл баян. Потом, всхлипывая, ёжась, Алёшка старательно мылся, тёр себя беспощадно, до ссадин, втайне надеясь, что красноармеец, стоящий рядом, оценит его старательность. Ему дали грубое мужское бельё на взрослого, и он запутался в подштанниках. Надели шинель, которая волочилась за ним, как мантия. Ощутив сквозь бельё шершавое сукно шинели и почуяв на ногах просторные, тяжёлые сапоги, Алёшка вскинул свои тёмные, немного сумрачные глаза на красноармейца и недоверчиво, сквозь всхлип улыбнулся. Курсант ответил ему широкой, довольной улыбкой. Алёшка снова шёл за ним по коридору, опять услышал баян - уже ближе. Шинель его волочилась, сапоги стучали.
- Ну вот, ложись, - сказал курсант, - вот твои приятели, тут же, уже спать залегли…
В полутьме белели подушки и тянулись покрытые серым койки. Алёшка опустил голову на подушку и не мог понять, спит он уже или нет. Не то во сне, не то наяву он увидел, как круглоголовый, толстый парнишка приподнялся рядом и с интересом глядел на него.
- На довольствие зачислили? - как бы пробасил парнишка, но Алёшка не ответил. Потом мелькнуло перед ним круглое лицо главного командира, и точно кто-то громко сказал ему в самое ухо:
- А командир-то на Тараса Бульбу похож…
"Верно, - подумал Алёшка, - а командир-то наш был сам Тарас Бульба. Э! Вон оно что! Тарас Бульба! Тарас Бульба!" Лицо командира закружилось, запрыгало.
Совсем близко, по-деревенски вздохнул всеми ладами баян.
- А дедушка-то, старенький, далеко остался, далеко, - опять точно сказал кто-то Алёшке в ухо, и Алёшка увидел дедушку. Горе захватило ему дыхание, он хотел охнуть, крикнуть, но опять запрыгало перед ним огромное лицо командира - Тараса Бульбы, запела в руках у него чистая труба, а над самой головой, надвигаясь, закрывая белый свет, загудел самолёт, и Алёшка спал уже без видений.
8
Мечта всегда воплощается не совсем такой, какой она жила в душе человека. Правда, Алёшку взяли в ту военную школу, куда он пришёл вслед за колонной курсантов, но школа готовила не лётчиков, а водителей танков, танкистов. Узнав об этом, Алёшка смутно встревожился, но решил ждать, что будет дальше…
В первое же утро, как только Алёшка проснулся от незнакомого, звонкого сигнала побудки, он увидел на постели перед собою розового, важного толстяка девяти лет, с яркими карими глазами, с очень круглой головой, как будто обтянутой коричневым плюшем. Алёшка почтительно глядел на него. А толстяк, строго взглянув, спросил:
- На довольствие зачислили?
Вопрос был задан таким строгим и глубоким басом, что Алёшка просто оробел.
- Не знаю, гражданин, - робко ответил он.
- Я не гражданин, - ещё строже и басистей ответил толстяк и хотел сделать суровое лицо, но оно само расплылось в самодовольной улыбке. - Я военнообязанный Михаил Савельев. Брат нашего курсанта Савельева.
Мальчики помолчали. Алёшке было завидно.
- Вы как, давно тут живёте? - спросил он как можно почтительней.
- Давно, - важно ответил Миша и, помолчав, добавил: - По выходным в кино ходим… А то так гуляем…
- Хорошо гуляете?
- Хорошо. Только иной раз гражданское население проходу не даёт. Конечно видят: красноармеец идёт - им интересно, останавливают, пристают…
- Кто ж это - гражданское население-то?
- Ну кто… Очаговцы там или детский сад… Конечно, им интересно…
Миша опять захотел сделать строгое лицо, но вместо этого снова улыбнулся.
Тут весёлый, весь точно на шарнирчиках, парнишка подскочил к ним и неожиданно, совершенно фамильярно провёл ладонью сверху вниз по важному лицу Миши. Тот обиженно, но с достоинством захлопал веками.
- Ты его, товарищ, не слушай, - весело затрещал парнишка, похлопывая Алёшку по плечу, точно всю жизнь знал его, - это тип! А я - Василий Фомин. Альт. Здорово! Это - тип, ты его не слушай…
Тип пробасил, моргая:
- Ты сам…
- Какой же я тип? - затрещал Вася. Кто на кухне потихоньку объелся? Раз! Кто в отпуску с гражданскими, с очаговцами поцарапался? Два! Кто хвастался, что на контрабасе будет играть, а как взялся за контрабас, так чуть не лопнул? Три! Кто от жадности в поварята просился? Четыре! А говоришь, что не тип! Верно ведь - тип? Сознайся уж, не скрывай социальное положение!..
Оскорбляя Мишу, Вася глядел на него так лукаво и ласково, что Мишин авторитет стремительно падал в глазах Алёшки, но зато сам Миша становился ему всё милей и приятней.
А Миша моргал глазами всё усиленнее и уже начинал сопеть…
- Кто морковкой подавился?
- Ты его не обижай, Вася, - весело перебил Алёшка, и тёплое, неведомое чувство, точно кровь, прихлынуло к сердцу, - мы… мы его гражданским тоже не дадим обижать. Верно? Мы дружиться будем!
Васька кивнул головой и подмигнул одобрительно. Миша молча вытащил из-под подушки грязную карамельку и, немного стыдясь своей доброты, протянул её новому товарищу.