Теперь знакомая ребятне сила Яшкиного отца была не только в нем самом, но и в том, что за ним стояли депутаты и весь народ на луговине.
Тут уж была не стена, а что-то побольше - целая крепость.
- В хорошие руки попадут денежки, и слава богу! - толковал народ.
- М-м да-с! Напрасно. У Ленина два миллиона золотом в банке, на счету. Только что получены… из Г ермании.
- Постыдитесь! - возмущенно крикнул Григорий Евгеньевич. - Повторяете буржуазную клевету из "Биржевки"!
Яшка с Шуркой и Катькой и Володька Горев, свалившийся на лужайку, рядышком, точно с неба, в один тонкий голосок, перехваченный волнением и обидой, закричали:
- Постыдитесь! Постыдитесь!
Народ одобрительно посмотрел на ребят, на учителя, зашумел:
- Зачем обижать человека? Мы Ленина знаем, наш, свойский товарищ. Горой за народ стоит… Какое золото? Буржуйское вранье!
Может, шум долго бы не затих, да тут в бабьем разноцветном палисаде точно калитка распахнулась: прямо на Крылова неожиданно выскочили снохи-солдатки Василия Апостола.
- Деньги - тебе? Земля - тебе?.. А нам - что?
- Молока ребятам, вот что! Приехали из Питера - капли нельзя трогать… В навоз молоко лей, ребятам не бери…
- Жалованье, паек прибавить! Стараемся на тебя от зари до зари… Хватит!
У Крылова черная широкополая шляпа слезла со лба. Должно, такого он еще не слыхивал.
Да и один ли он? Временная уездная власть и новый управляло-приказчик подпрыгнули на скамье. Магазинщик-продавец стащил с носа темные очки и разинул рот. А комиссар Временного правительства принялся лепетать что-то очень тревожное, решительно не похожее на очередную речь.
- Братцы, - завопил он не своим, каким-то тепленьким, испуганно-добрым голосишком. - Не узнаю, не узнаю… Да вас точно подменили сегодня эти… м-м-м… науськивающие господа, так называемые большевики. Поверьте мне, никакие они не большевики, если разобраться по существу понятия. Одно прозвище, совершенно неправильное, неприличное. На самом деле все наоборот: меньшинство! Подавляющая часть здравомыслящего населения России - подлинное согласное большинство… Вот кто настоящие большевики. По существу, по грамматике, если угодно. Мы - большинство! Мы - большевики! Мы! - рычал, мычал инспектор, надуваясь, багровея и синея ушами и щеками.
Встрепенулось за столом, как на нашесте, распетушье. Драчливым гребнем поднялась соломка под чернявыми растрепанными кудряшками.
- Да! Да! - подхватил, закудахтал Красовский, прихлопывая себя по бедрам, точно собираясь кукарекнуть на всю улицу. - Я докладывал почтеннейшему собг’анию, повтог’яю: если глубоко г’лзобг’аться, мы, социал-демокг’атия, действительно большевики, потому что выг’ажаем священную волю большинства населения пг’авославного нашего госудаг’ства, - скрипел аптекарь ржавой жестью.
Инспектор, слушая все это, даже, похоже, прослезился.
- Дорогие товарищи, братья по духу, по разуму, не слушайте подложных, обманных большевиков, ленинцев, слушайте доподлинных социал-демократов, например, моего соседа по скамье, Льва Михайловича, пламенного революционера-марксиста… Будем жить по-русски, по-християнски, как бог велел, станем жить вкупе и влюбе…
Ребята заметили, как усмехнулся одной широкой усмешкой парод. И они, догадливые паршивцы, единым великим разом, понимающе усмехнулись, сообразив, что к чему.
А тут еще Катькин отец опять высунулся, не побоялся, что милиционер его заметит и признает.
- Да когда же, - спросил дядя Ося громко, - кои веки мои лаптишки жили вкупе и влюбе с вашими шагреневыми сапожками, барин хороший?
Он выставил на обозрение свои берестяные, густокоричневые с блестящей чернью засохшей торфяной грязи, разъехавшиеся лаптищи. Инспектор дрыгнул, дернул ногами и спрятал под стол начищенные, с тонкой рантовой подошвой, франтоватые глухие башмаки, смахивающие на дорогие (дороже не бывают!) бабьи полусапожки, с резинкой по бокам. Такую барскую обувь даже Устин Павлыч не носил. Пожалуй, еще батюшка, отец Петр, щеголял в схожих бесценных штиблетах в пасху и в престольный праздник Тихвинской божьей матери.
Народ грохнул отрывистым, тяжелым смехом, словно бревно на землю уроиил. Понятно: смеяться долго не приходилось, уж больно разительно неподходящи были обувь временной уездной власти и обутка Катькиного отца-обормота.
И не стало больше заседания Совета совместно с представителями соседних деревень. Шло понятное и непонятное собрание как бы одного громадного, дружного села, что уже второй раз приметилось глазастой ребятне. Теперь спорили за столом. Народ на луговине слушал и помалкивал. Но молчание это почему-то беспокоило приехавших, особенно временную уездную власть, и весьма нравилось, надо быть, депутатам: народ держал их сторону, вот что означало молчание. Оказывается, не зря читали и перечитывали мужики в библиотеке-читальне "Солдатскую правду" с письмом Ленина. Съезд крестьянских Советов за ним пошел, за Лениным, не до конца, но тронулся, сделал шаг вперед. Верховоды-эсеры вынуждены были переделать свое решение - вот что узнали нынче любопытные писаря.
Из знаменитой холщовой сумки (пригодилась! пригодилась!) тут в скорости появилась на свет бумага, и Яшкин отец понятно прочитал: "… все земли, без исключения, еще до созыва Учредительного собрания, должны перейти во владение земельных комитетов с предоставлением им права определения порядка обработки, уборки, укоса".
- Что же вам еще надо? - закричал обрадованно уездный комиссар, точно он и не знал до сей поры этой важной бумаги. - Что же вам еще?
- Убрать оговорочку.
- Какую?
- А вот какую: "…данный Документ рассматривать как проект постановления, который вступит в силу после издания Временным правительством соответствующих законов", - прочитал дядя Родя, добыв из холщовой торбы новую бумажину. Шуркин батя важно спрятал ее потом обратно, строго застегнул бывалую школьную суму на пуговицу и перекинул секретарское добро снова через плечо. Он не расставался со своей котомкой ни на минуту.
Ну и торба! Располным-полна, как в песенке поется, все в ней, миленькой, есть. Не обманешь нынче мужиков, на кривой не объедешь, сперва, как говорится, подумай, потом и соври, да тебе все равно не поверят.
Отец совсем другой - решительный, горой стоит за дядю Родю и мужиков. Он вмешивается в спор с инспектором и аптекарем. Именно его нынче не объедешь на кривой.
Что же изменилось? А вот что: "Чужим не проживешь", - говорил он недавно. Не чужое, свое, наше - получается у бати сейчас. Шурка с гордостью следит за отцом.
- На что вы надеетесь? Ведь вас за сопротивление пересажают всех в тюрьму, - стращала, рычала разинутая, квадратная морда бегемота.
- Весь народ не пересажаешь, места в остроге не хватит, едрена-зелена, - отвечал за всех Митрий Сидоров, ухмыляясь. - Мы надеемся, что власть скоро будет наша - и в городе и в деревне… С Лениным в голове. Шествие-то надысь в Петрограде за кого проголосовало красными знаменами?
- Большевики придут к власти? Ха-ха-ха! - затрясся инспектор.
И аптекарь залился бархатным смешком, и Крылов угрюмо скривил губы. Шуркин батя наблюдал исподлобья и кусал ус.
- А почему бы им не прийти к власти, большевикам? - грозно спросил он.
- А потому не угодно ли вам знать, - жмурилась и поеживалась, как от щекотки, уездная временная власть, продолжая трястись животом. - А не угодно ли вам знать, на Невском проспекте плакатики повсеместно развешаны: Ленина и компанию - обратно в Германию! Хи-хи-хи!
И опять как по команде расхихикались все незваные гости. Григорий Евгеньевич сломал дорогой карандаш Фабера. Поднял голову Аладьин. Терентий Крайнов пошевелился на своем питерском пиджаке, собираясь встать, и зачем-то расстегнул ворот солнечной рубахи. А другой народ сразу и ие разобрался, о чем смех и хихиканье, переглядывался.
- Мразь вы эдакая… погань вонючая! В харю бы вам дать - марать рук неохота! - с презрением сказал Никита Аладьин. Он плюнул и угодил на рантовый сапожок.
- За оскорбление… дорогого нам человека… вожака нашего, вождя… я лишаю вас слова, - тяжело проговорил, потемнев, председатель Совета, поднимаясь за столом. Георгиевский крест и медали прозвенели на гимнастерке.
Даже ребятам видно и понятно было, какого труда стоило Яшкиному отцу говорить со спокойной силой. Каждая его раздельно-железная фраза ударяла власть оплеухой, да еще с гаком. - Вам, гражданин… временный… больше нет здесь слова. Лишаю!
- Что-о-о?! - закричала уездная власть, вскакивая, забывая Никиту Аладьина, выпучив изумленно холодные глаза. Шея за воротником шинели так и вспухла, налилась кровью. - Ме-ня… лишаете… слова? Да как вы смеете?!
- Смеем. Кому же и сметь, как не нам!
Народ, кажется, немножко разобрался, что тут происходит. Мужики и мамки с любопытством ждали, чем все кончится, кто победит: приезжий комиссар или ихний Родион Петушков. Кто кому уступит? Даже пленные Франц, Янек и Карл придвинулись от черемухи ближе к столу, - стол притягивал их к себе снежной праведной белизной.
- А и здорово, дядя, насолил тебе, видать, этот Ленин-то… Молодец Ленин! - громко, с одобрением произнесла Катерина Барабанова и засветилась своими звездами.
Кругом смеялись. Да как же! Не Родион Большак с красной партийной карточкой РСДРП в кармане - простая деревенская баба повалила навзничь уездную власть!
Забылось, зачем собрались, какие дела решались. Иные советовали в шутку, иные всерьез:
- Убирайся-ка, пока цел, право!
- Чтобы и ступала твоего здесь больше не было!
- Смотри-и, переломаем ненароком ноги-то в нарядном сапожке!
- Хо-хо!
- Ми-ли-ци-оне-е-ер! - криком кричала, звала временная власть, выбираясь из-за стола, путаясь в длинной шинели. - Полицей… ми-ли-ци-оне-ер!..
- Лошадей! Лошадей! - скрипел встревоженно аптекарь, загораживаясь от толпы зонтиком.
Народ пуще смеялся и шумел, подступая ближе.
От колодца бежал, пятился впереди тарантаса страж в новеньких ремнях крест-накрест на спине. Страж оглядывался, часто хватая застегнутую кобуру нагана, поворачивался лицом к мужикам. Осип Тюкин был на самом виду.
- Граждане! Граждане! - кричал, напирая на второе "а", милиционер, сильно кося, побелев, никого не видя. - Так нельзя, граждане!.. Стрелять буду!..
Ребятня замерла. Выстрелов, однако, не дождалась. Временная власть поспешно свалилась в тарантас.
Ей-богу, это было точно так, как в зазимье, когда мамки гнали из села "золотые очки" из земства и волостного писаря, приехавших отбирать телят для фронта.
Туда же, в тарантас, вскочил Красовский с зонтом и соломенной шляпой. Крылов, в распахнутом чесучовом, болтавшемся пиджачишке, не хромая, забрался со своей красивой дорогой палкой. А управляло-приказчик, которому места не хватило, летел за тарантасом, без очков, цепляясь за сиденье.
- Ну, пеняйте на себя! - пригрозило начальство, оглядываясь, придерживая фуражку с крутым козырьком.
- А что? Как в пятом году, дубасовскую артиллерию привезете? Начнете деревни поджигать? - кричал вслед Григорий Евгеньевич. - Так ведь нынче у пушек стоит крестьянин в шинели, ученый. Пушки-то не в ту сторону ударят!
Вот когда парнишки, даже Катька Тюкнна, досыта насвистелись в три и четыре пальца! И Олег Двухголовый с Тихонями свистели. И никто не останавливал ребят.
Милиционер, стоя в передке тарантаса, лупил лошадей беспрестанно кнутом и вожжами.
Стучали колеса по булыжникам шоссейки. Тряслись и подскакивали незадачливые седоки, пока не свернули на проселок к усадьбе. Пыль облаком поднималась позади тарантаса, над его откинутым гармошкой кожаным верхом…
В конце этого долгого, понятного и непонятного дня генерал побывал у батюшки отца Петра. Просил поучить народ, сказать в воскресенье проповедь с амвона. Отец Петр будто бы наотрез отказался. В мирские дела церковь-де не вмешивается. И за чаем посоветовал:
- Помиритесь, Виктор Алексеевич, с прихожанами. Уступите лишнее без греха… Такое смутное время переживаем, одному богу известно, чем и когда все это закончится.
Жена Коли Немы, прибираясь на кухне, все слышала.
Крылов не пожелал мириться с народом. Дескать, у них, разбойников, все давным-давно промеж себя какая-то шайка с большой дороги… Ах, казаков бы сюда! Они живо бы утихомирили… Насмотреться бы, налюбоваться, как чубатые молодцы порют плетками сиволапых зачинщиков, самозахватчиков… И первым этого мерзавца, моего конюха, большевика… Доставить удовольствие, поглядеть бы…
- Каково, братцы, слободные граждане?! Спускай зараз портки, припасай голые задницы… Вот те и революция! - смеялся народ, узнав от поповой работницы, о чем мечтает Крылов.
- Ну нет, плоха революция, а такому не бывать. И в помыслах этакое только генералишку в башку влезет. Очухается!
И верно, ночью, вроде тайком (из своего-то дворца!) укатил Крылов вслед за женой на Ветерке на станцию к раннему поезду, прихватив с собой теленка и масла топленого коровьего два ведра. Бычка резал с фонарем Трофим Беженец. Вот тебе и пан Салаш и революционный паруграф!..
Отвозил генерала новый управляло. Ведра и теленка, разрубленного на куски, самолично впер, втащил в вагон. Ехал обратно и, слышно, все оглядывался…
- Да кто же все это видел? - сомневались иные.
- Видели не видели, а так было, не иначе, - говорили другие.
- Эвон как, братцы-товарищи дорогие, поворачиваются наши делишки. Сволочи побаиваться зачали народа.
Дождемся обязательно, что и слушаться будут… Вот он каков, наш революционный паруграф. Слышишь, Трофим? Будет тебе поворачивать оглобли-то в разные стороны!.. Как вернешься на родимую земличечку, в свое Зборово, сам будешь там красным генералом, заначнешь командовать революцией…
А на другой день в усадьбе, когда пленные обедали, Карл избил проклятого Ганса. Маленький, толстый и тихий, со своей грустной губной гармошкой, Карл на себя был не похож. Что с ним случилось?
Яшка с Шуркой занимались овсяной кашей, хлебали молоко, которое принесла Тася в подойнике с выгона. Она цедила молоко через ситечко прямо в кашу. Яшка, балуясь, подставлял на правах хозяина еще и кружки, припасенные для кипятка, и Тася ласково наливала их по самые края.
- Данке! Данке! Гросс спасибо! - благодарили ее Франц и Янек.
- Здоровья вам и муженька!
- Да он у меня есть, муж-то… воюет на фронте.
- Пускай лучше воюет дома…
Тася порозовела, так ей, видать, понравились слова Янека, по душе пришлись. Янек хорошо говорил по-русски.
А Карл, тоже понятно, попросил отведать его стряпни и протянул Тасе собственную ложку, ополоснув ее в кружке с молоком.
- Ку-шать! Битте!
Улыбаясь, Тася попробовала каши.
- Гут! Гут! - весело сказала она. - Объеденье!.. Пригорела маленько.
Один Ганс в своей мрачной бескозырке не благодарил и не приглашал к каше. Экая дрянь! Выслуживается перед хозяевами, жалеет каши.
Тася присела на недолечко к костру, живо, ловко поправила головешки и угли, чтобы много не дымили, не мешали, и побежала по своим делам в людскую с пустым подойником.
Сидели возле амбара, в тени, на прохладной гуменной траве. Прозрачно струилось марево от костра. Горькосладко пахло пригорелой овсяной кашей, и Карл по-немецки извинялся перед товарищами и дядей Родей, обе давшим, как всегда, с пленными. Молоко пришлось кстати, каша с дымом и молоком стала вкусной, особенно для двух самых больших, прожорливых ртов. Они не закрывались, их хозяева то и дело лазили в ведро и облизывали насухо старые, вместительные, закусанные ложки.
Пообедав, Яшкин отец и пленные закурили, заговорили промеж себя, и Карл уже вынул из бокового кармашка куртки губную гармошку. Но Ганс помешал ему, он залаял что-то по-своему. Карл отвечал ему, и все громче, сердитее. Внезапно кинувшись, заехал по скуле, схватил за горло.
- Räudiger Hund, das zweite Geschäft für dich? Bitte! - закричал он.
Ненавистный ребятам Ганс дал ему сдачи. Карл упал, поднялся и они принялись дубасить друг дружку. Доставалось больше Гансу, он потерял дурацкий картуз. Знакомая ребятам красная водичка закапала из собачьего носа.
Франц и дядя Родя бросились разнимать.
- Sozialist! Saudummes Stück! Schwenke deinen roten Lappen!
- Krepiere zusammen mit deinem Kaiser! Ich will das nicht.
- Чего они не поделили? - спросил Яшкин отец.
- Революцию, - ответил Янек.
Ганс подобрал бескозырку, полез в амбар, на сеновал отдыхать, утираясь, ворча и грозясь. Карл не отвечал ему, взялся за гармошку, и скоро она грустно заговорила, запела, и стало тихо. Янек и Франц мягко, чуть слышно подпевали. Слов нельзя было разобрать, - все равно песенка забиралась в душу и что-то будила там, доброе, хорошее.
Ослепительно доцветал гуменник под горячим полдневным солнцем. Дикая кашка белела медовыми шапочками, на них качались, как на качелях, шмели и пчелы. Неустанно глядела в вышину и как бы звенела своими модными бубенцами известная трава, по прозвищу "куриная слепота". В крапиве и лопухах высился стеной дидельник, можно было уже делать из него свистульки. Конский щавель выкинул копья с бледно-сиреневыми и розоватыми наконечниками. Жарко, дурманно пахли густые безымянные травы.
И над всем этим живым, добрым миром, во всю ширь четырех сторон, голубело небо невиданной незабудкой с одним большим, обжигающе-светлым глазом. И сладко было лежать в душистой тени, в прохладе и молчать.
Давно выкурили свои самокрутки дядя Родя, Франц и Янек. Перестал играть Карл, но подниматься с травы не хотелось. Нежная, с тонким, слабым звоном тишина окружала ребят и мужиков: кажется, это звенели цветы и травы.
Тут странно, непонятно загремел топор у людской. Послышались крики, плач.
Что такое?
Ребята побежали узнать. Митя-почтальон попался- нм навстречу.
Возле людской, на лужайке, дед Василий, босой, в неподпоясанной, старой, с заплатами на спине рубахе, колол дрова. Тетка Лизавета и тетка Дарья с плачем и криком пытались отнять у деда топор. И только одна Тася, прислонясь к крыльцу, замерев, молчала. В оброненной, точно чужой, руке белело письмо, не то повестка. И сама она, Тася, была мертвенно-белая лицом. Она глядела на Василия Апостола и, кажется, не видела его. В окнах людской торчали перепуганные ребятишки.
- Что ты, тятенька, делаешь?!! Опомнись!!! - кричала Дарья.
- С ума рехнулся, родимые мои… Антихрист! Да уймите его! Нешто это дрова, святые-то иконы? - плакала, причитала Лизавета. - Побойся бога!..