Растрепа все меньше походила на мальчишку. Не лазила больше по деревьям, не дралась, не плевалась и останавливала других. Вместо амбарного ключа с гвоздем на гайтане, из которого прежде, набив спичечными головками, палила как из ружья, она таскала нынче в кармане юбки круглое, в жестяной оправе зеркальце, купленное в лавке Олега Двухголового. Она украдкой вынимала зеркальце и зачем-то в него смотрелась. А ведь в памятную Тифинскую, на гулянье у церкви, когда Шурка выиграл в "счастье" на вертушке такое же зеркальце и потом запулил его в дроздов, которые трещали, мешали, Катька не захотела искать зеркальце в кустах, хотя Шурка разрешал взять себе. Вся и забава в теперешнем ее зеркальце на обратной стороне - там, под стеклом, катаются три дробинки и форсит румянистая девица с дырочками на свекольных щеках и подбородке. Поворачивая осторожно зеркальце, надо закатить дробинки в дырочки. Не так-то легко это сделать: закатишь одну, другую, станешь загонять последнюю, а две возьмут и сорвутся, выскочат из дырочек - начинай все сначала. Но Растрепа, вынимая зеркальце, не играла дробинками, она, дурища, разглядывала себя и словно не могла наглядеться. Почему? Вот это и была первая, не разгаданная до конца Шуркой, приятно-волнительная тайна.
Катька беспрестанно одергивала свою синюю, белым горохом старую юбку, прятала под нее босые ноги, когда сидела, поджимая их под себя ровно курица. Стала любить чистоту, приборку, примывку пола в избе. Это она-то. Растрепища, самая прежде грязнуля, в "цыпках"! И главное, что приметилось Шурке еще зимой, Катька терлась около мамок, как большая, и особенно льнула к девкам, подражая им во всем. Она и держалась как девка, пела ихние песенки про мил-дружка, суженого, повязывалась в жару платком, как Клавка Косоурова, стягивая концы не под подбородком или на шее, сзади, а на маковке, на эдакий особый фасон. Неизвестно как держался у нее платок на рыжей голове, торчал словно питерская какая шляпка. Нынче Катьку не назовешь Растрепой, кто и зовет, так по привычке.
Шурка был удивлен и огорчен и чем-то немножко обрадован. Что-то таинственное происходило с Катькой. В ее преображении, может, и не одна игра, кто знает. Он смирился бы, попривык, кабы не… Ну да об этом думано. повторять - сердце бередить.
Конечно, Тюкина Катька бывала, и нередко, прежней девчонкой, хоть и без мальчишеских замашек. Но часто на нее теперь находило непонятное баловство, похожее на обезьянничанье, и она внезапно становилась девкой Сейчас на Растрепу, верно, набежала сильно эта таинственная блажь, и она, со своей песенкой и червонным тугим узлом на макушке, казалась невестой на выданье.
Несказанно-мучительней была вторая Шуркина тайна.
- Хочешь яичко? спросил Володя, кокнув по хворостинке последнее из своей доли яйцо, протягивая его гостье.
Катька покраснела.
- Спасибо. Не хочу
- Да возьми… тепленькое! - настаивал питерщичок.
А Гошка Аладьин сразу проболтался:
- Мы тут объелись яйцами.
И тоже великодушно предложил незваной гостье подарочек.
Растрепа оглядела костер, ребят и на особицу Володю-питерщичка, даже легонько шлепнула того цветами и книжкой. Он был к ней всех ближе, может, поэтому она созорничала. Все ее лицо, кругленькое с некоторого времени, осветилось лукаво-мягкой улыбкой. - Погодите, скажу, зададут вам дома деру, бессовестные!
- Но, но! Бери, ешь знай, - миролюбиво пробурчал Петух.
Катька, смеясь, дразнила, а смуглая, свободная лапка ее застенчиво приняла от Володи и Гошки яйца. Она опустилась возле костра, поджав босые ноги и одернув юбку, принялась чистить яйца и есть.
Она ела без соли, откусывала понемногу, словно нехотя, жевала не разжимая губ, церемонясь. Она была как куколка, маленькая, румяная, нарядная, даром что в старье, светленький горошек так и сыпался, катался по синей юбке и кофте У Катьки пропала угловатость в движениях, резкость в голосе, все она делала нынче мягко и ловко, только смотри, любуйся; что она говорила, казалось ласково-шутливым, приятным, слушать не наслушаешься. Но Шурка не мог ни смотреть, ни слушать.
Он вскочил. Как хорошо, что не успел съесть последнего яйца, двухжелточного, самого крупного.
- Попаду или не попаду? - закричал он
- Не попадешь! - подзадорили Яшка и Андрейка. - Где тебе, промажешь!
Щурясь, целясь, он размахнулся, и белая молния ударила в ближнюю березу, оставила на атласной коре золотую звезду.
- Дурак! - сказала Катька.
- От дуры слышу, - ответил Шурка.
- Кишка долговязая! Бахвал!
- Растрепища!
Куколка мигом обратилась в кошку. Зеленые глаза ее стали круглыми, замерцали, а лапки живо навострили коготки. Но кошка тут же и пропала - вот оно, диво.
- Съел бы сам, чем березу кормить, - рассудительно-насмешливо сказала Катька, вынула зеркальце, беленький платочек и, смотрясь, принялась слюнить и тереть губы, хотя они не испачкались желтком нисколько, краснели спелой малиной.
Он остался долговязым Кишкой, а она снова была невестой на выданье.
За ельником, за старыми Житнищами, далеко-далеко в Великом мху кто-то протяжно заиграл в пастушью трубу.
- Журавли кричат, - определил Яшка.
Всезнающий Колька Сморчок кивнул утвердительно.
- Это что, потрубят и перестанут, не ахти невидаль, - добавил он снисходительно. - А вот утром, раным-рано, как солнышку взойти, они, курлыки, еще и пляшут.
- Выдумщик! - фыркнула Катька.
- Нет, взаправду? - пристал к Сморчку питерщичок.
- Правда, правда! Я видел, честное школьное слово! - поспешно отозвался Андрейка Сибиряк, не давая Кольке раскрыть снова рта. - Слушайте меня, большаки-революционеры, я вам доложу текущий момент, - воодушевляясь, продолжал он. - Прошлую весну наша телка Пеструха, новокупка, отбилась в Заполе от коров и не пришла вечером со стадом домой. Мы с мамкой побежали искать. Дотемна кликали по лесу - не выходит и голоса не подает, ровно ее волки задрали… Мамка, конечно, причитать, а толк какой?.. Чуть свет мы сызнова в Заполе. До самого Великого мха дошли. И что вы думаете? - понизил голос Андрейка, рассказывая и глазами и руками, и все придвинулись к нему. - И что же думаете геноссы вы мои? Журавли там, в болотине посреди моха кричат, а Пеструха стоит на удивление в кустах, под ольхой, и слушает, ей-богу, так ушами и водит! Мамка от радости в слезы, хлебом телку кормит, фартук ей поскорей на шею, чтобы опять не убежала, потом отдышалась и говорит мне: "Смотри-ка, журавушки, никак, хоровод водят, господи!" Я вгляделся, верно, собрались журавли на болоте кружком, трубят, кланяются друг дружке, крыльями машут, голенастыми-то длиннущими ногами так и приплясывают, так и выделывают коленца, уморушка!
- А я барашка слышал ночью на волжском лугу, - похвастался Гошка. - Ну не ночью, поздно вечером, шли с папкой с Волги, с уженья. Слышу, блеет в небе ягненочек, ровно заблудился, жалко блеет: "Бя-а!.. Бя-а-а". Откуда ягненок на небе? С нами крестная сила! А папка мне говорит: "Не бойся, это бекас токует, куличок. Высоко залетел, крылышки сложил и падает… воздух в крылышках, в хвосте и свистит".
- Умняга твой батя, все знает, - сказал уважительно Петух.
Журавли и барашки не интересовали лишь одного камрада-большевика. В другой бы раз он словечка не пропустил, от себя непременно чего-нибудь важного, интересного добавил обязательно. Нынче добавляли другие, весело болтали с Володькой и, что бы он ни сказал, смеялись: "Ой, врет! Смотрите, как врет, неохота слушать!" А сами, эти другие люди, этот единственный человечек, который из всех замечался, не спускал глаз с питерщичка-старичка (опять стал оным Володя), пододвигался ближе и все прятал ноги под себя, одергивая на коленях юбку, разглаживая складочки и милым, мягким движением шеи и лопатки поправлял сваливавшуюся с плеча кофту.
Шурка вконец потерял голову.
- Накормила отца-то? Жив-здоров во мху или милиционер отыскал, поволок в суд? - спросил он.
И задохся от злобы на Растрепу и от стыда, что он сказал.
Катька влепила ему затрещину, исцарапала щеку.
Ребята зарычали на Шурку, и он готов был, как говорится, провалиться сквозь землю. Что он наделал! Нет ему и не будет прощения!
Выручил Володька. Он подобрал палившуюся в охапке цветов книжку.
- Ты что же, не прочитала все еще "Овода"? - недоверчиво спросил он.
Катька, вся красная, ответила с судорожным смехом:
- Второй раз читаю!
- Ну это можно и потом… некоторые и не нюхали, - сказал питерщичок по справедливости. - Держи! - Неожиданно кинул книжку Шурке.
Невеста на выданье побледнела, затем не то чтобы снова покраснела, много хуже - почернела. Такой ее ребята никогда не видывали. Вот так девка, что мытая репка! Кругла, бела, да была и сплыла, темней свеклины и образина вытянулась. Не ожидала такой перемены-измены? А другие-то, думаешь, ждали?
Она схватила свой веник, повернулась на одной ножке, как умеют делать страшно рассерженные девчонки, плюнула в Володьку и скатилась с холма.
- Не ходи, молодец, мимо моего саду… - запела она, помолчала и пронзительно свистнула.
Глава IV
РАЗНЫЕ НЕОЖИДАННОСТИ
Свист был что надо, хоть затыкай уши и беги из леса. Не забыла Растрепа, как свистят в два пальца. Денек-то, выходит, для тебя нынче разлучный. Еще вспомнишь, погоди, старого дружка, да, может, будет поздно.
Шурка не утерпел, вложил в рот четыре пальца (это был высший класс свиста) и тоже свистнул. У него вышло плоховато, одно змеиное шипенье. В четыре пальца он не умел свистеть как следует. Тогда все принялись ему подсоблять, наподзадор показывать друг перед дружкой свое соловьиное мастерство всякими способами, с помощью губ, языка, зубов и пальцев, и эхо умножило разбойный, оглушительный свист и разбросало по всему Заполю.
Виновник звонкой птичьей работенки старался изо всех сил и одновременно, не утерпев, впился уже глазами в питерскую книжку, жадно-торопливо листал ее, долгожданную, обещанную. Эвот-ка, "Овод" в его владении наконец! "Почитаем, поглядим, что такое… Не больно толстая книженция, старая, рваная Нахвастался Володька, так себе, тоньше романов, которые глотают девки, на два дня не хватит… Почему не печатают в городе, в типографиях, больших-разбольших книг, вроде библии дедка Василия Апостола, чтобы хватило читать на год?" - думал он. Погодите, он сам постарается, напишет такую книжищу, пообещал, воспламеняясь по обыкновению, Шурка, невольно видя перед собой Олеговы игрушечные буковки из резины и вновь переживая, как они с Двухголовым осенью, внезапно подружась, потели-старались над худыми калошами, сырой картошкой, свинцом, глиной, воском, чтобы прибавить буковок и напечатать книжку, и как из этого не вышло толку Резиновых, из магазина, буковок в сотах коробки было наперечет а запаса новых, собственного творения, совершенно не получалось.
К концу недели, все наскучило, и дружба с Олегом оборвалась; неожиданно возникнув, она так же сразу и рассыпалась, растерялась, словно игрушечные буковки. Их не хватало, чтобы напечатать книжку И в дружбе Шурки с Олегом недоставало чего-то очень нужного. Неужели питерский "Овод" рассорит теперь Шурку с Катькой окончательно?.. Но о чем же книжечка? Название больно неказистое, деревенское. А Володька хвастался* уткнись в книжку и не оторвешься.
Орава свистела, пока не устала и не надоело. На том первая неожиданность и кончилась.
Однако тут же, без промедления, радостно стряслась другая: Володька Горев погнался за оранжевой, в крапинку, понравившейся бабуркой, отбежал всего каких-нибудь шагов десять от костра и сорвавшимся, счастливым голосом позвал:
- Бра-атцы… я, кажется… гриб нашел!
Кинулись смотреть, завидуя, не веря:
- Обманываешь!. Серый? Где?. Подосиновик?
- Не знаю… Хорошенький! - отвечал взволнованно питерщичок-счастливчик.
Подскочили и даже ахнуть не смогли, до того остолбенели: Володя бережно держал обеими руками, боясь уронить, темноголового белого, коровку, как звали боровика между собой ребята.
Но какая же это коровка! Это был сам грибной царь из березового царства, всем грибам государь, красавчик, крупный, чистый, с упруго-коричневой, как бы запекшейся немного на солнце шляпкой, эдаким высоким колпаком, туго набитым с исподу волосинками, серебристыми, знакомой плотной щеткой, в бисерных капельках влаги. Корень был сахарный, бочонком. От гриба душисто-сладко пахло соком молодой березки и свежей лесной землей.
- Где ты выкопал коровку? - сердито-строго спросил Яшка.
Володя охотно показал моховое гнездышко под тонкой кривой березой-двойняшкой, где он натолкнулся на белого и чуть его не раздавил.
Ребятня тотчас повалилась на коленки, на животы и выползала, вынюхала каждый вершок моха и белоуса не только вокруг двойняшки-березы, но и подле всех ее сестриц, захватила в старании липы и калину, кусты гонобобеля, полянки черники и земляники, которые она до сих пор как-то и не замечала на холме. Выглядели, переворошили все, что можно было, и совершенно напрасно.
И не удивительно. Давно отошли, пропали сморчки и строчки - первый весенний гриб. От сморчков и строчков остались по тенистым сырым местам одни черные склизкие ошметки, точно коровьи лепешки. Правда, на задворках в селе, по навозным кучам и мусору, на выгоне в Глинниках выскочили недавно крепкие белые кулачки. Бледно-розовый и темноватый испод этих тугих кругляков с ватной перепонкой, как у маслят. Однако то были не маслята, но будто бы и не поганки, учитель называет их шампиньонами. Впрочем, и он не собирает, ровно брезгует, и никто их в деревне не берет, даже такой грибной знаток, как Ося Бешеный… А тут, на тебе, верь не верь, вырос в лесу раньше времени-поры белый гриб. И его нашел Володя, новичок!
Как же так? Что за чуло-юдо в решете - дыр много, а выскочить некуда? Питерщичок, попавший впервой в Заполе, зевака с вытаращенными глазами, не умеющий путно отличить коровки от поганки, сыскал босой ногой царя грибного. Они же, мастера всяких славных лесных дел, умельцы, каких поискать, те самые, что ощупью всегда находили во мху, в траве, прямо-таки под землей еще почти не родившихся, крохотных-прекрохотных боровичков-зародышей, с приплюснутыми, не успевшими потемнеть молочными головками, весьма схожими на церковные, полузабытые двухкопеечные просвирки, эти мастера-умельцы не нашли сейчас дрянного опенка, зряшной лисички, червивого подберезовика-мякиша. Вот уж верно говорится: ртом глядят, ничего не видят.
- Надобно идти на Мошковы полосы и Долгие перелоги, ч где коровки водятся постоянно, все лето. Раз зачали родиться, там беспременно есть, стадами пасутся, - уверил Андрейка Сибиряк.
И с ним согласились. Ясное дело - там коровки, больше негде.
- Айда!
Белого красавчика положили в Колькину Лубянку. Пустого места в ней осталось хоть отбавляй. Сотня коровок влезет, молодых, с неочищенными кореньями и старых зеленовиков с рыхлыми шляпами. Лишь бы повезло, посчастливилось напасть на царство белых, оказаться в нехоженом государстве, а куда класть добычу, затруднений не предвидится.
Будут, будут лежать коровки грудищей в Колькиной Лубянке! Катькина-то мамка что несла в платке? Соображай, догадывайся. Между прочим, утаила Растрепища, припомним. Ося Бешеный, конечно, набрал целую прорву, известный грибовик. Вылез из своего шалаша потихоньку и давай шастать в березняке по белым местам. Он их, горластый большак, здорово знает, от него ни один гриб не спрячется. Осип Тюкин завсегда раньше всех приходит с грибами из Заполя. У него, дремучего лешего, братец ты мой, и по будням и по воскресеньям корзина полная.
Первый род начался, уж это точно, так оно и есть, самый ранний. Бывает, рожь не зацвела, а они, миленькие боровички, тут как тут, выскочили из-под земли наперед лисичек и подберезовиков. Эвон-ка, она, примета лубянке лежит!
Ватага заглядывала то и дело в Сморчкову корзинку и причмокивала. Ай, мать честная! Все село диву дастся
"Родимые, глядите-ка, корзинищу белых ребятки-то приперли, а мужичищам, лежебокам, и невдомек рысь свою показать, заглянуть в Заполе… Да хоть бы на Голубинку сбегали, в Глинники, пес их задери, демонов окаянных! Токо махру-самосадку жрут в три горла… Ох унеси ты мое горе, раскатай мою печаль!.. Погодите, бабы, не грибы, барский сосняк прозевают. Сломлинские, починовские грозились рубить…"
Бабы ругали мужей в кипучем воображении грибных счастливцев. Сами они разговаривали промежду себя по-иному:
- И-их ты, какая выйдет дома жареха, товарищи граждане! Зер гут!
- Володя, слушай, ты одним белым грибом досыта накормишь свою мамку, ей-богу!
- Похлебка с боровиками, если подбросить ложку сметаны, тоже одно объедение…
- Ну так и быть, уговор, - распорядился Яшка Петух, - каждый собирает грибы по отдельности, для себя, чтобы обрадовать народ дома. Решено?
- Записано в протокол!
Теплину залили излюбленным мальчишеским способом, став вокруг костра дружным кружком. Постарались на совесть, не пропустили ни одной головешки, пар из шипящих углей валил облаком.
Подождали чуток, когда и струек пара не стало видно, горячего воздуха не слышно, и скатились на торопливых заднюхах с холма.
- Масса хочет пить, товариш-шы, - сознался Шурка, когда пробегали мимо родника.
Напились кое-как, швырнули берестяный ковш в осоку (повесить на ольху решительно не оказалось времени) и помчались на ближние от холмов Мошковы полосы.
И как недавно, когда ватага ворвалась в лес и у ней вылетели из голов и позабылись красные знамена и флаги с ихней дымящей кровью, которой совсем было не жалко и про которую до слез правильно и сладко пелось в Володиной питерской песенке, точно так же сейчас сгинули куда-то сразу из ребячьих глаз ландыши, золотые ключики, сковородники и бабурки, пропали этажи Заполя смолкли иволги и зяблики. Остался всюду один рыжеватокудрявый, безмолвный мох под ногами. Он чудился всюду, мягкий, теплый сверху и отрадно-сыроватый книзу, как на болоте, радующий босые знойный ступни. Мох расстилался промежду невидимых берез, луговиной, и темномаслянистые и сморщенно-запекшиеся шапки белых грибов, ровные, как на подбор, мерещились повсюду - коровки паслись на мху стадами. Грохотало сердце, захватывало от волнения и радости дыхание. Куда ни поведешь носом, отовсюду пахло белыми грибами.
Но стоило спеша наклониться, протянуть трясучую, нетерпеливую руку, как желанная коровка превращалась в буро-сухой прошлогодний лист, он громко шуршал между пальцами, рассыпаясь в труху.