Вот, казалось бы, и все, казалось, что пронесло. Но после выяснилось, что следователь копал и под него, вменяя ему низкую бдительность и несознательное поведение, и только лишь благодаря заступничеству председателя колхоза, пользующегося в области почетом и уважением, удалось отвести угрозу в сторону. Председатель, обличенный доверием партии и органов, не колеблясь, подписал все нужные бумаги на техника, который по сути уже был для его колхозного дела отрезанным ломтем. "Нечего нюни разводить, когда вопрос уже решен!" Но за агронома он твердо решил вступиться - понимал, что без хороших специалистов ему не справиться и самому можно будет скоро загреметь под какую-нибудь статью в случае срыва плана. Правда, в должности все-таки Бориса Юрьевича понизили, как не очень сознательного элемента, но после всего произошедшего даже и расстраиваться на этот счет не стоило. Все-таки семья не пострадала, да и совесть свою если и замарал, то самую малость, хоть и мучился потом всю жизнь.
- И все-таки, Борис Юрьевич, действовал ты со следователем неразумно, - председатель, перехватив колючий взгляд своего агронома, заерзал в кресле, достал из шкафа бутылку коньяка с двумя стопками и наполнил их почти доверху, - нам с тобой дальше вместе жить и дело делать, нам детишек воспитывать. А с Петром и без нас вопрос был уже решенный, вот так-то, брат! Только очень тебя прошу, ты в следующий раз не забывай, что отец у тебя священник. Я уже ничем тебе не смогу подсобить.
- Спасибо! - Борис Юрьевич встал из-за стола и, не притронувшись к стопке, вышел из председательского кабинета.
Десятилетний мальчик Юра видел душевный надлом своего отца, жалел его и, казалось, стал намного больше его понимать. Только с этого времени в отцовых глазах появился новый оттенок глубокой, немой тоски и грусти, и это была его плата за спасение семьи. По понятным причинам разговоры на "скользкие" темы в доме были под строжайшим запретом. Но вечер тот, когда отец с матерью на семейном совете в присутствии детей решали их дальнейшую судьбу, стал самым страшным днем его детства. Страх и ненависть проникли в сердце еще недавно открытого и радостного паренька. Он рыдал в подушку, ощущая несправедливость и невозможность, что-то исправить. Как же он жалел друга своего Витьку, который без вины в короткий срок превратился из советского школьника в сына врага народа. Но почему все молчат, почему прикладывают пальцы к губам и предлагают раз и навсегда забыть их имена? Разве это честно?
Я смотрел на дядю Юру, устремившего свой печальный светлый взгляд в сторону едва различимой линии горизонта. На заливе был полный штиль и отлив. Мы хранили молчание, и я боялся первым его нарушить - уж больно велико было мое потрясение от его рассказа. Вечернюю тишину разбавляли крики чаек, но они нам не мешали. Мне казалось, что все, о чем я только что услышал, не могло происходить в нашей стране на самом деле, а вместе с тем эта история была подлинной правдой, в чем я ни на секунду не сомневался. И вдруг дядя весь как-то странно задрожал, резко отвернулся от меня, и я понял, что он напрягает все свои силы, чтобы не разрыдаться. Но все-таки слезы против воли побежали по его щекам, и он был вынужден достать носовой платок.
- Какой ты все же счастливый, Сашка! - дядя положил мне руку на плечо и заботливо погладил по голове.
В тот момент я впервые поймал себя на мысли, которая меня глубоко поразила и тронула почти до слез. Несмотря на то, что мы с моим дядей Юрой не были родственниками по крови и виделись в основном только летом на даче, я почувствовал, что этот противоречивый, вспыльчивый и рассеянный человек был мне намного ближе, дороже и понятнее, чем многие из самых близких родственников. Я чувствовал, что по-настоящему люблю его. Люблю потому, что он не похож ни на кого другого, потому что он всегда искренен и не притворяется, потому что он умеет радоваться жизни и страдать. Люблю потому, что он открыл и заразил меня путешествиями в те миры и сферы, куда не купить билет ни за какие деньги и возможности. Люблю потому, что он настоящий.
2
Чуть позже дядя рассказал мне и другую историю, свидетелем которой он был. Показалась эта история мне ужасно нелепой и даже глупой. Но факты, как известно - вещь упрямая. В начале пятидесятых - еще до смерти Сталина - молодой специалист-архитектор, только закончивший институт, активно разъезжал по стране с различными заданиями своего ведомства, и на этот раз судьба занесла его в какой-то небольшой город в центральной части России. С получением комнаты в единственной гостинице города возникли сложности, и он занял место в длинной очереди к администратору. В скудном на убранство холле гостиницы на глазах у людей шла уборка. Говорливая и косолапая уборщица лет семидесяти в сером казенном халатике с самоотречением мыла пол, поливала цветы и вытирала пыль с картин. Все это она проделывала с какой-то удивительной сердобольностью. Отрешившись от посторонних, бабушка комментировала почти все свои действия и чему-то улыбалась. Казалось, и говорить о ней нечего, - больно уж много таких вот обыкновенных бабушек-уборщиц в нашей стране. И вот подходит эта прямодушная и простая женщина к бронзовому бюсту Сталина в центре холла, улыбается ему, кладет тряпочку на голову и начинает нежно обтирать пыль, приговаривая без задней мысли следующие слова: "Ах ты, мой рябанький, запылился, бедняжечка!" Но бедняжечкой, в конечном счете, оказалась именно эта косолапая бабулька, поплатившаяся за свою сердобольность и фамильярность. Ровно через пятнадцать минут в холл гостиницы вошли два строгих молодцеватых человека в черных костюмах и прямой наводкой подошли к уборщице. Показав удостоверение, они деликатно взяли старушку под руки и стремительно начали выводить на улицу, где их ожидал большой черный автомобиль.
- Ой, ты господи, халатик-то хоть дайте переодеть!
Но так она и вышла в сером халатике, забавно перекатываясь с ноги на ногу. На какое-то время в холле гостиницы наступил паралич - все замерло и хранило тишину. Никакой реакции ни у сотрудников, ни у людей в очереди на произошедшее не последовало. Полное молчание и сдержанность. Кто-то проявил сознательность и бдительность, и этот кто-то продолжал нести свою незримую вахту. Молодой специалист-архитектор хотел верить в чудеса и на протяжении недели своего последующего пребывания в гостинице пытался обнаружить сердобольную бабульку среди персонала, но чуда не произошло.
Дядя Юра очень любил свою дочь Танечку и много ее баловал. Но проявление этой любви часто носило забавный характер. Таня, унаследовав от него мечтательность и витание в облаках, грезила на свой девичий манер и часто недоумевала от отцовских назойливых восторгов и вопросов. А сам дядя Юра часто испытывал неудобство перед дочерью из-за своей оторванности от ее интересов и постоянно пытался исполнять роль заботливого отца. Комплекс "невнимательного родителя" у него начинал проявляться после возвращения из путешествий по "своим мирам на землю", когда в поле его зрения неожиданно попадала Таня. Он всегда как-то слегка вздрагивал, приходя в себя, видимо, вспоминая свои родительские обязанности, и с поразительным упорством навязывал дочери разговор по одному и тому же сценарию:
- Танечка?
- Что папа?
- Ну, как дела? Что, дочка, делаешь?
- Сижу, папа!
- Сидишь??? Ну, сиди, сиди, доченька! Молодец.
И отец с дочерью, пообщавшись таким странным образом, снова начинали мечтать каждый о своем на прежних местах. Сестренка, нужно отдать ей должное, как бы ее отец не доставал, всегда отрывалась от всех своих дел и откликалась на его вопросы и призывы. Другое дело, что отрывалась она от них с удивительно кислым выражением лица. Мы с Танькой недоумевали: почему он всегда задает одни и те же вопросы и сам не может понять, что она делает? В их незамысловатых диалогах менялась только концовка: "Ну, иди, иди, доченька! Читай, читай, доченька! Рисуй, рисуй, доченька! Ешь, ешь, доченька! Играй, играй, доченька!" Хорошо, что ему хватало понимания, чтобы не будить спящую свою "доченьку". Все наши домашние откровенно смеялись над воспитательными талантами дяди Юры, а он недоумевал и не понимал причин нашей всеобщей веселости.
Папа подкалывал своего друга и пытался облегчить участь племянницы. Когда тот окончил свой "воспитательный диалог" фразой "пей, пей, доченька", он не выдержал:
- Юра, ведь ежику понятно, что Танька сейчас пьет чай, а не танцует и не поет. Пожалей "доченьку", не издевайся над ней!
- Да что ж такое, когда же это кончится? Теперь ты вслед за сестрицей своей взялся воспитывать меня! Даже с ребенком поговорить нельзя!!! Он нервно вскакивал и хватался за сигареты.
Меня дядя Юра очень любил, но в любви этой не было обычного для взрослых снисходительного умиления и восхищения над детьми. Он никогда не воспитывал и не учил меня уму-разуму и даже часто вступал с папой в спор, пытаясь освободить меня от запретов и регламентов. Помню, как стояли мы в жаркий летний день у пивного ларька, и я с некоторой завистью смотрел на своих взрослых папу и дядю, с блаженным видом только что сделавших по первому глотку пенного и холодного пива. Они перевели дыхание и заулыбались. Им было хорошо. И вдруг я - девятилетний мальчишка - не поверил своим ушам.
- Санек, хочешь попробовать глоточек, на, бери! Холодненькое! - дядя протянул мне нетронутую кружку, и я вздрогнул от неожиданности.
- Юра, ты что, совсем из ума выжил? Спаивать ребенка, да еще прилюдно!
- Да не ори ты, воспитатель хренов. Пусть глоток хоть сделает. Я так не могу! Мы с тобой блаженствуем, а Сашка от жажды изнывает.
Последний аргумент возымел действие, и папа лишь махнул на нас с дядей рукой. И вот я впервые в жизни, как взрослый, держу в руках большую пол-литровую кружку с напитком, которым так восхищаются все мужики. Пить квас из такой кружки - дело совсем другого рода. Мой нос под дядин смех утыкается в пену, и я жадно всасываю ее в себя. Под пеной губы нащупывают холодную слегка горьковатую жидкость, я наполняю ею рот и совершаю свой первый "взрослый" глоток. Все смеются, а я выдыхаю и провожу рукой по губам, совсем как настоящий мужик. Кружку забирают, меня же так и распирает от гордости. Пиво, откровенно говоря, мне не понравилось, и было каким-то горьким. Но разве в этом дело!
Но однажды я все-таки поплатился за свою самонадеянность и получил от дяди взбучку. Дело было тем же летом в Зеленогорске. Дядя Юра, Танечка и я возвращались из книжного магазина по центральной улице на дачу. Никуда не торопясь и не срезая своего пути, мы шли и вели беседы на темы искусства и живописи. Все вокруг цвело, пахло, пело и радовалось удивительному летнему дню. Нам было настолько хорошо, что мы решили пойти по самой долгой дороге и вернуться на дачу через парк. Не доходя до Приморского шоссе, на большой белой скамеечке в окружении цветущих клумб и кустов шиповника мы увидели мужчину средних лет, одиноко сидящего в расслабленной позе и наслаждающегося жизнью и природой. Перед ним на газете и салфетках были заботливо выложены шоколадные конфеты, бутерброды с колбасой и сыром, виноград и порезанные огурцы с помидорами. Из пакета выглядывали три бутылки Жигулевского пива. Трапезу человек этот еще не начинал и, казалось, чего-то или кого-то ждал. И вот, когда мы проходили мимо него, он добродушно обратился к нам, а вернее к дяде Юре.
- Милости прошу, не угодно ли разделить компанию? Какой замечательный сегодня день, не хочется проводить его в одиночестве, - он виновато улыбнулся, слегка подмигнул и достал небольшую бутылку с водкой, - пожалуйста, не откажите, уважьте, разделите компанию! Давайте культурно посидим, поедим, выпьем по стаканчику.
- Большое спасибо, извините, но сегодня никак не получится, - дядя улыбнулся и учтиво поклонился. Мы уже было пошли дальше, но я посмотрел на нашего собеседника, в глазах у которого прочитал грусть и разочарование. Мне стало его жалко.
- А давайте я вам составлю компанию, и мы с вами культурно посидим!
Не успев дождаться ответа, я ощутил резкий толчок в шею и оглушительный подзатыльник. Голова затрещала и заболела. Я не понимал, что произошло.
- Думай, что говоришь!
Это был единственный раз, когда дядя меня наказывал или бил. Поэтому запомнил я этот случай надолго, а он его никогда не вспоминал и, по-моему, сразу выбросил из головы.
Одевался дядя Юра всегда стильно, модно и красиво, выгодно отличаясь от большинства однотипных и однообразных соотечественников. Он совершенно не был заложником вещей, но врожденное чувство вкуса и стиля мешало ему разделять скучную эстетику подавляющего большинства жителей нашей страны. Яркие кнопочные рубашки, всегда светлые брюки с шикарными ремнями и стильные необычные туфли превращали моего дядю в какого-нибудь француза или американца из зарубежных приключенческих фильмов наподобие Жана-Поля Бельмондо. Даже быстрая и расслабленная походка у них была схожей. Да и не только в одежде и походке было дело. Не было в нем какой-то зажатости, стеснительности что ли!
Дядина раскованность мне очень нравилась, но неоднократно она же и ставила меня в затруднительные положения, из которых я выбирался красным, как рак.
Как-то мы втроем с папой и дядей Юрой ехали на дачу в переполненном вагоне поезда, и вдруг он как подскочит, подбежит к стеклу, задевая какие-то рюкзаки и вещи, и громко закричит на весь вагон, обращаясь ко мне: "Санек, ты погляди, какие невероятно волшебные сосны. Это же чудо!" Мощные деревья с необычно изогнутыми ветвями действительно выглядели живописно на фоне заката, я согласился и кивнул головой.
- Нет, подойди сюда, к стеклу, сложи руки в рамку и наставь туда! Как же он не понимает, что не могу я вот так расслабленно, как он, любоваться красотами природы, не замечая толпы людей? Но знал и чувствовал я, что дядя не уймется, и начал стремительно краснеть.
- Санька, ну, быстро! Пока поезд снизил скорость! Этого нельзя пропускать!
- Дядя Юра, я и так хорошо вижу. Я почувствовал на себе изучающие и слегка насмешливые взгляды пассажиров.
- Юра, успокойся, отстань от Сашки, люди кругом! - папа, увидев мое замешательство, со всей решительностью пришел на помощь. Но даже он прекрасно понимал, что нашего москвича никакие люди образумить не в силах.
- Да ну тебя к черту с твоими людьми! Что вы можете понять? Я к тебе и не обращаюсь, материалист несчастный, ты все равно не сможешь оценить красоту момента, а Санек сможет! Я знаю! Иди, Сашка, скорее сюда!
Очнувшиеся от дремы вездесущие бабульки с авоськами, разношерстные дачники и туристы всех мастей и возрастов, грибники и рыбаки - все смотрели на нас. Уж больно экспрессивно и шумно вел себя дядя для наших людей и наших поездов. И вот я, преодолевая себя, осторожно подхожу к стеклу, делаю из рук рамку и навожу ее в сторону, указываемую дядей. Мне неловко, но отступать уже поздно. На секунды я забываю о чувстве стыда и растворяюсь в красоте вечернего пейзажа. Мне становится хорошо и свободно. Поезд проезжает, и мы возвращаемся на наши места.
- Молодец, Санек, - дядя заботливо треплет меня по плечу.
- И все-таки, Юра, ты сумасшедший.
- Зато ты у нас слишком нормальный!
Так мы и ехали до Зеленогорска, изредка пререкаясь и смеясь. И казалось мне, что одновременно правы были оба: и мой сумасшедший дядя Юра, и слишком нормальный папа.
3
Все, за что брался дядя Юра, доводилось им до совершенства. Это могли быть живопись маслом на холсте и строгание из коряг каких-нибудь причудливых фигур, составление архитектурных проектов или работа по подготовке лодки к спуску на воду. К моему огромному удивлению, с лодкой он умудрился провозиться однажды весь свой летний отдых, так и не сумев порыбачить с нее. Зато сделал ее на долгие годы вперед.
Он никогда и никуда не торопился и всегда работал в свое удовольствие - с горящими и веселыми глазами. Картины он мог писать месяцами, если не годами, с остальными вещами дела шли ненамного быстрее. Но самое интересное, что его никто не торопил и все с этим мирились. Всем было известно, что уж если он за что-то берется, то результат будет выше всех похвал. Но однажды результат все же подвел своего создателя прямо на моих глазах, правда, вины его в этом не было. И столкнулся он тогда не с кем-нибудь, а с обладателем "железной воли".
Дело было так: в середине мая дед всегда справлял свой день рождения, а в тот раз дата была почтенной и круглой - семьдесят пять лет. Был он в прекрасной форме, как всегда много читал, ходил по театрам и музеям. Стены в его квартире были увешены копиями и гравюрами любимых художников, среди которых он особо восхищался Коровиным, Ренуаром, Сезаном и Петровым-Водкиным. Были произведения и современных авторов - членов Союза художников. Дед очень любил свои картины, долго и тщательно взвешивал все "за" и "против" перед их приобретением, кропотливо и педантично подбирал для них место на стенах и, что самое примечательное, самостоятельно прибивал для них гвоздики в стену. Примечательно это было тем, что ничего другого из "мужской" работы он делать не умел, но для любимых картин всегда делал исключение и отказывался от сторонней помощи. Папа уже в младшем школьном возрасте перещеголял своего "культурного" отца практическими навыками владения всеми домашними инструментами, и с тех пор дистанция отрыва только увеличивалась. С тем большим интересом мы иногда наблюдали над дедовыми действиями по забиванию гвоздя.
Обычно он спрашивал у папы, мамы или меня мнения по поводу выбранного им места, просил временно подержать картину на стене и находил ей точное положение вплоть до миллиметра. После этого он удовлетворенно кивал головой, делал отметку на стене и отправлялся за гвоздем, молотком и стремянкой, специально приобретенной для развески картин. Дед в фартуке и с молотком в руках - зрелище незабываемое. Мы все торжественно переглядывались, кивали головами и сдерживали себя от приступа смеха. Но он был очень увлечен своим действом, и все для него уходили на второй план. Молотком стучал он долго по своим "картинным" гвоздикам и никогда не торопился, проявляя трепетное отношение к своему действию и особую осторожность. После же удачного завершения процесса дед буквально сиял от счастья и переполнявшей его гордости. Как же он был забавен в эти минуты!
Бабушку в качестве эксперта по картинам и развеске он никогда не приглашал и считал ее в подобных вопросах некомпетентной и бесполезной. Правда, она никогда не обижалась и не возражала на это!
Очень нравились деду разговоры об искусстве с дядей Юрой, который сам был художником и архитектором и всегда выражал свой свежий и смелый взгляд по поводу мира его картин. Как торжествовал он, когда их взгляды совпадали, а случалось это часто. Но в тот памятный момент произошел конфликт, а еще вернее - разразилась буря. И как это не покажется странным, причины этой бури касались страстного предмета любви их обоих - мира изобразительного искусства.