* * *
Алексей Тихонович Севастьянов совершил еще много подвигов на Ленинградском фронте и погиб в воздушном бою 23 апреля 1942 года. Ему посмертно присвоили звание Героя, но самолет с останками нашли в торфяном болоте лишь двадцать лет спустя.
На Калининщине, в родной деревне героя установили памятник. Старая крестьянка, Мария Ниловна Севастьянова, прижалась к гранитной, скульптуре, заплакала: "Какой ты холодный, Леша. Дай я тебя хоть каменного обниму…"
Обошлось…
Трамвай еле-еле двигался, замедляя ход до скорости пешехода на участках с предупреждающими табличками "РЕМОНТ", у дощатых ограждений с надписью: "ТИХИЙ ХОД. Опасно - неразорвавшаяся бомба!" Пассажиры ничего этого не видели. Окна были в сплошной наморози, никто не вытаивал дыханием глазки: не было сил.
Нина слышала сквозь липкую дрему голоса. В трамвае обсуждали ночной воздушный таран.
- Наш сокол прямо в Смольный спланировал.
Охрана, значит, к нему, со штыками наперевес: "Хен-де хох! Сдавайся, гад!" А он смеется: "Своих, ребята, не узнаете?"
"Не в Смольный он приземлился, у нас на заводе", - хотела поправить Нина, а язык не ворочается.
- А "хейнкель" прямо в Таврический сад врезался.
- И фашист разбился?
- Нет, выпрыгнул тоже. Его уже на улице Маяковского схватили.
- Ох-о-хо, - горестно протянули по-старушечьи, - дожили: немецкие парашютисты у Невского разгуливают.
Сиплый булькающий голос заговорщически сообщил:
- Листовки кидают: "Седьмого будем бомбить, восьмого будете хоронить".
Нина тоже такую листовку видела. Подумала сейчас сонно: "До седьмого три дня. И дома три дня не была. Как они там?" И еще подумала: получили ли праздничный паек? Ко дню Октябрьской революции дополнительно выдавали детям двести граммов сметаны и сто картофельной муки, а взрослым - по пять соленых помидоров.
- Напугали! - нервно отозвалась женщина. - Будто по праздникам только бомбят. Почти каждый день кидают.
- Академии художеств общежитие начисто порушили, - в подтверждение вставил булькающий голос.
Нину как током ударило.
- Какое общежитие, где?!
Мужчина со скрюченной рукой, в шапке-ушанке со спущенными наушниками, в сером командирском плаще без петлиц и нашивок равнодушно уточнил:
- На Васильевском, Третья линия.
- Напротив нашего дома, - чуть слышно произнесла Нина и ватно поднялась на ноги: - Где мы?
- Мост сейчас будет, - подсказал кто-то.
И в самом деле трамвай, усиленно громыхая, двинулся по мосту Лейтенанта Шмидта. Нина заторопилась на выход. За долгий путь народу в вагоне набилось много.
- Позвольте, позвольте, - лихорадочно бормотала Нина. - Наш дом. напротив…
Люди, сочувствуя, помогали, как могли, пробиться к дверям. Улицу, обе линии, аварийно перекрыли с обеих сторон, от Большого проспекта и от Невы. Военные, пожарные, дружинники, санитары. Небритый милиционер из оцепления преградил путь:
- Назад.
- Пустите!
- Не положено, гражданка.
- Я… Я там живу!
Родной дом, нижние его этажи не видно из-за санитарного автобуса, но напротив… Бомба весом с полтонны ударила в стык студенческого общежития Академии художеств и жилого дома.
В зияющем провале комнаты с остатками мебели и домашних вещей, как бы выставленных напоказ; раскачивающийся на ветру шелковый абажур; лестничный пролет, ведущий в никуда…
- Пустите! Пожалуйста!
- Документы.
У нее пропуск МПВО на право прохода и проезда после сигнала "Воздушная тревога" и паспорт. Милиционер взял только паспорт, раскрыл на странице со штампом прописки.
- Проходите, гражданочка. И не волнуйтесь так, в вашем доме убитых нет.
Под ногами обломки кирпича, известковое крошево, хрустальный бой. Вот и родной дом, "итальянские", без переплетов, окна.
В квартире не уцелело ни одно стекло. В толстой наружной стене глубокие трещины - черные молнии, застывшие в кирпичной кладке.
Нина осторожно приблизилась к слепому проему. Прислушалась.
Ни шороха, ни голосов.
С трудом - силы вдруг покинули ее - отворила двери подъезда, поднялась на тринадцать ступеней, подошла к квартире и потянула за ручку.
В маленькой прихожей темно и пусто.
- Есть кто? - осевшим голосом позвала Нина. В ответ ни звука.
- Эй! - в страхе и отчаянье закричала, и тогда лишь приоткрылась кухонная дверь, пахнуло теплом, колыхнулся желтый свет.
- Нинурка, ты?
- Я, я, мама! Все живы?!
- Живы, доча. Обошлось…
Окна
Маскировочная штора из плотной черной бумаги была приподнята, в перечеркнутое окно вливалось серое ноябрьское утро. Предметы и люди выглядели, как в рыхлом тумане, смутно и расплывчато. Когда приоткрывали дверцу топки, из чрева кухонной плиты полыхало оранжево-багровым, лица и вещи высвечивались, воскрешались.
То, что окно кухни выходило в закрытый двор, было удачей. Вообще, когда единственное теплое место в квартире находится в безопасной глубине дома, большое счастье. Мало вероятно, чтобы снаряд или бомба угодили в дворовый "колодец", высчитал дядя Леша. Окна его и дяди Васиной комнаты смотрят на улицу, а потому наглухо закрыты фанерой и тюфяками, как и бывшие "итальянские" окна в первом этаже.
Раньше, до бомбового удара по общежитию художников, на широких подоконниках стояли кадочки с многолетним виноградом. Отец, покойный Родион Николаевич, любил это растение. Он и лимоны дома выращивал. Лимонное деревце давно усохло, а виноград погубила бомба, иссекла осколками стекол.
Укутавшись в одеяло, Таня лежала на самом уютном месте в доме, в кухне, на бабушкином сундуке. Он был там всегда, с незапамятных времен. Черный, лаковый, с фигурными металлическими накладками, окованный косой сеткой из блестящей жести. И - вечно на запоре. Что уж там хранилось, какие клады прятала в сундуке бабушка, - Тане было неизвестно. Впрочем, эта тайна ее и не занимала.
Она приходила из школы замерзшая. Отопление не работало, в классах стоял холод, да и большую часть уроков проводили в подвале, где даже чернила подмерзали. Ледяные корочки протыкали или вытаивали дыханием, как "глазки" на замерзших оконных стеклах. И вообще, давно подмечено: когда хочется есть, сильнее мерзнешь, холод ощущается еще холоднее.
Барсик
Опять он куда-то исчез. Барсик в последнее время надолго и часто пропадал, охотился где-то или решал свои котячьи дела, затем объявлялся так же внезапно, как исчезал. Дядя Вася шутливо и по-книжному называл его Кот, который гуляет сам по себе. Таня читала сказку Киплинга, у него не кот, а кошка.
Странно: столько крыс развелось, а кошек убавилось, будто не кошки охотятся за крысами, а наоборот. И собаку редко увидишь, да и то лишь с хозяином.
Раньше, когда еще жил папа, в доме была собака, колли по имени Джильда. Красавица и силачка, запросто катала Таню на саночках по дорожкам Румянцевского сада. Сейчас, вспоминая о Джильде, Таня радовалась, что у них нет никакой собаки. Только вчера прочитала объявление на заборе - "Куплю хорошую овчарку!"
Овчарки крупные, а собачье мясо, говорят, не уступает по калориям баранине.
Сразу после ноябрьских праздников стало известно, что войскам сократили норму хлеба на двести граммов. "Уж если воинам урезали, то чего нам, грешным и бесполезным, ждать? - сказал по этому поводу дядя Леша. - Затянуть бы ремешок потуже, ан дырочки кончились". На что бабушка ответила: "Стало быть, новые протыкать придется".
И Женю очень расстроила весть о снижении фронтового пайка. Она как раз в тот день приходила домой. Недели три не виделись, а показалось - годы. Когда все время вместе, когда на глазах худеют и стареют, не так заметно, что с человеком делается.
Женя будто вдвое старше стала. Черные огненные глаза глубоко запали в черные провалы, кажутся потухшими кострищами. И голос тусклый, погасший. Долго, не мигая, смотрела на Барсика, который сидел у Тани на коленях. Прошелестела вдруг отрешенно: "Мама, знаешь, кошек можно резать".
Таня ужасно испугалась, прижала Барсика к себе, а мама спокойно и твердо сказала для всех: "Что вы, ребята. Не будем нашего Барсика трогать".
Маму никто не посмеет ослушаться. Никогда, никому не позволила бы Таня что-нибудь сделать с Барсиком, но он, наверное, уже никому не верил, сбежал во время очередной воздушной тревоги, воспользовался суматохой. Где он, что с ним? Для тех, кто не знает маму, слова ее не указ, не преграда. Для голодного человека - тем более.
Голод
Начальник генерального штаба фашистской Германии записал на 89-й день войны: "Кольцо окружения вокруг Ленинграда пока не замкнуто плотно, как этого хотелось бы… положение здесь будет напряженным до тех пор, пока не даст себя знать наш союзник голод".
К началу блокады, 8 сентября, в Ленинграде насчитывалось два миллиона восемьсот семь тысяч жителей, четыреста тысяч из них - детей. Запасов продовольствия из расчета жестких блокадных норм было на две-три недели. А ждать помощи неоткуда.
К тому времени все железные и шоссейные дороги, все пути перерезали, в небе над Ладожским озером господствовала вражеская авиация. Последняя надежда - изыскать внутренние резервы.
С пивоваренных заводов увезли солод и дрожжи, у интендантов отняли лошадиный корм - овес, на кожевенных фабриках изъяли опойки, шкурки молодых телят. В торговом порту обнаружили тысячи тонн жмыха подсолнечника, в мирное время его сжигали в пароходных топках. Соскребли многолетнюю производственную пыль со стен и потолков в мельничных цехах, вытряхнули, выбили каждый мешок из-под муки и круп.
Ячменные и ржаные отруби, хлопковый жмых и шроты - выжимки сои, кукурузные ростки и проросшее зерно, поднятое водолазами со дна Невы из затонувших барж, - все, что годилось или могло сгодиться в пищу, взяли на строгий учет и под охрану.
Постоянное недоедание подтачивало здоровье, губило людей.
Врачи все чаще называли причину смерти - "истощение организма". Две страшных болезни расползлись по городу: описанная в книгах о полярниках и моряках парусного флота цинга и даже не каждому медику известная - алиментарная дистрофия.
И все же голода еще не было, население трагически сокращалось от бомбежек и обстрелов.
Хлеб
Хлебозаводы выпекали только формовой хлеб - "кирпичики". Круглый, подовый, выкладывается на пол печи и требует особого замеса. В жестяное корытце, форму, можно любую примесь добавить, воды подлить. Но и на такой, на три четверти из примесей хлеб не хватало муки. 30 ноября нормы снизились еще раз. Теперь хлеба рабочим и ИТР - по 300 граммов, остальным - по 150.
Остальным - это служащим, это старикам, немощным пенсионерам - в общем, иждивенцам. И - детям.
- Сто пятьдесят, - пробулькал Серый, словно взвешивая на слух крохотный ломтик хлеба. - Сто пятьдесят…
Таня по-прежнему называла его про себя "Серым", хотя он и сменил затрапезный плащ на кавалерийскую шинель со споротыми петлицами. Человек этот, быть может, до того как стал калекой от несчастного случая или несправедливости, сломавшей всю его судьбу и жизнь, ходил в героях гражданской войны, а то и в мирное время командовал войсками. Впрочем, кроме плаща и шинели, ничто не свидетельствовало благородное и благополучное прошлое человека со скрюченной, как птичья лапка, кистью руки.
Очередь молча внимала Серому, не поддерживая, но и не отвергая его суждений.
- Сто пятьдесят. Еще одно снижение - и… И - смерть, - Серый не рубанул воздух, не отмахнул резко, а как бы выронил свою искалеченную руку.
- Меньше и впрямь смерть, - прошептал кто-то. Очередь не шелохнулась.
* * *
А через неделю в булочной № 403 в доме 13 на 2-й линии Васильевского острова, как и во всех других еще работавших магазинах, появилось новое объявление:
НОРМА ВЫДАЧИ
ХЛЕБА с 20 ноября 1941 г.
Рабочим и ИТР - 250 гр.
Служащим - 125 гр.
Иждивенцам - 125 гр.
Детям - 125 гр.
Сто двадцать пять граммов блокадного хлеба, пепельно-черный кубик на сморщенной ладони, главное, а то и единственное суточное пропитание, роковые сто двадцать пять граммов. Как жить, как выжить?
Урок
Ребята сидели, втянув головы в воротники и нахохлившись, как замерзшие птицы. Столом учительнице служил фанерный ящик из-под вермишели, коптилка - на уровне колен, и тени, уродливо увеличенные, искаженные подвальными сводами, тоже походили на птичьи. Будто поймали стаю, втащили, изломав крылья, в подземелье и оставили в полутьме.
Заниматься в бомбоубежище спокойнее, не надо бежать по тревоге вниз, подниматься после отбоя наверх, опять повторять то же самое. И еще одно новшество: отменены домашние задания. До войны о таком и мечтать было невозможно, но сейчас это, принося облегчение, не давало радости.
- Так, - сказала учительница тихонько, чтобы не мешать другим группам, - теперь повторим общими силами, закрепим в памяти пройденное сегодня. Назови континенты, Воронец.
Борька высвободил из шарфа рот, а остальные наклонились ближе к атласу, раскрытому на земных полушариях. Атлас учительница держала в руках.
- Европа, Азия…
- Не части света, - остановила учительница, - а континенты.
- Бац - и мимо! - сам над собою посмеялся Борька, но ни он, никто другой даже не улыбнулись. - Континенты: Евразия, Америка, Африка, Австралия, Антарктида.
- Так, хорошо. Вспомним, что нам известно о каждом из них. О Евразии нам сообщит…
Африка досталась Тане. Она выложила все, что говорилось на уроке и что рассказывал дядя Вася.
- Египет, Фивы - очень интересно, - похвалила учительница.
- И про сфинксов здорово, - одобрил Борька Воронец.
- А климат какой там?
- В Африке всегда-всегда тепло.
Ребята вздохнули от зависти; взлетели и мигом испарились десять клубочков пара. И Таня вспомнила о жарком-прежарком лете в Ленинграде и что вместо того, чтобы сидеть под открытым небом и впитывать в себя благодатное солнечное тепло, пряталась в тень, надувалась газированной водой с лимонным сиропом.
Все ребята, наверное, об этом подумали, потому что Коля Маленький - между низко надвинутой шапкой и высоко повязанным шарфом, точно мышонок из норы, торчал лишь кончик лилового носа, - Коля Маленький сказал:
- Кипяток с сиропом такая вкуснятина!..
- И с манной кашей - сила.
- Ас мороженым? Высший класс!
- Тихо, - попросила учительница и прекратила опасный разговор. - Так. Кто нам расскажет об Антарктиде?
- Да ну ее, Августа Михайловна, там холодно. Учительница бесшумно всплеснула руками в толстых варежках.
- Воронец! Это что еще за выходка?
- Там же и вправду вечные льды и морозы, - заступился за друга Коля.
- Тем не менее, у нас сейчас зима, а в Антарктиде началось лето.
Всем сразу захотелось в Антарктиду, но затренькал ручной колокольчик, звонок на перемену, долгожданный, вожделенный сигнал - "к супу!".
Глава четвертая
Зима
Зима настала суровая и ранняя. Боевые корабли, выкрашенные белым, со снятыми до половины мачтами, срослись с рекой и берегом. Маскировочные сети шлейфом тянулись к парапетам набережных.
Заиндевевшие сфинксы мерзли на заснеженных ложах, постаменты едва возвышались над сугробами. Близ сфинксов чернел автомобиль со сгоревшими колесами.
Столько снега никогда еще, наверное, не выпадало в Ленинграде. Проспекты и набережные в сугробах, грузовики и санитарные автобусы продвигаются как по каналам, пробитым ледоколами. В улицы не въехать, там лишь проторенные пешеходами снежные траншеи.
Множество трамваев и троллейбусов застряли без электричества на маршрутах, зазимовали в пути. На мосту Лейтенанта Шмидта провода не вынесли тяжести снега и наледи, оборвались, повисли толстыми мохнатыми жгутами на столбах, скорчились на рельсах.
* * *
В запретные комендантские часы город выглядел необитаемым, покинутым людьми, собаками, птицами. Но внешнее впечатление было обманчивым. Ленинград жил, работал, держал круговую оборону.
На помощь рвалась вся страна, а - не пробиться, не попасть. Жители блокадного города гибли, как гибли воробьи и синицы от бескормицы и морозов. Вражеская авиация редко теперь нападала, артиллерии же зимние непогоды не помеха, тяжелые взрывы ухали по всему городу.