Колька на секунду даже испугался: наверное, все заметили, как зардел! "И чего это взрослые решили, будто она ко мне?" - уговаривал он себя успокоиться. Но продолжал стоять, как вкопанный.
- На, руки протри, - сказал отец и протянул сыну немного ветоши. Он почуял, как смутился мальчишка, и потому нарочно проговорил буднично и даже отвернулся к орудию. Колька обрадовался этой невысказанной поддержке и, не зная, как отблагодарить отца, почему-то сказал:
- Алёнка это.
А сам подумал: "Чего я мелю?"
- Так я вижу, что Алёнка. Руки, говорю, протри, - повторил отец.
- Николка, чего ж не выходишь встречать? - прокричал Нода и пошёл навстречу Алёнке.
- А я не к нему вовсе…
- Не к нему? А к кому же тогда? - прищурил глаз барабанщик. - Уж не ко мне ли случаем?
- Я… - Алёнка смутилась, - меня маманя к вам послала. Узнать, не надо ли чего по домашности: сварить али поштопать…
- Ну, тогда звиняюсь, - матрос шутливо поклонился и, взяв девочку за руку, отвёл её к камням, застланным брезентом. - Покорнейше просим Голубоглазку присаживаться.
Алёнка опустилась на почётное сиденье.
- Бельишко принесла, должно быть? - спросил, подходя, Лоик.
- Не-е, бельишко к завтрему приготовим.
- Ну, к завтрему, так к завтрему, - согласился Нода, - оно вроде и не к чему нам нонче… Антонине Саввишне кланяйся за ласку. Работы ей и так вдосталь.
Подошёл Колька и подал Алёнке узелок.
- Это вот харчи, батя велел передать.
- Не надобно, - смущённо сказала Алёнка.
- Бери, это от нас всех, - поддержал Нода и добавил с хитрецой, - ну, я побег, дела ещё у орудия.
- A-а, да у меня тоже! - неестественно сказал Лоик и отошёл.
Колька подошёл к девочке.
- Тут я положил… окромя харчей… тебе… ну, значит, игрушку сделал… Это я самолично.
Алёнка хотела развязать узелок, но мальчик остановил её:
- Дома поглядишь…
- А какая она?
- А вот не скажу?
- Николка…
Тот сжалился.
- Отгадай - развяжем сейчас.
Алёнка на мгновение задумалась.
- Деревянная?
- Нет!
- Из глины?
- Нет!
- Николка…
Мальчик улыбался, довольный. Рядом послышалась песня:
Как восьмого сентября
Мы за веру, за царя
От француз ушли.
- Послухай, Алёнка, это дядя Иван поёт, интересно.
Голос Ноды продолжал:
Князь изволил рассердиться,
Наш солдат да не годится,
Спину показал.
Тысяч десять положили,
От царя не заслужили
Милости большой.
Из сражения большого
Было только два героя:
Их высочества.
Им навесили Егорья,
Повезли назад со взморья
В Питере казать.
С моря, суши обложили,
Севастополь наш громили
Из больших маркел…
- Сказывают, - быстро проговорил Колька, - сложил эту песню поручик один.
Толстым зовут. Граф он самый настоящий, а вот-те доброй души и смешливый.
Они подошли поближе к певцу. Нода подмигнул им и с ещё большим азартом подхватил новый куплет.
Меньшик, умный генерал,
Кораблики потоплял
В морской глубине.
Молвил: "Счастия желаю",
Сам ушёл к Бахчисараю,
Ну, дескать, вас всех…
Алёнка стояла чуть впереди, и мальчик видел, как смешно торчат её соломенные косички. Ему так хотелось дотронуться до них?
- Прекратить пение! - раздался голос. Подбежал унтер-офицер Белый.
- Замолчать! Опять ты, Иван, смуту сеешь? В штрафную роту упрячу! Я тебе покажу, как про царя да командиров наших песенки распевать! - Глаза унтера испуганно метались, подёргивался подбородок. - Ты мне эти дурацкие сочинительства брось!
Нода хотел ответить.
- Не чхни! - прохрипел Белый. - Благодари, что начальство не слышит!
- Ваше благородие! - вставил, наконец, Нода слово, - песню не я сочинил.
- А кто же, дурак?! - схватил Ноду за бушлат унтер.
- Граф один.
- Я тебе покажу "граф"! - и перед носом Ноды появился увесистый кулак.
- Граф Толстой, - глядя в глаза Белому, чётко произнёс Нода.
Сзади неожиданно раздалось:
- В чём дело? Отчего шум?
Это говорил поручик Дельсаль.
- Ваше благородие, - вытянулся перед ним Белый, - означенный матрос, по прозвищу Нода, песенки распевает.
- Ну и что?! - Брови у поручика сошлись, придав сухощавому лицу выражение злости. - Слышал… Красиво поёт матрос.
- Ваше благородие, - стал оправдываться Белый, - но песня ведь недозволенная!
- Перестаньте, господин унтер-офицер! - перебил Дельсаль. - А гибнуть матросу дозволено? Этого вы ему не запрещаете? А петь… пусть поёт. Его, может, завтра пуля найдёт… Честь имею!
Белый с минуту постоял, подумал и, сжав кулак, потряс им в воздухе.
- На етот раз я тебя прощаю, Иван. А ежели услышу ещё…
Но договорить он не успел. Невдалеке разорвался снаряд, проурчало несколько пуль, потом снова снаряд и учащённые выстрелы.
- А ну-ка отойдём подальше, - Колька увёл девочку под насыпь.
- Чего это они расшумелись? - встревожился Белый. Но неожиданно всё смолкло.
Под бруствером батарейные разговаривали с Голубоглазкой, а унтер-офицер почему-то с напряжённым вниманием всматривался в замолкнувшие французские батареи.
Он сошёл с банкета и неожиданно обратился к Алёне:
- А ну-ка, девчонка, давай ретироваться с баксиона! Что-то подозрительно хранцуз замолчал. Кабы чего не началось. Быстро, быстро!
Белый поспешно спустился в землянку. Видно, и на других батареях внезапная тишина насторожила орудийных. Без сигнала, как-то сами по себе все уже были у пушек.
Появился Забудский со своей неизменной подзорной трубой, обтянутой коричневой кожей. Он велел на всякий случай оповестить командира егерского полка, стоявшего за Язоновским редутом.
Орудия противника молчали. Напряжённо вглядывались вдаль сигнальщики. Нависало и мрачнело небо. Стояла оглушительная, невероятная тишина.
И вдруг, раскатываясь по всей линии вражеских укреплений, вырастая мгновенно до грохота тысячи громов, обрушилась, ослепила, понесла свой смертельный чугун канонада! Захлопали взрывы. Зашипела и захрипела картечь. Загрохотала земля.
Казалось, узкая огненная полоска вдали хочет вырваться из каменистого грунта, казалось, она выгибается и, всклокоченная, выплёвывает красные сполохи, через мгновенье становящиеся серым рассерженным дымом.
Начали отвечать наши батареи. В воздухе стоял страшный треск, гул, вой.
Сталкивались в полёте ядра, взвизгивали и лопались бомбы.
"Вот оно, началось! - подумал Тимофей. - Это похлеще первой бомбардировки будет". И он инстинктивно посмотрел на Кольку, подносившего к орудию ядра.
"В первую пронесло, поглядим во вторую", - быстро крестясь, толковал про себя Евтихий.
- Батареи, пли! - командовал Забудский. - Заряжай! Пли!.. Пли!..
Лейтенанта не было видно за дымом. Команды заглушались разрывами. Но батарея вела слаженный ответный огонь.
Лил густой и тяжёлый дождь.
Шёл пятый день бомбардировки. Впрочем, счёт времени давно уже был потерян, как и счёт убитым и раненым. Пятый день ада, пятые сутки бессонницы. Густые чёрные тучи, не успевавшие рассеяться даже за ночь, повисли над городом. Бастионы задыхались от гари, глохли от разрывов.
С утра завалило насыпи у четвёртого и пятого орудий, и вот уже второй час как группа матросов во главе с унтер-офицером Белым тщетно пытается восстановить укрепление. Французы, видно, пристрелялись к этому месту: прямые попадания вновь и вновь разрушают вал. Но оставить брешь нельзя - с минуты на минуту ожидают штурма.
Белый подозвал Кольку и что-то прокричал ему на ухо. Тот бросил наземь пороховой мешок и стремглав помчался в глубь бастиона. Унтер-офицер натянул потуже фуражку, подбежал к работавшим и быстро проговорил:
- Послал за сапёрами. Не унывай, братцы!
- Хранцуз ще упрямства нашего не понял, - прохрипел какой-то матрос, с остервенением работая лопатой. - Инакше давно б заткнулся!
- Точно говоришь, - в тон ему пробасил Белый, - в камень стрелять - только стрелы терять!
- Ложись! - вонзилось в гул.
В трёх метрах от них плюхнулось ядро. На головы посыпались какие-то щепки и горячие комья земли.
Быстро вскочили на ноги. Не поднялся лишь матрос с хриплым голосом. Перевернули на спину.
- Кончен, - сказал Белый, - вот ещё прибыль… - Он снял фуражку и привычно перекрестился.
Матроса унесли в блиндаж. Там у стены горела свеча, маленький образок сонно и равнодушно смотрел на убитых, лежавших в ряд под грязными разорванными шинелями.
Их никто не отпевал. Некому было и некогда.
Мимо прокатили полевую пушку. Это подкрепление из третьей артиллерийской бригады. Лошадь убило ещё у Язоновского редута, а орудие подтаскивал расчёт. К артиллеристам подбежал Иван Нода.
- Сюда давай! - он указал в центр батареи.
- Есть приказание доставить лейтенанту Забудскому, - послышался в ответ тонкий голосок.
Иван обернулся и только сейчас увидел молоденького прапорщика, сопровождавшего орудие.
- Я и есть от Забудского, ваше благородие, - отчеканил Нода, - батарея-то перед вами!
У прапорщика мгновенно покраснели кончики ушей. Он подошёл к артиллеристам и, стараясь говорить голосом погрубее, велел вкатывать пушку. Иван приналёг тоже, и орудие двинулось к полуобрушенному траверсу - боковой насыпи. Молоденький прапорщик, то и дело спотыкаясь, шёл за ними, и его испуганные глаза, как он ни старался, готовы были выпрыгнуть из-под щегольского козырька фуражки. Нода, выкрикивая что-то ободряющее, искоса поглядывал назад, на прапорщика. Ему было не больше шестнадцати лет.
То тут, то там лопались ядра и трещали, взрываясь, картечные снаряды. Нода успел заметить, что у второго орудия кого-то укладывают на носилки. "Неужто Евтихия?" - ёкнуло в груди. Но в ту же минуту усатое лицо Лоика показалось в прорехе белого порохового облака, и барабанщик обрадованно закричал:
- Евтихий! Подуй на дым-то: усов твоих не разгляжу!
Тот, смеясь, что-то прокричал в ответ, но его уже не было слышно: пальба резко усилилась. В воздухе засвистело, заклокотало, зашипело.
Быстро подогнали орудие к валу и установили лафет. Нода возвратился к Забудскому (тот стоял у мортиры Тимофея Пищенко) и доложил, что ещё одна пушка из третьей бригады на линии огня.
- Спасибо за службу! - быстро сказал лейтенант и указал пальцем на мортиру: - У Тимофея прислуги в обрез - побудешь здесь!
- Есть оставаться здесь! - гаркнул Нода. Схватив банник, он бросился к отстрелявшему только что орудию.
Ствол дымился, несло теплом, как от загнанной лошади. Упираясь одной ногой в насыпь, а другой стоя на лафете, Иван быстро чистил дуло мортиры.
- Николку не встречал? - торопливо спросил его Тимофей.
- Вниз умчался, от Белого, - ответил Иван и ухватился за канат, помогая подтянуть орудие к амбразуре.
Раздалась команда, мортира, ахнув, выплеснула свою огненную начинку. И снова утонула в густом тумане.
Забудский, стоя на валу, видел, как взорвавшийся снаряд разрушил насыпь французской траншеи метрах в пятистах от бастиона. Эти подступы из третьей своей параллели французы прорыли сегодняшней ночью. Стараясь подвести траншеи как можно ближе для решительного броска из них, французы спешно возводили земляное прикрытие, которое снова и снова разбивали русские ядра. Борьба против этих траншей решала, в конечном счёте, быть или не быть штурму.
К батарее быстрым шагом подходила группа солдат рабочей роты. Среди них было и несколько не военных: какой-то старик, две женщины, подростки. Они шли, словно на штурм, - с лопатами и кирками наперевес. Забудский видел, как, размахивая палашом, упруго ступал впереди поручик Дельсаль, Алексей Петрович Дельсаль, с которым он успел так сдружиться за последние месяцы. Правая рука сапёрного офицера была на перевязи, мундир в нескольких местах разорван, фуражка потеряна или оставлена где-то. "Помоги тебе бог! - мысленно пожелал ему лейтенант, - и спасибо за помощь".
Через минуту подкрепление было уже возле разрушенного вала. Колька, пригибаясь, потащил к центру батареи оставленный у бреши пороховой мешок. Слезились глаза, в ушах звенело и ныло. Дымились обгорелые пыжи, была бурой вода в свежих воронках.
Не слушались пальцы - мешок поминутно выскальзывал.
Кто-то, подошедший сзади, вырвал груз из Колькиных рук, взвалил его себе на спину. Подняв голову, мальчишка увидел Федота, возницу, старого своего знакомого, и с благодарностью улыбнулся. Тот бросил:
- Куда?
- К батениному орудию.
И Федот, сопя и сплёвывая на ходу, зашагал к мортире. Нагруженная арба его стояла за блиндажом. Отставной солдат увозил в город убитых. Флегматичные кони давно уже не вздрагивали, когда снаряд разрывался совсем рядом.
Федот сбросил груз и торопливо заковылял к лошадям. А из мешка уже вываливали картузы с порохом.
К Кольке подошёл отец, быстро прижал его к вспотевшему телу, поцеловал в голову и так же молча отошёл к орудию.
Мальчишка подавал пыжи, готовил паклю, даже пытался орудовать тяжёлым прибойником.
Впереди разорвалась картечь, и молоденький канонир со стонем отпрянул от амбразуры. Сгоревшие канаты над стволом уже не спасали от осколков. Нода подбежал к скрючившемуся на земле артиллеристу. Быстро разорвал рубаху. Осколок впился чуть ниже ключицы. Изо рта показалась кровь.
- Держись, браток, в гошпитале поправят тебя, - уговаривал раненого Нода, - ещё возвернешься на баксион!
Но тот уже был без сознания.
А усиленный, бесконечный огонь всё продолжался и продолжался. Разрывы и стоны, грохот и крики "ура!" - всё слилось в сплошной, как струна натянутый, вой.
Казалось, это уже предел, и струна вот-вот лопнет. Но проходили секунды, минуты, часы, а бой не прекращался. Он нарастал и нарастал с какой-то нечеловеческой силой..
…Французам всё-таки удалось возвести небольшой земляной вал у прорвавшихся к нашим позициям траншей. Забудский видел, как спешно подкатывали к новым укреплениям несколько полевых орудий. Нужно было немедленно подавить их. Но чем?
Не хватало пороху, не хватало орудийной прислуги! Матросы еле держались на ногах. На три выстрела противника отвечали одним.
Подбежал унтер-офицер Белый.
- Ваше благородие! Французы артиллерию подводят!..
- Вижу, вижу, Николай Тимофеевич. Как у тебя?
- Алексей Петрович вовремя подоспели, - ответил Белый. - Почти восстановили.
- Быстро готовить мортиры, быстро!
В это время огонь, и без того шквальный, ещё усилился. Французы прикрывали передвижение своих пушек. В нескольких местах на батарее зажглись пороховые ящики. Ядра пробили офицерский блиндаж. Орудия почти перестали отвечать.
- Ноду ко мне! - закричал лейтенант.
- Но-о-ду к их благородию! - понесло несколько голосов от мортиры к мортире.
Иван быстро передал ядро Тимофею Пищенко и побежал к командиру. Тот что-то прокричал Ноде на ухо, и матрос, резко повернувшись, помчался к землянке.
Тарахтели осколки, гулко ухали тяжёлые английские снаряды и французские ядра. То здесь, то там взметалась земля. Крики смертельно раненных утопали в грохоте боя.
И вдруг, перекрывая чистотой и торжественностью, ворвались в этот смертоносный гул звуки барабанно го боя!
Стоя на крыше землянки, Нода с горящими глазами отбивал что-то приподнятое и гордое.
Батарейные разом обернулись на знакомые, всегда чуть тревожные звуки. Но это не было сигналом. Это что-то другое, другое! Какая-то вдохновенная импровизация, какая-то сильная и солнечная уверенность. Флотский барабанщик чудодействовал волшебными палочками. Он издевался над посвистом и утробным рычанием вражеских снарядов. Его маленький барабан мгновенно заглушил в каждом сердце их зловещие голоса.
Пронеслась команда:
- Батарея, залпом, огонь!
И содрогнулась земля, и прокатилось "ура!" в честь удачного выстрела.
И вновь - "Огонь!.. Огонь!.. Огонь!.."
В короткие промежутки между залпами матросы снова и снова слышали барабанную дробь. Удары неслись, как победный танец, взлетали, словно солёные гребни волн, удары захлёбывались от невозможности прокричать трубно, пропеть гобоем или альтом, от невозможности стать меднотрубным оркестром, - но они уже были им, они уже звучали в сердцах, уже неслись по венам ожившей батареи!
Колька, словно в опьянении, подтаскивал ядра, успевал подавать отцу пальник и поминутно оглядываться на вдохновенного барабанщика. Временами тот скрывался за пороховым дымом, а потом снова выплывал, прекрасный в своём исступлении.
Но вдруг удары замолкли. Колька взглянул на крышу землянки и увидел: беспомощно опустив руки, Нода медленно падал на спину.
- Батя! - закричал мальчишка, - дядя Иван…
Он не договорил. Отец понимающе бросил:
- Беги!
И Колька рванулся к блиндажу.
Флотский барабанщик Иван Нода был убит наповал. Он лежал на крыше землянки, распластав руки, продолжая сжимать тонкие берёзовые палочки. Барабан с оборванным ремешком валялся рядом.
Колька смотрел на запрокинутую голову матроса и, понимая, что тот уже не поднимется, не мог, не умел поверить в это! Мальчик осторожно вытащил палочки и поднял барабан - его совсем не задело взрывом. Потом быстро подвязал оборванный ремень и с ожесточением забил разученную с Нодой дробь. Он повторял её снова и снова, громко, отчаянно, не думая, ошибается или нет, и, наверно, от этого впервые по-настоящему хорошо.