Баржа неслась следом, то натягивая, то ослабляя трос. Когда ее подымало на волне и корма взлетала вверх, я видел дедушку. Он, казалось, висел на штурвале. Вода вокруг пенилась, клокотала, и я был уверен: сейчас баржа черпнет бортом и пойдет ко дну, - но она ловко уворачивалась от волны, и было видно, как дедушка, весь мокрый и растрепанный, стремительно перекатывает ручку штурвала.
- Как там дедка? - время от времени, не оборачиваясь, спрашивал Василий у начальника водного участка.
- Что надо!
Внезапно сильное течение кинуло баржу влево. Трос натянулся, катер застыл на месте. Баржа меж тем неслась на бурун.
- На камни летит! - крикнул начальник, и кровь схлынула с его краснощекого лица.
Василий с силой повернул тугой штурвал. Катер, круто завернувшись, пошел против течения, а баржа чиркнула бортом по буруну и пронеслась мимо.
Начальник выдохнул. Кровь стала медленно возвращаться к лицу.
- Новая струя! - крикнул капитан. - В том году не было.
Когда проскочили порог, я вышел из рубки. Я отдыхал от напряжения и страха, вдыхал прохладу, жадно глядел по сторонам.
Мимо проходили острова, заросшие негустым лесом, тянулись низкие луга, и совсем не верилось, что пять минут назад эта гладкая и чистая вода неистовствовала, бурлила, разорванная на сотни струй. Нервишки мои успокоились. Ох, и гадкое это дело - расшатанные нервишки!
Впрочем, течение постепенно увеличилось, спереди доносился, все нарастая, шум, и катер с баржей несло в разинутую клыкастую пасть второго, самого грозного порога.
Черные, как гнилые зубы, камни то вылезали из воды, то проваливались, захлестываемые гребнями волн.
Река ходила ходуном, гнала косые валы. И хотя я, можно сказать, был уже не новичком в этом деле, душу мою опять медленно забирал страх, и я попятился поближе к рубке…
Гошка же - черт бы его побрал! - и внимания не обращал на приближающийся рев. С головы до ног мокрый, с всклокоченными волосами, он держался возле матросов, помогал измерять шестом глубину, спускался зачем-то в машинное отделение и сидел у стального крюка-гака, глядя на буксирный трос.
Ну, как тут спрячешься в рубку! Ведь прохода потом не даст. И я стоял у рубки, вцепившись в поручни, точно меня приварили к ним. Намертво стоял.
И снова рев. И брызги встают выше рубки. А корпус катера судорожно сотрясается и ноет под ударами валов и проносится меж кривыми черными плитами, прыгая то влево, то вправо.
И я не ушел. Я выстоял этот страшный порог.
Но еще не все. Чуть пониже его - у́лово: огромный, на полкилометра водоворот. В нем неторопливо кружатся обгрызанные, измочаленные на камнях стволы сосен, остов рыбацкой лодки, сучья и шапки пены.
Бревна, как торпеды, застучали по корпусу, и Василий, лавируя между ними, уводил катер от прямых ударов и ставил под косой, скользящий, неопасный удар. Такой удар не мог помять обшивку корпуса.
И снова от левого берега шло навальное течение, занося баржу в сторону. Рывок штурвала - и катер стал носом к течению, и опять трос напрягся, и баржа выпрямилась…
Гошка помахал руками в воздухе и послал дедушке рукопожатие.
- Нормально!
Тот в прежней позе стоял у штурвала: чуть сгорбившись, широко расставив ноги.
- Теперь все? - спросил я усталым от долгого напряжения голосом.
- Почти, - улыбнулся Гошка, - еще один орешек раскусим, и тогда будет все… Недолго уже.
А с Ангары опять надвигался глухой и недобрый шум…
21
А потом я ступил на землю, крепкую и надежную, и опустился в траву. Над лугом летали стрекозы, и, наверное, стрекотали кузнечики. Об этом я мог только догадываться, потому что в ушах стоял рев и грохот, а земля вместе со мной качалась, кренилась справа налево и все норовила опрокинуться, и я крепко держался за нее руками…
Через час, пошатываясь, пошел я в поселок через луг, и шатался я не потому, что под ногами были кочки и выбоины. Меня все еще шатала река. Берега, небо, сопки, поросшие тайгой, солнце - все это теперь казалось не совсем таким, как утром, и я сам не мог понять, что со мной случилось, почему мои глаза стали смотреть на мир по-иному…
А когда я пришел наконец к палатке, Марфа чистила картошку.
- Пособирай щепок, - сказала она и как-то особо посмотрела мне в глаза.
Я кинулся искать топливо, принес несколько ведер, вывалил возле плиты и брякнул:
- А я через пороги прошел.
Марфа подняла голову.
- На катере, - пояснил я, - через три порога.
Марфа смотрела на меня примерно так, как смотрели бы на человека, который объявил бы, что побывал на Венере или Сатурне.
- Не веришь? На, попробуй - мокрая еще! - Я протянул ей полу курточки.
Марфа и Борис, кажется, поверили после подробных рассказов, как все было. Поверили и Катя с Верой, и дядя Федя с Колей, но что касается Сереги, так он несколько дней поднимал меня на смех, как только я пытался заикнуться об этом рейсе через пороги.
- Ты что, считаешь меня за дурачка?
Я убеждал его, вызывался начертить точную карту рейса. Но Серега только отмахивался, плутовато подмигивал дяде Феде:
- Какой герой, а? Слышишь, ты поверил бы, что к тебе в колодец спустился бы вот такой оголечик и поджег бикфордов шнур, а? Заливай, да знай меру.
Даже слезы выступили на глазах у меня. Не верит…
- Да я не про взрывы, я про пороги!
- А какая разница? Там, может, еще рисковей, чем у нас… И потом, почему в газете о тебе ни слова?
Это была правда: в местной многотиражке и в областной газете появились заметки об этом рейсе, упоминались имена Гошкиного брата и механика, начальника участка, дедушки-шкипера и даже матросов. А вот о нас с Гошкой ни слова. Я хотел было привести Гошку, пусть подтвердит, но потом раздумал: еще сболтнет, что я не очень-то героично вел себя на катере…
И самое плохое было то, что своим неверием Серега сеял сомнение и у других жителей палатки, особенно у Коськи. Вообще Серега не считал меня серьезным человеком. Он насмешничал и разыгрывал меня. Как-то я спросил у него, как они закладывают в скалы взрывчатку. Серега без улыбки утверждал, что для этого у них есть особые горные мины с часовым механизмом: заведешь на нужную минуту - мина и взорвется. А еще иногда такие мины сбрасывают с самолетов: это там, куда трудно забраться взрывнику…
Я слушал, приоткрыв рот, и, если бы дядя Федя, тоже слушавший все это, не хмыкнул, я принял бы брехню за чистую монету. Серега уверял, что все это сущая правда, и однажды, зайдя с работы домой, достал из брезентовой сумки медный патрончик и сказал:
- Вот он, взрыватель мины… Убери руки - взорвется…
Я обижался, злился, пытался ссориться с Серегой, но тот даже ссору не принимал всерьез и при всех издевался надо мной. И как-то незаметно получилось так, что я все больше и больше попадал, как говорится, в его орбиту, жадно прислушивался ко всему, что говорил Серега.
Впрочем, чего ж тут удивляться. В том, что делал Серега, было что-то необычное. Борис - тот ставил опоры, лазал на них в своих "когтях", тянул линию. У дяди Феди работа тоже не ахти какая: буровым молотком бурил скалу. Я и в своем городке видел, как у вокзала рабочие отбойными молотками срывают с мостовой старый асфальт…
А вот Серега имел дело со взрывчаткой. Шутка сказать! Он, как и все мужчины, по утрам уходил из палатки и потом даже за десятки километров давал о себе знать взрывами, и подчас такими, что земля под ногами сотрясалась, оконце в палатке исходило дрожью… Потом Серега являлся с работы запыленный, усталый, брызгался, как маленький, у рукомойника, лил за шиворот воду своему неуклюжему Коське, весело переругивался с женой по поводу "небольших габаритов" котлет и аппетитно хрустел свежими огурцами, не переставая клясть тех, кто привозит их сюда с юга и продает по трешке за пару…
Наконец, не вытерпев, в одно из августовских утр я вынырнул из-за ствола лиственниц перед Серегой. Серега, сидевший под кустами ольхи, среди надорванных мешков и рыжих обрывков бумаги, вскинул голову:
- Тебя звал кто-нибудь? По пригласительному билету или зайцем?
"Сердится - это хорошо, - подумал я, - не будет так задаваться".
- Не знаешь, что посторонним запрещается быть в расположении бригады? - Серега пододвинул поближе к себе связку черных бикфордовых шнуров с медными капсюлями на конце.
- Откуда мне знать?
- Сиди и не приближайся. - Всегда смешливое лицо Сереги с круто торчащим, как у циркового клоуна, носом на этот раз не было расположено к улыбкам.
Он навертывал на деревянную болванку шуршащую, как жесть, пергаментную бумагу и совком засыпал в бумажный стакан аммонитку - белый порошок - из надорванного бумажного мешка. Потом вставил внутрь капсюль с куском шнура.
Под кустом, на обрывке мешка уже лежали рядком похожие друг на друга, как родные братья, шесть патронов с хвостиками.
- Мины? - спросил я, все сразу поняв.
- Эге. - Серега продолжал уминать пальцами аммонит в стакане, крошить комки. - Больше вопросов нет? Поди-ка прогуляйся. Не люблю я, когда возле аммонита посторонняя шпана сидит.
- Не хочу я гулять, - сказал я, - нагулялся, как к вам тащился. Едва нашел…
Серега аккуратно положил новый заряженный патрон к остальным.
- И медведь не задрал? Ну и отчаянный ты, я вижу…
Я насупился: опять за старое взялся!
- А как насчет того, чтобы пойти во взрывники? - спросил Серега. - Работа сверхгероическая, после каждых ста взрывов дают медаль, а после двухсот - орден… Ну?
Я молчал.
- Не нравится? - деланно удивился Серега. - А я думал, ты без ума от нас…
Я уже стал немножко сожалеть, что вел себя, как рыба. И когда Серега спросил, кем бы я хотел быть, я выпалил:
- Конечно, моряком, только вот до моря далековато!
- Ничуть. Мы тебе его сюда, как щенка на цепочке, приведем. Так сказать, закажем с доставкой на дом. Разольется выше плотины Ангарское море, широкое, со штормами и штилями. Вот и будешь водить по нему корабли, а я со своей аммониткой поеду готовить другие моря…
Я улыбнулся и машинально потянулся за обрезком бикфордова шнура. До чего все легко и просто получается у Сереги!
- А ну положи шнур!
Я бросил его на траву.
- Лучше тупые буры прибери… И не надрывайся, по одному: тяжелые…
Скоро стук в колодцах стал затихать. Рабочие, находившиеся вверху, принялись крутить ручки воротов, и из колодцев стали появляться бурильщики. Среди них я едва узнал дядю Федю. Огромный, неуклюжий, он вынес ногу из бадьи, размял спину, потом снял с лица маску-респиратор и плюнул на землю. Слюна была зеленая.
Да и все лицо его было заляпано зеленой жижей. Уши, лоб, щеки - все покрывала корка грязи и размолотой в пыль диабазовой скалы.
- Воды в колодцах черт знает сколько. Чуть не по колено.
Пока дядя Федя менял вату в коробочке респиратора, предохранявшего легкие от пыли, в его колодец опустили шланг, и застучал маленький насосик, толчками выплевывая мутную воду. А потом бурильщики снова полезли под землю, и над колодцами снова закурились ядовитые зеленоватые дымки…
Быстро неслось время, я и не заметил, как бурильщики закончили шпуры. В них вставили приготовленные Серегой патроны, подожгли бикфордовы шнуры, и один за другим стали гулко лопаться выстрелы.
А вечером все гурьбой повалили к Ангаре мыться. Стащив куртки и майки, забравшись на камни, ополаскивались до пояса, смывали с лиц зеленый "грим", въевшуюся в поры каменную пыль, оглушая Ангару воплями и смехом.
Правда, брызгались и норовили столкнуть друг друга в воду те, что помоложе, но никому не было скучно. Ко мне подошел Серега.
- А ты чего не раздеваешься?
- А я не грязный.
- Ах, ты чистенький! Сейчас устрою тебе мойку!
Я, конечно, немножко повизжал по привычке и не то, что сопротивлялся, а даже помог взрывнику стащить с себя одежду, и мне совсем не было страшно, когда Серега поднес меня к реке и стал широко раскачивать над водой.
- Сполосну сейчас, а? Будешь жаловаться брату?
- А то как же. - Я сам стал ополаскиваться.
Крутая вода ломила косточки, обжигала кожу, спирала дыхание. Но зато потом, когда я оделся, телу было приятно, легко, радостно.
…А потом мы мчались по тайге назад. На редких поворотах и колдобинах оставшиеся мешки аммонита тревожно терлись о борта машины, стальные буры с победитовыми коронками с грохотом подпрыгивали в кузове.
22
В палатке нас уже ждала еда, и Борис, обжигаясь горячей картошкой, рассказывал:
- Ого, меня не проведешь, инстинкт, можно сказать, выработался: гляну на опору и уже вижу, надежная ли. Если сомнительная - лезу на одних "когтях", без пояса. Только качнется столб, накренится - сомкну ноги - и в сторону, иначе придавит.
- Весело, - сказала Вера, опасливо поглядывая на мужа, тоже монтера. - И часто ты так прыгал?
- Не особенно. Раз пять. Однажды чутье подвело меня: лезу на "когтях", пояс для прочности затянул, взобрался на макушку, слышу - столб мой кренится, ну, думаю - хана, вырвал "когти", обхватил столб и - юзом сиганул вниз, как мальчишки с соседских яблонь, когда накроют…
Примостившись на уголке стола, я улыбнулся. После ужина я долго сидел возле палатки и слушал, как Борис играл на баяне. И хотя недалеко от нас, возле клуба, была танцплощадка и по вечерам ветер доносил оттуда вальсы, на баян сошлись жители окрестных палаток.
Баян принес знакомый плотник, и Борис, усевшись на табурет, подбирал "Амурские волны". С реки долетал усталый шум порогов, смеркалось, над сопками меркли медные полосы заката. Я сидел рядом с братом и осторожно, чтоб не помешать музыке, убивал на его лице, шее и руках комаров. Их было сегодня не очень много, но даже если б они тучей напали на Бориса, он, наверное, и не заметил бы их - так взяла его музыка.
Вообще в палатке брата любили. У него брали почитать книги, которых он за эти месяцы напокупал видимо-невидимо, ему охотно одалживали деньги, помогали подремонтировать пол.
И может быть, если б не затяжные дожди, которые полили в сентябре, мы бы свыклись с палаткой и спокойно бы жили под ее непрочной крышей до тех пор, пока не пришла бы очередь переселяться в щитовой дом. Но полили дожди.
Они шли непрерывно. И в этом угрюмом постоянстве чувствовалась нехорошая сила. Хоть бы один-два ливня, и дело с концом, небо прояснилось бы и дало место солнцу. Так ведь нет.
Все поплыло. Самосвалы буксовали на дорогах, наматывая на скаты пласты клейкой глины вперемешку с гравием и травой. Перебраться через дорогу можно было только в резиновых сапогах. Чтоб пройти по скользким, набухшим и полузатопленным доскам в палаточный городок, нужны были героические усилия. Под дощатым настилом палаток журчала вода, и по ночам, ежась и кутаясь в одеяло, я слышал неуютный плеск внизу, шелест дождя над головой.
Сквозь заштопанные дырки в брезенте капало. Воздух, как губка, был насыщен сыростью. Ангара у берегов побурела, приняла лишнюю воду, и, как казалось мне, еще яростней заревели пороги.
Везде плескалась и шумела вода, и временами мне чудилось, что дождь смыл палатку, поднял на волну и понес неведомо куда.
Обед стали готовить внутри, и у меня от копоти и керосинной вони мутилось в голове. Первые сутки палаточные жители подтрунивали над дождем.
- Прорвало небесную плотину, - замечал Серега, - плохо они там свою заоблачную реку перекрыли.
На вторые сутки тот же Серега, наматывая на ноги портянки, неопределенно буркнул:
- Мостки получше проложить не могли…
А на третьи сутки проклятья посыпались градом, и все они были адресованы начальнику коммунхоза. Его кляли и за то, что палаточный брезент не меняется, не чинится и протекает, что городок разбили в низком месте и вся вода, стекающая к реке, буквально затапливает его.
Особенно сильно шумела Вера. С ее лица не сходило брезгливое выражение, и она проклинала уже не только нерадивое начальство, но и тех, кто жил в теплых деревянных домах, спал под сухим одеялом и поплевывал на все капризы природы…
Дольше всех не высказывал своего отношения к дождям Борис. Вернее говоря, он больше других иронизировал над дождем.
- Ну и упрямый, гадюка, и не надоест ему поливать нас.
Или:
- Ох и скукота же! Заладил одно и то же, на одной ноте, хоть бы через сутки мотив менял.
На третьи сутки голос Бориса стал тяжелее, упрямей. Сунув руки в карманы, он ходил по доскам, переступая через таз и кастрюльки, подставленные под протекавшие в брезенте места, и ежился от сырости.
- Весело! И какой это олух царя небесного выдумал палатку? Привести бы его сюда хоть на час…
Здесь случайная капля, оторвавшись от потолка, падала ему за шиворот, и он, страдальчески морщился.
- Мерзость!
Лил дождь. Но работ на стройке он не прекратил. Борис приходил из тайги до нитки мокрый, мы с Марфой выжимали его одежду, развешивали у печурки, и он сидел в одних трусиках у огня, весь посиневший от холода. Однажды он пришел особенно не в духе и попросил Марфу:
- Давай скорее жрать. Помираю.
- Потерпи немного, - сказала Марфа, - наша очередь на печку после Кати.
Тут Борис не сдержался и выругался:
- Дожили. На печку - и то очередь. А чем угощать-то будешь? Умудрила что-нибудь?
- Ты ведь знаешь, Боря.
- Ох, скоро от этих консервов заворот кишок будет! Ни черта хорошего не везут, носороги!
Он сидел, сиротливо поджав коленки, смотрел в огонь, такой задумчиво скучный и притихший, что мне стало нестерпимо жаль Бориса. На его плечах застыли бугры мускулов, грудь тоже была крепкая, сильная, широкая, и на руках туго подрагивали бицепсы. Но почему-то я уже не завидовал этой мощи брата.
- Глупо, - сказал Борис, не спуская взгляда с огня, и пошевелил занемевшими пальцами ног. - До чего же все это глупо.
Я так и не понял, что хотел сказать брат, и, наверное, все бы тем и кончилось, он надел бы просохшую одежду, поворчал на неполадки, а наутро пошел на работу. А там, глядишь, и дожди перестали бы… Но тут черт дернул Марфу за язык.
- Мог бы и в доме жить, сам не захотел, - сказала она.
Вот и все, кажется, что было сказано, и ничего больше. Но этого было достаточно для Бориса. Он странно вдруг преобразился, задумчивость и печаль сразу исчезли с его лица. Он встряхнул длинными волосами.
- А как я должен был поступить? - Он все повышал голос. - С ребенком ведь она… Что я, не человек?
Я притих в уголке. Никогда не видел я брата таким.
- Человек, - пропела Марфа, но таким тоном, что всякому было бы ясно: не очень уж он стоящий человек.
- Марфа! - крикнул Борис, и лицо его исказилось от боли.
- Ну? Чего тебе?
И пошло, пошло. Если б даже у меня была память, как у счетной машины, не запомнил бы я всего того, что наговорили они друг другу. И кончилось все тем, что Борис вскочил с табурета и стал поспешно натягивать сырые штаны и рубаху, потом накинул брезентовую куртку, тоже насквозь пробитую дождем, открыл дверь - завизжал на проволоке кирпич, и где-то во тьме, за хлопнувшей дверью, зачавкали шаги по жидкой, расхлябанной земле.