Ринка, Рудик и Женька сидели вокруг нее и слушали, не отрывая взгляда от Бабтониных рук - уютных рук, покрытых сеточкой морщин, с длинными пальцами и кольцом со страшным жуком-скарабеем, который однажды даже приснился Ринке. Он сидел на дачной дорожке, огромный, бирюзовый и бугристый, и смотрел на нее внимательно. Говоря про казахскую степь, куда они ездили работать с Ринкиным дедушкой и дедом Толиком, Бабтоня так и эдак поворачивала ладонь, словно помогая себе рассказывать про все это.
Про то, что воздух в степи солоноватый, пахнет полынью, горечью неведомых пряностей и чабрецом. Про то, что редкие степные озера заросли гордым тростником, среди которого живут красавицы цапли и лебеди. Про коз, которые хотели забодать геологов, пришедших брать замеры воды из колодца, - от коз Бабтоня бежала ("Это ж надо нам было так обмишуриться!").
Про то, как степь заглатывает звуки, как они рассыпаются до горизонта. "Эха там нет, хотя, если прислушаться как следует, все-таки есть - но не обычное эхо, не то, как в горах или в пустой комнате: если крикнуть сильно, голос уходит вдаль, дробится, затихает очень долго".
- Вот на уроках физики б тебя разгромили, Тонь, - усмехнулся дед Толик. - Это эхо такое, воображаемое, ненастоящее - настоящего эха в степи и быть не может. Ведь звуки в степи не могут отталкиваться от преграды чтобы прилететь эхом назад, в степи все ровное.
Дед Толик иногда тоже вставлял словечко - про то как делают пробные бурения на воду. Как их послали работать на военный полигон в Семипалатинске - после того, как там взорвали ядерную бомбу. Они не знали ничего - только через много-много лет прочитали, что на таких полигонах опасно, только что толку? А тогда просто ходили, делали замеры, искали воду, доставали ее из глубин под землей, посылали на анализ.
Ринка слышала, конечно, про радиацию, про Чернобыль, Хиросиму и Нагасаки и другие всякие ужасы - но все это было очень далеко от нее, все это происходило с какими-то другими людьми, которых она даже и не знает. Это было глубокой, древней историей, главой из школьного учебника - как жизнь царей и революция. А тут оказывается, что ее родная бабушка и дед Толик были там, внутри, после того, как на том самом месте в небо поднялся страшный гриб - им однажды показывали такой в школе, в документальном фильме.
Ночью Ринка вдруг проснулась. Спустила ноги с постели и, словно кто-то тянул ее к окну, не зажигая света, прошлепала по темной комнате. "Я как кошка, - довольно подумала Ринка, замечая в темноте каждую складочку на занавесках, рисунок на циновке, которая служила ковром. - Вижу в темноте, как кошка".
А по улице, отделившись от Рудикова участка, вышагивала тень. Тень была укутана во что-то странное, сзади у нее торчали то ли палки, то ли ручки, замысловато изогнутые, и походка у тени была определенно знакомая. Ринка застыла около окна, прижалась носом к стеклу - чтобы лучше видеть. Тень, поравнявшись с ничейным курятником, притормозила. "Увидела меня", - испугалась Ринка и отпрянула от окна. А тень, на секунду замешкавшись, быстро-быстро пошла прочь - куда-то вдаль, к озеру и Запруде.
"Надо же, - думала Ринка, стараясь заснуть. - Кто это? Что ему надо на участке Рудика?"
Следующим вечером она решила проверить - появится ли тень снова. Долго не спала, а потом погасила свет и устроилась у окна, завернувшись в одеяло. "Кокон, - подумала Ринка про себя и тихонько хихикнула: - Я кокон". Она уже почти задремала, как вдруг темная улица пришла в движение. Все точно так же, как и вчера, - будто это был давний, привычный ритуал - тень отделилась от участка где-то у Рудиковой калитки, прошагала по улице, чуть задержалась у ничейного курятника и побежала к озеру.
"Так, - сказала себе Ринка. - Так. - И тут же твердо решила: - Завтра пойду вслед за тенью".
Она старательно подготовилась - положила в шкаф одежду потемнее, чтоб ее не заметили в темноте, отыскала самые бесшумные кеды.
Как только на дом опустилась июльская теплая ночь, Ритка уснула, а Бабтоня захрапела так, что слышно было даже Ринке, она на цыпочках спустилась со второго этажа, изо всех сил стараясь не скрипеть старыми ступеньками, не дыша отворила входную дверь и выскользнула в сад.
Из влажной темноты дышало росой и зеленью, на небе - совсем уже августовском - кто-то будто разлил крынку молока, и оно тонкими струйками потекло за горизонт, образуя маленькие и большие мерцающие лужицы.
Ринка встала так, чтобы ее не было видно из-за куста сирени, и принялась ждать. Где-то в лесу ухали совы - но их она не слышала, слышала только тишину, которая была сегодня вибрирующей, тревожной. Она в первый раз куда-то отправилась одна - совсем по-взрослому, никому ничего не сказав, навстречу опасности. Вдруг эта тень ей что-нибудь сделает? Но Ринке отчего-то совсем не было страшно, просто ожидание застыло где-то в животе мягким плотным шаром.
Она не услышала шаги - а угадала их по тому, как изменилась вдруг тишина. Из прозрачной, ноздреватой она вдруг сделалась плотной и гулкой, она двигалась, словно приближаясь откуда-то издалека, как надвигающаяся гроза, и превратилась наконец в шагающую по улице тень. Тень снова, отправляя магический ритуал, задержалась у дома Ринки и направилась к озеру. Ринка, стараясь ступать тихо-тихо и почти не дышать, прижавшись к обочине, чтобы слиться с кустами и зарослями дикой мимозы, шла за тенью по пятам.
А тень торопливо нырнула в заросли ивы на берегу, пробежала по кромке у воды, что казалась в темноте горячим молоком, дымящимся, густым и белым, пошла по улице у озера вверх, осторожно отворила низенькую деревянную калитку. Прошла по чужому участку, прямо к огромной бочке, из тех, в которых дачники собирают воду под трубой-водостоком. Выдернула из спины палку - она превратилась в большой сачок, - опустила в бочку пакет, набрав воды. А потом - осторожно, стараясь не шуметь - принялась что-то перекладывать из бочки в пакет. Это что-то шевелилось.
На соседнем участке ритуал - видно было, уже привычный - повторился. Только вначале тень согнала с места кота, что-то караулившего у бочки. Кот оскорбленно мявкнул, взметнул белым, казавшимся в темноте электрически-синим хвостом и ушел за кусты смородины. Потом тень, согнувшись - таким тяжелым стал мешок, - медленно, осторожно переставляя ноги, будто боялась упасть, вернулась к озеру.
Встала прямо у самой воды, словно готовясь кинуть мешок в воду.
Ринка вытянула шею - чтобы лучше видеть - и сделала шаг вперед. "Спрячусь, как только тень пойдет от берега, - решила она. - Прыгну в высокую траву за дуб".
Тень выпрямилась резко, вдруг обернулась и увидела Ринку.
"Рудик?" - не веря своим глазам, прошептала она. Тень - которая теперь оказалась соседом Рудиком - выронила из рук огромный мешок, наполненный водой: поплескалось, полилось в озеро, на берег, закипело блестящими, упругими рыбьими телами.
Рудик опомнился и принялся ловить рыб, беспомощно бьющихся на земле, кидать их в воду. Ринка тоже бросилась к нему, хватала скользких карасей и ротанов, стараясь удержать их хоть одну секундочку, чтобы успеть отпустить в озеро.
- Я за тобой уже третью ночь слежу, - отдышавшись похвасталась Ринка. - Чего это ты?
- Ну я, типтого, подумал, что мало того, что их поймали и крючками губу порвали, - словно оправдываясь рассказывал Рудик, - так еще и в бочку посадили. А из бочки их кошки вылавливают, типтого, зараз. Я видел - сядут на край и ловят. Решил их от верной смерти спасти.
- А что же ты партию не откроешь? - ехидно прищурилась Ринка, передразнивая Рудика.
- Остановится один - остановятся часы, - будто бы ни к селу ни к городу пробормотал Рудик. Но Ринка, вспомнив деда Толика, поняла.
- Рудик - спасатель карасей, - торжественно провозгласила она.
- Ослоумно, - кисло скривился тот.
Четырнадцатое июля.
Привет, дневник!
Рудик оказался лучше, чем я о нем всегда думала. Я ему пообещала, что завтра пойду вместе с ним рыб в озеро отпускать. Он рассказал, что больше всего рыбы на трех участках - там рыбаки каждый день на рыбалку ходят, ловят как-то хитро, чтоб больше поймать.
Знаешь, дневник, я сегодня вот что заметила: я совсем забываю, что я глухая. Ну просто это как-то неважно теперь. В школе я каждую минуту знала, что я не слышу, с самого первого класса, когда учительница Елена Алексеевна вошла в классную комнату и сказала:
- А это Рина, ребята. Она плохо слышит, поэтому вы помогайте ей, где можно. И говорите с ней погромче.
Тогда я сразу поняла - все пропало. Она, конечно, хотела как лучше, Елена Алексеевна. Но получилось плохо.
Кто-то тут же растопырил локти - "тут занято", кто-то принялся смотреть на воробьев за окошком, ну чтобы я не села рядом. Только мой сосед по лестничной клетке, Жора, сказал: "Садись". С Жорой тоже никто не дружит, потому что он странный, маленький и бледненький, а еще у него был менингит и в детстве на него упала бабушка. А потом ко мне подошла Машка Тыкобинец - не переменке, наклонилась прямо к уху и проорала:
- Ты совсем-совсем ничего не слышишь?
И сказала, что будет моей подружкой. А сама всегда надо мной смеялась. Поэтому я каждую минуту в школе знала, что не слышу, все время помнила об этом - потому что об этом всегда помнили и Машка Тыкобинец, и все, даже Жорик, даже те, кто хотел помочь. Они ведь и помочь хотели, потому что я глухая, а слабым надо помогать. И все время я знала, что я - глухая и вроде как слабая. А тут, на даче, никому нет дела до этого - я просто девочка. Просто Ринка.
И я не такая, как все. Вначале я думала - это плохо, надо быть как все. Конечно, я удивилась, когда Рудик сказал - хорошо, что вы не такие, как все. Потом я думала про это - а ведь и правда, все люди, которые мне нравятся, они вовсе не такие, как все. И Бабтоня, и дед Толик, к примеру. Я поняла, что хочу быть как Бабтоня, а вот как Машка Тыкобинец и все - нет.
Кстати, дед Толик уже два раза ездил в столицу - к врачам. Иногда он остается там на три или четыре дня - такие долгие у него обследования. А после они долго шушукаются с Бабтоней у нее в комнате, и она говорит ему что-то очень серьезно.
Когда он в первый раз уехал и приехал, я на всякий случай спросила у него, какое у него было обследование. "Нормальное", - сказал он, а сам глядел в сторону. Ну и я спросила - что у него болит. "Живот", - ответил он.
Бедный дед Толик! У меня тоже несколько раз болел живот - просто все внутри резало, скручивалось и тянуло, как будто бы я наелась гвоздей, - но Бабтоня давала мне подушку-думочку, лечь на нее животом. А еще - мятный чай. Он противный, потому что несладкий, ко живот после него проходит. Значит, деду Толику мята уже не помогает, если понадобилось ехать к врачам.
На этот раз он приехал быстро - уже через день всего. Я зашла в дом - а Бабтоня с дедом Толиком про это его обследование как раз разговаривают.
Они говорили громко - думали, что Ритка у подружки, а я в саду. Подслушивать нехорошо, но я не специально. Просто Бабтоня громко сказала:
- Это точно? Он так и сказал? Сказал, год?
Дед Толик что-то пробормотал, я не поняла. Потом Бабтоня спросила:
- Мы же знаем точно, оттуда. Только им не докажешь.
Дед Толик проговорил очень-очень устало:
- Конечно. Это как твое степное эхо.
И больше я ничего не слышала.
Глава шестая
Лось
Бывают дни совсем по-базарному шумные и шебутные, яркие, как сочно-красный павловопосадский платок: все так и бегут на твой участок, и кажется, тут собираются все соседи. То Рудик прибежит - да так и останется до вечера слушать, как Бабтоня рассказывает про озеро Балатон с огромными рыбами и островами, где вместо травы - лаванда, то Женька пять раз на дню зайдет - чаю попить, рассказать о Дракоше или просто маяться дурью, как говаривала Бабтоня.
А то вдруг все исчезнут - как сегодня.
Дед Толик с самого утра уехал в столицу - опять на обследование.
- Ты вернешься? - тревожно спрашивала Ринка. А чего тревожится - она и сама не знала: то ли такая странная и неведомая была у деда Толика хворь, то ли ей передавалась тревога Бабтони. Хотя Бабтоня и была вроде бы такой же, как всегда, а что-то изменилось.
- Конечно, приеду, - смеялся тот и спрашивал, что ей привезти. И Ринка успокаивалась и просила кедровые орехи, в шишке, чтобы выковыривать из-под чешуек коричневые зернышки и колоть прямо зубами, проглатывать чуть маслянистое душистое ядрышко.
С дедом Толиком на его машине до столицы увязались Рудик с мамой.
- Мне, типтого, новую одежду к школе надо купить, - важно заявил он. Он пыжился от гордости из-за того, что вот сейчас он поедет с дедом Толиком и сможет всю дорогу, два часа, донимать его разными расспросами.
И помахал он Ринке важно - будто премьер-министр отъезжал из дачного поселка в столицу.
Женька пропадала на своем участке - у ее родителей начался отпуск, и они жили теперь на даче. "Шерочка с машерочкой", - называла их с Женькой Бабтоня все время. А сегодня Женька стала сама по себе, где-то там на своем участке.
Рита ушла с самого утра к подружке на другой конец поселка, за озеро - отпросилась снова у Бабтони на всю ночь.
Но Ринка была этому даже рада. Она любила оставаться с Бабтоней одна, когда никто не мешал им и когда Бабтоня была только ее. Не стояла по полдня у плиты, готовя "на всю ораву", а просто делала любимые Ринкины вареники или гренки с сахаром. А потом они усаживались в саду - Бабтоня с большой чашкой кофе, где пополам было кофе и молока, а Ринка с чашкой смородины - она уже поспела, но на каждой веточке, будто на виноградной грозди, лепились и мягкие черные ягоды, и светло-коричневые, совсем маленькие.
И начиналось.
- Баб, а расскажи про Мадонну, ну которая у тебя в комнате, на картинке.
- Сикстинскую? Из Дрездена?
- Она такая красивая. Как ангел.
- Вот так же подумал и Рафаэль, итальянский художник, когда увидел эту девушку однажды на улице. Он сразу захотел ее рисовать, но у красавицы был жених и строгий отец-булочник.
- А потом?
- Потом - суп с котом. Рафаэль подарил булочнику много денег. И жениху тоже. И смог рисовать свою "булочницу" сколько ему вздумается.
- А теперь про эвакуацию!
- Легкость мысли необычайная у тебя, Ринка, - и смеется. - Ну про эвакуацию, так про эвакуацию.
- Ты рассказывала про польские вагоны. Это такие, как в кино?
- Да, дверцы в них открывались наружу, в каждом купе были свои дверцы. В таком вагоне мы поехали под Тамбов. Сначала долго сидели на вокзале, там пола не было видно - столько людей хотели в эвакуацию уехать! Всюду узлы, тюки, чемоданы. Я всю дорогу держала на руках дочку нашей няни - думала, руки отвалятся. Когда мы приехали на станцию Ломовис, долго ждали подводу. И нам места в подводе не досталось - так мы и шли следом, несколько километров. Я с девочкой маленькой на руках. Хотелось бросить - так я устала. Плакали - но шли.
- Ох, трудно. Вот была бы у каждого жизнь совсем-совсем без трудностей! - мечтает Ринка. - Какая бы тогда настала радость всем!
Бабтоня улыбается.
- Как же без трудностей. Трудности тоже нужны - ведь земле нужно и лето, и зима, а то она устанет, и солнце, и дождик.
- А человеку - ну вот зачем человеку трудности?
- Чтоб узнать, кто друг, кто враг, кто умный, кто дурак. Чтоб умнеть. А то живешь - и всего этого не знаешь.
Бабтоня поднимается с шезлонга, берет пустую глиняную чашку.
- Утомилася я сидеть, хорош, пойдем малину собирать.
- Хитренькая какая, бабушка. Ты сначала скажи, зачем?
- На мусс. Хочешь мусс?
- Ой, да.
- Вон сколько сорняков. А ты хотела прополоть, вчера еще обещалась. Забыла?
- Баб, я завтра.
- "Завтра-завтра, не сегодня" - так лентяи говорят… Смотри-ка, как строчка малинная от дождя распалась, каждый кустик надо подвязывать.
- Я тоже хочу помогать.
- Тогда принеси из дома веревочки, а я пока колышки топориком в землю вобью.
- Столько? Смотри, сколько веревочек.
- Молодец, давай сюда. Сейчас мы сначала колышки - один за другим, вот так… Так.
- Бабушка, что это?
- Ничего страшного, деточка. Просто кровь. Просто… просто я поранилась… Помоги мне дойти до дома - сама не смогу.
Можно было бы сразу бежать к сторожу-председателю Тимофею Игнатьевичу, чтобы он вызвал скорую помощь из ближайшего городка. Или по соседям - искать кого-нибудь с телефоном. Но как оставить Бабтоню одну? Ринке казалось, что если уйти, оставить ее хоть на секунду без присмотра, точно случится что-нибудь плохое. Еще хуже раны от дачного топора на ноге… Ринка вообще-то всегда боялась крови. Когда ей брали кровь из пальца, отворачивалась, чтобы не видеть, как на подушечке выступит брусничная капля. "Я никогда не смогу стать врачом, - думала она. - Это ведь каждый день одна только кровь". От крови внутри все сжималось и становилось вдруг холодно - до мурашек по спине.
Теперь вдруг - когда Бабтоня стала лицом желто-бледная, будто с каждой капелькой крови, падающей на пол, не останавливаясь, она становилась худее и слабее, - Ринка крови бояться перестала. Наверное, оттого что кроме нее некому было поддерживать сбоку Бабтоню, укладывать ее на терраске на диванчик - ногой вверх, искать в холодильнике перекись водорода и стараться унять кровь. Бабтоня почти не могла ей помочь - она лежала, как будто уйдя в себя глубоко-глубоко. И Ринка то и дело брала ее руку в свою, чтобы удостовериться, что она шевелится, - рука была теплая и пахла черным перцем, полынью и немножко ванильным сахаром.
Ринка сбегала наверх, отыскала в шкафу поясок - чтобы наложить жгут. Но и этого как будто было мало - Бабтонина нога совсем не подчинялась, никому.
Подорожник - вспомнила Ринка. Чудодейственный подорожник. Она набрала в саду больших прохладных листов, промыла и обложила ногу Бабтони - так густо, что ноги почти не стало видно.
Кажется, лучше.
Только теперь она заметила, как запачкан - по темной бурой дорожке можно было понять, где они с Бабтоней прошли: вот тут они остановились, потоптались, тут качнулись вправо, тут присели. В первый раз Ринка принялась мыть пол сама по себе.
Мама все время говорила: "Рин, уберись". Бабтоня просила: "Рина, помоги мне, помой пол". И тогда Ринка знала, что нужно помыть пол или убраться. Она никогда не задумывалась - когда нужно мыть пол, когда он еще совсем чистый, а когда - совсем испачкался.
А теперь вот сразу поняла. Она набрала в старый серый пластмассовый таз воды, взяла чистую тряпку и принялась замывать пол. Когда она отжимала тряпку, в воде распускались красно-бурые цветы, которые тут же превращались в облака: сначала грозовые, плотные, потом невесомые, перистые. Вода становилась ржавой и пахла вырванным зубом.
И только теперь у нее задрожали руки и захотелось отвернуться - как тогда, когда у тебя берут из пальца кровь в школе или поликлинике.
За окнами террасы темнело.
Ринка вышла на крыльцо - вылить из таза грязную воду.