Щупленький, стриженный коротко-коротко, с неподвижным лицом и оспинками на правой щеке и крутом лбу, он казался совсем нестрашным, когда шел по главной улице своей знаменитой походкой вразвалочку - как матросы. Если б не руки - словно высеченные из мрамора, как у скульптур в музее, с рельефными мышцами и угрожающе выпуклыми венами.
"Кулаки у него стальные", - сказал однажды Пашка. Хоть разок почувствовать на себе, правда ли это, вовсе не хотелось.
Казак курил. Совсем как взрослые мужики - закуривал, сложив ладони раковинкой, потом небрежным, шикарным движением боднув воздух, гасил спичку и выкидывал ее в сторону. Или шел по поселку с прилипшей в углу рта сигареткой - ну чисто дворовый хулиган из старых книжек.
Казак ругался матом. Не робко и задиристо, как ругались другие мальчишки. Нет, он ругался как-то размашисто, с удовольствием. И казалось, что грубые матерные слова вполне могли заменить ему нормальные, которыми разговаривали все мы.
Казак плевался. Между крепких передних зубов у него была щель - и оттого он, приподнимая верхнюю губу, становился похожим на наглого кролика. Издавал странный, утробный звук. Потом раздавался свист - будто Казак замахивался хлыстом, и на асфальт выстреливала дугой густая струя.
В этот момент Казак был прямо-таки вараном из передачи "В мире животных", захватывающим маленькую зверюшку длиннющим языком.
Казак не смеялся - он щерился, чуть приподнимая губу, презирал всех и вся, растягивал рот странным, пугающим оскалом.
Вместе с Казаком приходила и его свита.
Маленький вертлявый Буратино - лицо усыпано золотистыми конопушками, острый нос, как у деревянного сыночка папы Карло, всклокоченная шевелюра топорщится светлыми кудрями - все время заискивающе улыбался, глядя на Казака снизу вверх. Эта чуть-чуть кривоватая улыбочка будто навсегда приклеилась к его веснушчатому лицу.
Лешка-Пескарь - круглолицый, похожий на крепкое яблоко, хмурый и серьезный. Чуть что - он грозно, с вызовом, оглядывал всех, готовый, если надо, пустить в ход кулаки.
Гитарист Миша вышагивал гоголем - словно был музыкантом при короле - руки в брюки, за плечом гитара, и насвистывал фальшиво простенький мотивчик.
В общем, таких, как Казак, бабушка называет "плохой мальчишка". Но ему, конечно, все равно, как его называют.
- Эх, костерочек, - сказал ухарски Симка, размахиваясь и со всей силы вколачивая топорик в белую, будто сочную еще, середку круглого бревнышка.
Жечь костер у маленького пруда на берегу - сделаешь шаг и уже чернеется у самых ног ночная вода - так же здорово, как и на бугре. Там можно глядеть, как догорает вдали закат и проносятся куда-то в сторону Ярославля одинокие машины. А здесь - как огонь костра выхватывает у ночи кусочек запруды, круги на воде - должно быть, от неведомой рыбы - и ряды жесткой осоки, щеточкой.
- Скоро спутник пойдет, - мечтательно сказал Пашка, закинув голову, чтобы лучше было видно звезды.
- Большая Медведица, - отозвалась сестра-Ася и сразу же похвасталась: - А я знаю, как найти Маленькую: нужно от ручки отсчитать три звезды. Вон она, ручка!
- Сама ты ручка, - отчего-то обиделся Пашка и принялся ломать об колено сухие ветки, которые они с Симкой принесли из леса. Когда он кидал ветку в костер, она поднимала мириады искр, просто настоящую волну - волна летела к веткам старого дуба, стараясь лизнуть листву, и исчезала в черном небе.
Полинка доставала из необъятных карманов куртки маленькие круглые картофелины и куски ноздреватого черного хлеба.
Мы наперегонки очищали ивовые прутики - чтобы жарить мягкие ломти над огнем. "Тьфу-ты-черт", - ругалась сестра-Ася шепотом - ее кусочек так и норовил упасть в костер.
Больше всего на даче я люблю такие уютные костры. Не нужно бежать куда-то и бояться, что вот-вот пропустишь в поселке что-нибудь интересное. Вот оно, все самое интересное, - перед тобой, на расстоянии вытянутой ладони.
Стали подходить те, кто увидел в черноте ночи наш огонь. И Макс-панк с Кривой улицы у леса - в кожаной мотоциклетной куртке, косолапый, с длинными, почти по пояс, волосами. И мальчик Ваня, папа у которого такой богатый, что, говорят, дома у него стоит настоящий компьютер. И белобрысая дылда Танька с Третьей линии - она играла в футбол не хуже мальчишек и донашивала вещи старшего брата.
Все они садились тихо вокруг костра, протягивали руки к теплу, смотрели, как неистово пляшет пламя.
Из темноты - прямо в огонь вылетела куцая коряга, подняв нам в лицо целое облако золы, - вышел сначала Буратино. Паясничая, чуть поклонился всем гитарист Миша, улыбаясь одними - черными, как маслины, - глазами. Потом - король за шутом - появился Казак. Постоял молча у костра - за спиной Леша-Пескарь, верный телохранитель. Присел, кивнул Ване - ну что ты там рассказывал, давай дальше. Разговор, было замолкший, разгорелся вновь.
Казак выругался - так, как умел только он, - витиевато и грубо. Будто не умел говорить нормальными словами.
Я не люблю, когда ругаются. И Полинка не любит. Матерное слово делает мне больно - как сверло у зубного врача. Если кто-то из ребят ругается, я прошу перестать. Сначала они не понимали, думали - выпендриваюсь, хочу показаться особенной. А теперь привыкли. И перестают. Все, кроме Казака.
Я набралась смелости - заговорить с Казаком не такое уж легкое дело.
- Слушай, можно не ругаться?
Он внимательно - как всегда - посмотрел на меня. Когда на тебя смотрит Казак, кажется, что ты - маленький жучок. Или божья коровка.
- Нельзя, - и выругался снова. Теперь - позабористее.
Буратино подобострастно захихикал.
- Ну подумаешь, мат, - пожала плечами белобрысая Танька, - что тут такого.
- Да ладно тебе, - подхватил Макс-панк.
Казак насмешливо улыбался. В этом молчаливом противостоянии побеждал всегда он. А мы бежали - будто проигравшая армия игрушечных солдатиков.
Ну нельзя, так нельзя, а я это слушать не буду - я встала и пошла. В темноту, по берегу пруда, мимо леса - домой.
Знала, что сейчас, за моей спиной, встали и Полинка, и сестра-Ася - и тоже идут домой. А попозже - чтоб не показаться слабаками - встанут Пашка и Симка и догонят нас уже около нашей улицы.
И вот так всегда. Обойти Казака никак нельзя. Он приходит всегда сам - туда, куда его не звали, - и остается столько, сколько ему хочется. И делает все, что ему вздумается. А оттого, что на самом деле его зовут Леша Казаков, он не становится безобиднее.
Воскресенье - совсем невеселый день. Мамы, папы, тети и дяди - все-все, кто в пятницу весело спрыгивал со ступенек круглоносого автобуса в дачную пыль, - словно перелетные птицы, улетают обратно. В Москву. Подмигнув красным глазом в сумерках - на прощание - исчезает за сторожкой последняя машина.
В такие вечера хочется пораньше уйти из дому и без конца бродить по улицам - чтобы было не так грустно. С Полинкой и сестрой-Асей под руки, Пашка с Симкой с нами не ходят, как будто гулять по поселку - несерьезное и девчоночье занятие.
В такой вечер окна во всех домах почему-то гаснут раньше обычного - дома тоже грустят. Улицы пустые - все сидят по участкам.
- Смотрите, - обрадовалась вдруг сестра-Ася, - кто-то у остановки.
- А может быть, не пойдем дальше, - тихо попросила Полинка.
Только теперь мы заметили горбатые большие мотоциклы, притулившиеся за остановкой. Услышали низкий смех и магнитофонную музыку - те, кто сидели там, были старше наших, поселковых ребят. Деревенские.
Сворачивать было уже некуда - или трусливо идти назад, или, будто море нам по колено, мимо остановки, за сторожку.
Музыка и хриплый смех замолкли. От темной остановки отделилась высокая тень.
- Гуляем? - ласково спросил парень в старом полосатом свитере и нехорошо улыбнулся.
Все, кого вместила железная остановка - похожая на домик, с окошком и деревянными лавочками, - сгрудились у кромки, там, где бетонный пол круто спускался к земле. Столько деревенских зараз мы еще никогда не видели.
- Гуляем, - ответила Полинка.
Тип в свитере обернулся к остановке, подмигнул своим и продолжил, так же ласково:
- Ну, так погуляем вместе!
Сестра-Ася блаженно улыбалась, будто ничего и не поняла. Полинка сжала мой локоть - видно было, что боится.
- Нет, спасибо, - вежливо ответила я, - нам уже нужно домой.
Помолчала и прибавила - для убедительности:
- Бабушка ждет.
Мы подхватили сестру-Асю под руки, неуклюже развернулись и пошли прочь. Обратно. "Идите медленно, - шептала я, - чтоб не подумали, что сбегаем".
- Э-э, нет, так не делается, - протянул низкий гнусавый голос с остановки.
- От нас такие красоточки не уходят, - подхватил парень в свитере и, хохотнув, пошел за нами.
Мы прибавили шагу. Он не отставал. Все, кто был на остановке, высыпали на улицу и потянулись за ним. Шли быстрее и быстрее - в тишине было слышно их дыхание.
- Бежим! - крикнула вдруг Полинка. И мы побежали - что было силы.
Сзади гикнули, заржали дюжиной глоток, затопотали бесчисленными ногами в грубых ботинках по ночной безмолвной улице. Потом - видно решив, что не догонят, - вернулись. Взревели моторы, целая эскадрилья мотоциклов враз снялась с места - за нами.
Они гнались, как за зверями на охоте. Вспотев, улюлюкали, радовались своей власти и силе. Никогда еще я не бежала так быстро - ноги бежали сами, я их не чувствовала. Сердце от ужаса застряло где-то на вздохе и летело вперед, толкая бежать еще быстрее, еще.
- Мы-же-не-убежим-там-мотоциклы, - крикнула сестра-Ася, задыхаясь.
- Заходи сверху, - проорал сзади бас, вырываясь из мотоциклетного рева.
Два мотоцикла отделились от рыкающей стаи, преследующей нас, свернули на улицу по соседству - было слышно, как они едут где-то рядом, чтобы, повернув наверху, встретить нас на перекрестке. Куда деваться? Сзади нас догоняли и впереди тоже ждали они, деревенские. Помощи ждать неоткуда.
На участке по правой стороне - единственном на улице - была открыта калитка. "Спрячемся", - выдохнула Полинка - и мы нырнули в спасительную темноту, не разбираясь, чей это участок и живет ли там кто-то. Спотыкаясь, разбивая коленки, не чувствуя саднящих ладоней, забились куда-то к фундаменту недостроенного дома.
Немного перевели дух и огляделись. Мы сидели в большой тачке, наполненной сухим цементом. Уходила в глубину участка, к сарайчику, дорожка. На пороге, молча рассматривая нас, попыхивая сигаретой, стоял Казак. Просто стоял и курил.
Вдали ревели моторы мотоциклов - взвывали, взбирались по пологой Казаковой улице. Приближались, урча, как голодные звери.
Казак медленно - вразвалочку, руки в карманы, в углу рта вспыхивает огонек сигаретки - прошел к раскрытой калитке. Мимо нас, не глядя, как мы корчимся у тачки с цементом.
Мотоциклы ревели уже где-то совсем рядом с калиткой, и видно было, как мощные фары высветили кочки, поросшие жесткой травой, хороводы комаров и толстую жабу, которая медленно ковыляла через улицу и теперь замерла в столбе света. Она не мигала, только толстая шея в бородавках мерно раздувалась, ходила туда-сюда.
Рыкнув в последний раз, пострашнее, моторы, как по команде, замолкли. Стало тихо - очень тихо, по-ночному и пугающе. Мы затаили дыхание, а сестра-Ася, кажется, вообще перестала дышать, будто умерла в ту же минуту. Полинка сжала сильно-сильно мою ладонь. Руки у нее совсем холодные - настоящие ледышки.
Деревенские верхом на двух мотоциклах - теперь они казались мне огромными, просто великанами - стояли прямо перед Казаком. Руки на руле, головы вызывающе вскинуты. Те, что сидели сзади, старались заглянуть за Казакову спину, на участок.
Молчание - такое сильное, что, казалось, разорвет сейчас ночной воздух, - тянулось бесконечно. Они просто стояли и смотрели друг на друга - не отрываясь. Вспыхивал и гас огонек сигареты в углу рта Казака.
Тишина лопнула, оглушительным треском моторов взорвалась, распалась на кусочки. Тот, что сидел за рулем первого мотоцикла, отвел глаза - первым, ударил, словно с досады, по педали стартера, еще раз, неистово, яростно, газанул и сорвался с места. Второй мотоцикл, зарываясь задним колесом в уличный гравий и оттого немного заваливаясь набок, полетел за ним.
Казак еще - все так же молча - неподвижно постоял около улицы. На фоне густо-синего неба вырисовывался крепкий затылок и аккуратные уши.
Потом повернулся и не спеша прошел по дорожке в дом. Мимо нас - будто нас и нету. И закрыл входную дверь.
Мы, падая и спотыкаясь, прислушиваясь - нет ли где деревенских - и не веря в свое спасение, побежали улочками, через маленькие пруды, домой. Не разбирая дороги в темноте, пробегали по чужим огородам.
- Черт-черт, - жалобно приговаривала сестра-Ася, когда мы случайно наступали в спелые уже кабачки, поскальзывались и падали. Добежав до дома, долго не могли отдышаться. Отряхивали с брюк колючки репейника, цементную пыль и светло-зеленую кожицу растоптанных кабачков. Сердце прыгало как сумасшедшее, и было вовсе не до сна.
Когда Симка с Пашкой снова натаскали из лесу хвороста и маленьких поленьев, принесли на берег пруда мешочек картошки, история с деревенскими почти уже забылась. Быстро - как забывается что-то стыдное, неловкое и даже обидное.
Снова летели к ветвям дуба - туда, где в дупле живет огромный шершень, - мириады искр, снова тянулись к костру ребята с соседних улиц. Садились - бок о бок, протягивали руки к огню.
За спиной Пашки что-то хрустнуло, и гитарист Миша вышел к огню - по-хозяйски, будто его разожгли специально для него. Из темноты показались Буратино и Леша-Пескарь. И Казак, о котором нам тоже хотелось забыть.
Я испугалась, что он все-все расскажет - и про деревенских, и как мы бежали, а потом сидели в тачке с цементом. Но Казак только молча посмотрел на нас и присел на полуобгоревшее грязное бревно. Медленно, с удовольствием закурил, выкинув спичку в пруд. Буратино и Леша-Пескарь заметно скучали.
Наверное, чтобы оживить всех, Пескарь выругался - нарочно грубо, громко, - с вызовом глядя на нас.
Буратино угодливо хохотнул, предвкушая ссору и скандал.
Гитарист Миша с издевкой прошелся аккордом по грифу гитары.
И вдруг Казак, пристально глядя на Пескаря, веско сказал:
- При них, - он торопливо, как-то даже воровато, глянул на меня и тут же отвел взгляд, - не ругаться. Понял?
Все замерли. Лицо Буратино вытянулось. Мишина гитара захлебнулась аккордом. Лешка подался назад, недоверчиво глядя на Казака.
- Бери пример вот с меня, - усмехнулся тот и, размахнувшись, прибил комара, который устроился на его щеке, рядом с оспинкой.
Занавешенное окно
- Если нас заловят, скажем, спутали адрес, - сказал Пашка.
- М-ме, - промычала сестра-Ася. Это значило - она не знала, пойдет ли с нами. Трусила, то есть.
- Не заловят, не заловят, - засуетился Симка.
Полинка молчала.
Про Дом придумал Симка. Он любил все таинственное, а таинственнее Дома в поселке не было ничего. Может быть, только странные исчезающие озера в лесу или там леший, который водит грибников в чаще и за просеками после полудня, будто софиты в театре, поворачивая солнце то так, то эдак. За сторожкой, прямо над полями, когда-то стояла церковь, провалившаяся под землю, говорили деревенские. А где-то за деревней Душищево одиноко чернел Васенин пруд - туда еще лет сто назад свалилась девка Васена, стирая белье, да так до сих пор и живет в воде. Русалкой тащит рассеянных под воду.
Дом был сама загадка - к нему не прилагалось никаких объяснений и легенд. Он просто стоял совсем у леса неподалеку от водокачки, на отшибе, - доски припущены черными дождевыми разводами, крыша подернута зеленью мхов, а окна изнутри забиты выцветшим на солнце рубероидом. Только одно окно казалось живым - на нем висела, вроде занавески, не оставляя даже щелочки, чтобы заглянуть внутрь, огромная старая солдатская шинель.
Вокруг буйствовала крапива, по растрескавшемуся фундаменту рассохшейся веранды карабкался мышиный горох, размеченный желтыми и фиолетовыми цветочками, и иван-чай колосился у полинявших палок, вбитых в землю, - они обозначали границу участка. Здесь никто не сажал деревьев - казалось, кто-то странный быстро-быстро построил дом и оставил жить своей жизнью: взрослеть, стареть и ветшать в одиночестве.
Оттого он превратился в живое существо с самостоятельными и совершенно непонятными буднями. Мы о нем говорили с уважением, вот так, с нажимом: "Ты Дом уже видел?" Почти по имени-отчеству.
- В Доме горел свет, - Симке очень хотелось, чтоб ему поверили, - будто внутри свечку зажгли - кусок шинели отогнулся, было немножко видно. Ну пошли, пошли - надо все обязательно разведать!
Улица, на которой стоит Дом, - страшная. Потому что у леса - и еще на участках вокруг - почти никогда никто не живет.
Пашка вообще всегда делает вид, что ему море по колено. Симка тоже темноты не боится.
А мы, девочки, Дома побаивались. Страх отталкивал от него и притягивал мощным магнитом.
Я лично много всякого боюсь - пауков, например, или темного леса. Чтобы не бояться леса, мы придумали испытание на храбрость. Нужно было ночью пройти - в темноте - от улицы Дома до нашей. По кромке-тропинке.
Мы шли гуськом, стараясь не смотреть вбок, где лес чернел ночными густо-масляными тенями и вздыхал шорохом осиновых листьев. Кто-то истошно взвизгнул, и мы - лосями, спотыкаясь и поскальзываясь, обдирая коленки и тычась друг другу в спину - от ужаса завопили громко и надсадно и кинулись бежать. Потом сестра-Ася оправдывалась, что ей паук сел на шею. Но мы-то точно знали, что ночью пауки спят.
Еще однажды мы жгли костер прямо на опушке, у проволочного забора. Сквозь него сочилась плотная тьма, странные лесные шорохи и вскрики ночных птиц - жалобные, будто человеческий стон. А может быть, это и был стон - из Владимирской тюрьмы каждое лето бежали заключенные и потом искали заброшенные дачи, чтоб переночевать. В такие ночи даже по главной улице было страшно ходить.
В лесах в то лето ходил, говорили, маньяк Фишер. Он, сказала мама, ловит и убивает неосторожных детей - которые так и норовят уйти в лес или гуляют по одному.
- Не смешно, - обижалась Полинка, когда Симка с Пашкой шуршали, пугая, и делали испуганное лицо, а потом, когда мы вздрагивали от страху и жались друг к другу, смеялись.
- Это дядя Шифер в лесу бродит, - покатывался со смеху Симка.
- Тетя Стекловата, - гоготал Пашка. И кидал в забор камешки - чтоб напугать нас.
- И вообще, - злилась я. - Маньяк девочек не ловит.
Но страшнее всего вечерами были не заключенные и маньяки, а Дом - молчаливый и таинственный.