Конечно, для иных, обыкновенных девочек, например для Лиды Костюхиной или даже для милой Анки, было бы все равно, что подумает при этом Ваня. Да и для самой Гали, может быть, еще вчера утром, когда она с трудом могла вспомнить его лицо и его имя, это было бы все равно. Но сейчас ей хотелось, чтобы он не подумал о ней ничего плохого и никогда. А ведь кто знает, что он может подумать, если она выйдет к нему из-за дров!
- Ха-ха-ха! - рассмеялась Галя над своим ужасным положением. - Ха-ха-ха! - продолжала она громко смеяться, так как стоять за дровами у нее уже не было никаких сил.
И, еле передвигая замерзшие ноги, она вышла из-за дров и остановилась в глубоком снегу. Бежать было невозможно. И она все продолжала смеяться.
И тут пусть все подумают, было ли ей на самом деле смешно хоть в самой малой степени.
Яркий румянец залил ее лицо, и без того раскрасневшееся на морозе, и лоб, и щеки, и уши. Она не знала, что сказать, если Ваня спросит ее: "Что ты делаешь тут, Галя?"
И так как лучше всего спрашивать первой - эта мудрость была ей давно известна, - то Галя спросила, все продолжая смеяться:
- Что ты делаешь здесь, Ваня? Я уже полчаса как слежу за тобой.
Он ее ни о чем не спросил, и она добавила:
- Это все случайно вышло. Мне пришло в голову погулять немного. Я сегодня свободна от уроков.
Он опустил топор и в удивлении отступил на шаг. Он никак не ожидал увидеть Галю здесь. Речь ее показалась ему такой странной. И он окинул быстрым взором высокие штабеля дров и весь двор, засыпанный снегом, словно для того, чтобы посмотреть, можно ли в самом деле здесь гулять во время уроков.
Но так как он помнил, что Галя не всегда делает то, что делают другие, то спросил ее, чуть покраснев:
- Значит, ты свободна от уроков, если гуляешь тут? Я бы тоже погулял с тобой с удовольствием, походил бы по улицам. Наш город так хорош бывает утром под снегом. Я это часто вспоминал. Я только отнесу дрова Анне Ивановне. Я для нее их колю.
Он был так же смущен, как Галя, и добавил:
- Я тоже совершенно случайно попал сюда, в школу.
- Хорошо, я подожду тебя, - ответила Галя, - и ты можешь сказать Анне Ивановне, что видел меня здесь во время уроков и… даже, что я жду тебя… Можешь и это сказать.
Она не будет его ждать, конечно. Она убежит, как только он взойдет на крыльцо.
- Нет, зачем же я буду говорить Анне Ивановне, если ты этого не хочешь! - сказал он. - Хотя я не вижу в том ничего плохого.
Смущение его прошло, и он более внимательно посмотрел на Галю. Глаза у него были небольшие, глядевшие всегда прямо, и черты лица были правильные и глубокие.
Он медленно провел рукой по своей непокрытой голове, чуть застывшей от холода. Было ли то желание привести перед Галей в порядок свои густые темные и спутавшиеся от влаги волосы, или был то жест раздумья, в какое привели его странные слова и поведение Гали, но только она увидела на голове его под волосами глубокий шрам. Он начинался за ухом и кончался у самого виска.
- Что это у тебя? - спросила Галя, показав на шрам.
Он закрыл его слегка рукой и поспешно ответил:
- Это пустяки. Я был ранен в голову.
И тогда Галя увидела и другие шрамы - на шее, на руке у кисти - и посмотрела на его грудь. Много полосок, золотых и красных, уже потемневших от времени, вели счет его ранам, и на зеленом сукне гимнастерки под ними, чуть пониже, как капля крови, звездою упавшая с неба, блестел скромный орден - может быть, первое испытание еще очень молодой души.
И странно было Гале видеть Ваню здесь, на школьном дворе.
Неужели это он еще не так давно сидел позади нее на парте?
Он быстро нагнулся и стал собирать дрова, связывая их толстой веревкой. Потом взвалил свою вязанку на плечи и пошел к крыльцу.
- Я отнесу только дрова и вернусь. Подожди меня.
Он исчез.
Но, конечно, она не будет ждать. Она уже это решила. Она сейчас уйдет и больше не вернется сюда никогда.
Она представила себе, как он расскажет Анке об их странной встрече, и как они придут к ней в воскресенье, и как она уже будет далеко в это время от родного дома. Может быть, уже на половине пути к своему заветному подвигу.
И она посмотрела вслед Ване, снова жалея, что он так скоро исчез. И снова удивилась движению своего сердца - этому чувству острой жалости.
"Он храбрый, должно быть, - подумала она, - и он уже сделал все, что он мог, для своей Родины и, может быть, сделает еще. А я что сделала для нее? - спросила себя Галя. - Но ты отдала отца, самое дорогое, что у тебя было, - ответила она сама себе. - Разве этого недостаточно для Родины? А разве ты сама отдала его? - спросила себя снова Галя. - И разве спрашивал тебя кто-нибудь об этом? А если бы ты не хотела отдавать, то разве отец послушался бы тебя? Нет, это не твоя воля. А что ты сделала сама, по своей воле?"
На это Галя ничего не могла ответить.
И по-прежнему стояла она в снегу, не сходя с места, и тысячи мыслей бурно возникали в ее голове с той неумолимой логикой, которая всегда так удивляла Анку, и всех ее подруг, и даже учителей.
"Но ты бы могла учиться, если бы взяла себя в руки. И для этого нужна твоя воля. Может быть, больше ничего не требует от тебя твоя Родина", - снова подумала Галя.
- Ах! - воскликнула она, топая замерзшими ногами на месте. - Пусть те девочки, что носят еще красные галстуки, живут этой школьной моралью.
Воля там, где смерть преодолевается ею. Воля там, где царствуют высокие дела и высокая слава. Она уже взрослый человек. У нее уже свой паспорт есть, и она уже все знает на свете, и может во всем разобраться сама, и может слушаться только голоса собственной совести.
А что такое совесть? Не есть ли это старое понятие, отжившее свой век? Нельзя ли ее чем-нибудь заменить? И почему она, Галя, обманувшая сегодня стольких друзей - и Ивана Сергеевича, и Анну Ивановну, и Анку, и всех, кого она так любила, - почему она стоит и не может обмануть одного только старого школьного друга, и даже не друга, а только Ваню, до которого ей, собственно, так мало дела, и ждет его, и мерзнет под густым холодным ветром, как шипами колющим ее лицо и руки, и не может уйти? И почему же, наконец, его так долго нет? Скоро уж будет звонок.
В самом деле, в глубине школы раздался как будто далекий голос колокольчика.
И тотчас же Галя увидела Ваню.
Он сошел с крыльца, на ходу торопливо поправляя портупею на шинели. А в то же время с другого крыльца, выходившего на главный двор школы, спускался Иван Сергеевич. Он уже кончил свои уроки и шел теперь, не крепясь более, с палочкой. И ей было видно, как тонкая трость гнется под тяжестью его руки. Ему, должно быть, в самом деле нездоровилось. Он с трудом волочил свою ногу.
- Кто это? - спросил Ваня у Гали. - Это ваш новый учитель?
Галя приложила палец к губам и, схватив Ваню за руку, отвела его поближе к забору.
Ваня смотрел на нее с удивлением.
- Тише, тише, - сказала она. - Пусть он пройдет. Ах, какие он принес мне страдания! Разве ты не помнишь его? Ты должен его помнить. Это наш старый учитель истории, Иван Сергеевич.
- Как - Иван Сергеевич?..
Что стало с Ваней? Галя в изумлении смотрела на него. На тихом, спокойном лице его отобразилось сильное волнение. Оно даже побледнело. Но взгляд сиял необыкновенной радостью. Он смотрел на Галю и не видел ее и все повторял:
- Как - Иван Сергеевич?.. Он жив? Он жив, значит! Ведь мы же с ним вместе воевали!..
Потом, оставив Галю и забыв обо всем на свете, он бросился бежать, перескакивая через дрова, через сугробы и проваливаясь по колено в снег.
Он догнал Ивана Сергеевича у ворот и загородил ему дорогу, широко раскинув руки.
- Иван Сергеевич! - крикнул он. - Это я, Полосухин Ваня, лейтенант, штурмовик.
Они тотчас же узнали друг друга.
Иван Сергеевич уронил свою палочку и так же, как Ваня, широко раскинул руки. Они обнялись.
"Нет, - подумала Галя, - так не встречал его никто".
И верно. Девочки, вместе с Анкой выбежавшие в ту минуту на школьный двор, увидели странную картину.
У ворот их школы стояли, обнявшись, два воина. Один был еще совсем молодой, а другой еще не старый, но с лицом, изборожденным шрамами. И юноша целовал их, как святыню.
Они ничего не говорили, молчаливые и нежные в своем порыве.
Они стояли обнявшись и никого не стеснялись.
А возле них стояла Анка, держа, как ружье, на своем плече легкую тросточку учителя. Она только что подняла ее в снегу.
И никто из них не плакал.
Плакала одна только девочка, которая так хорошо умела рассуждать, но, потеряв отца, не могла стать выше своего горя и склонилась перед ним, как цветок, далекий от своей опоры, потому что отец очень баловал ее и любил, и которая спрашивала, что такое красота, и воля, и долг, и совесть, и которая не хотела совершить того подвига, какого ожидали от нее все, на что все надеялись, а искала иной славы - ради тебя, о Родина, и ради себя немножко.
И, боясь встретиться с учителем истории и со своими друзьями, она взобралась на высокий штабель дров, стоявший рядом с забором, и плакала там, как дитя, еще не получившее паспорта, а потом прыгнула через забор на улицу и как безумная побежала по ней, гонимая самой обыкновенной совестью.
XIII
Все мы дети, большие и малые, перед тобою, родная земля, и перед тобой, суровый и нежный строитель ее, взявший в свои руки судьбу стольких народов и собравший вкруг себя понемногу столько сердец, самых разнообразных - добрых и злых, сильных и слабых, но одинаково преданных единству твоих великих стремлений, в которых ты их всех совместил, и мирил, и придавал им свою несказанную твердость и в самые тяжкие дни, и в светлые годы победы, какую ты мудро предвидел.
И кто из этих детей, и малых и старых, и здесь и там, и в самых далеких от войны местах, по дороге ли на трудную работу, или в постели, еще не забывшись сном, - душою и мыслями не уносился к самым высоким подвигам? И кто в мечтах своих хоть раз единый не был героем или полководцем или не умирал смертью храбрых, преграждая путь врагу?
Так неужели же мы осудим эту девочку, что со школьной сумкой бежала по снежным улицам своего города с одним желанием совершить как можно скорей какой-нибудь подвиг, чтоб искупить свою слабость?
Автор не может этого сделать.
Не могла этого сделать и сама девочка.
И, быть может, один только учитель истории, который любил ее больше других и верил в ее силу и дарование, ища им доброго применения, понимал, что творилось у нее в душе.
Поэтому все были крайне удивлены, когда, так и не спросив Галю ни разу, он вывел ей в четверти "пять" и отпустил детей на зимние каникулы.
Он любил смелость в решениях и как солдат знал хорошо, что даже самая маленькая битва не выигрывается без риска.
Так он и сказал Анне Ивановне - своему старому другу.
Между тем не только девочки из последнего класса, но и предпоследнего, и даже вся школа была приведена в необыкновенное волнение, следя за этой странной борьбой. И многие уже знали, о чем говорилось на тайном вече десятого класса у пыльного окна с широким подоконником, где Галя провела столько мучительных минут.
Да, все это знали уже, ибо всякой девочке ничто так не хочется всем рассказать в своей школе, как тайну.
И даже Анка ничего не могла поделать в школьном комитете комсомола, где ее голос господствовал всегда.
Одни восстали против Гали, другие поколебались в своей вере, третьи продолжали верить.
Сама же Галя, узнав об этом неожиданном для себя событии, просто растерялась в первый день. Она не могла придумать даже, что ей теперь делать. Она встретила это решение Ивана Сергеевича молчаливо и даже с гневом.
Не было предлога и не было причины теперь уходить.
Нет, это невозможно, думала она. Его доброта просто отвратительна. Он не только не позволяет ей себя не любить, но и не дает ей возможности совершить свой желанный подвиг в жизни.
Но все равно она уйдет от всех!
И Анка с Ваней, которые пришли к ней в воскресенье под вечер, не застали ее дома.
Мать была очень встревожена, не видя Галю с утра.
Она не понимала, что стало с ее доброй и всегда немного мятежной Галей. Эта мятежность пугала ее. Куда она стремится, что ей надо? Странная девочка, право!
Да и вряд ли сама Галя могла кому-нибудь ясно сказать, куда она стремится и куда она хочет уйти. Вряд ли она понимала, что это ее только что рожденная юность возбуждает в ней такую неукротимую жажду движения и стремлений, зовет ее из детского круга в огромный прекрасный мир, полный великих дел, и подвигов, и заманчивых видений, что это юность ее, силясь и боясь еще летать, распростерла над ее головой свои трепещущие крылья.
Но Галя не далеко ушла.
Анка, знавшая все места и каждый уголок, куда могла укрыться Галя, побежала с Ваней прежде всего на реку, где у пристани вмерзшие баржи дремали под снегом, и в голубом деревянном домике гнездилась лыжная станция, и девушка из Осоавиахима выдавала лыжи напрокат.
Здесь Гали не было.
Анка задумалась.
- Неужели она отправилась в дубовую рощу, куда мы любили ходить с ней? Это было бы безумием - одной идти туда в такую холодную пору.
Но все же Анка и Ваня пошли. На бульваре их встретила легкая метель и покружила немного. И Анке пришлось ухватиться за рукав Ваниной шинели.
Анка засмеялась.
И странно, этот смех, как голос недавнего детства, задрожал и замер в сердце Вани. Он слушал его в этой зимней метели, как песенку, спетую в поле, вдали, в летний день.
Вот уже несколько дней, с тех пор как Анка подняла со снега тросточку Ивана Сергеевича и положила ее к себе на плечо, она проводит вместе с Ваней, как в старые школьные годы, все время беседуя о Гале и восхищаясь ею и все время тревожась за ее судьбу.
Если над головой Гали и Анки еще трепетали светлые крылья юности, и силясь и все еще страшась лететь, то над его головою взмах ее крыльев был уже верен, и если они все же дрожали чуть-чуть иногда, то по другой причине.
Хотя он был тихий сердцем юноша и даже, может быть, скромен излишне, скромнее многих своих сверстников, но он не был робок душой. Он на войне видел смерть, они смотрели друг на друга, и он совершил уже все, что может совершить человек, и он уже знал сладкую меру жизни и знал, что, пока он жив, он по силе равен смерти, так как не раз побеждал ее.
Он много знал.
Вот отчего дрожали крылья его юности.
Но он вовсе не был робок.
Об этом знали все его товарищи по полку.
И после того, как Ваня, один пронесясь на своем грозном "Иле", разогнал колонну вражеских танков, мешавших наступлению, и поднял на воздух и смешал с грунтом два тяжелых "тигра" и потом, сбив в воздухе еще один "мессершмитт" на виду у всей пехоты, на одном хвосте прилетел назад, командир полка, знавший хорошо, как тяжело это сделать, призвал его к себе в блиндаж и сказал:
- Лейтенант Полосухин, ты заслужил награду. И я тебя ее не лишу, хотя бы мне оторвали голову за то, что я действую сейчас не по уставу. Орден у тебя уже есть. Но ты давно воюешь. И ты солдат, как все. Ты хочешь попасть домой ненадолго? Так вот, выбирай себе награду сам.
Командир был простой человек. Он посмотрел Ване в лицо и увидел, как оно побледнело от затаенного волнения.
- Хочешь? - повторил командир. - Кого ты дома оставил? Отца?
- Отца у меня давно уже нет, - ответил Ваня, - но я оставил больше.
- Мать? - спросил командир.
- Мать я очень люблю. Но еще что-то…
- Что-то! - сказал командир смеясь, - Девушка - вот это что-то.
- Нет, товарищ майор, еще больше.
- Так что же? - с удивлением спросил командир.
- Я оставил там свое детство.
И Ваня выбрал самую желанную для себя награду.
Командир больше не смеялся над ним. Он был человек обширной и щедрой души и сказал:
- Ну так отправляйся назад в свое детство. Я дам тебе для этого срок. Лети сегодня же! Ты летчик. У тебя есть крылья…
И вот он ходил в свою школу, и стоял у своего дворца, и бегал по бульвару, и метель, как в детстве, качала его на своих волнах.
И вот он смотрел на Анку. Глаза ее по-прежнему были наполнены блеском, еще более дивным. И живой, веселый взгляд их тоже звучал для него, как знакомая песня, которую он когда-то уже слышал, и помнил, и пел сам.
Так возвращалось недавнее детство в тетрадках, в ошибках, в случайном смехе и взгляде случайном, и снова сияла над ним зарею первая нетленная любовь.
Как это было удивительно после фронта!
Анка же этого не знала. И сейчас она только боялась все время, чтобы Ваня не встретил какого-либо майора и не позабыл его приветствовать, как то полагается по воинскому уставу.
Она каждый раз трогала Ваню за рукав.
И они по-прежнему, как в детстве, все время говорили о Гале, и восхищались ею, и оба тревожились за ее судьбу.
Так пришли они в парк, что лежал по дороге к дубовой роще, и здесь увидели Галю.
Она сидела одна на засыпанной снегом скамейке у крутого спуска к реке. Это тоже было любимым местом их долгих летних прогулок.
Галя быстро поднялась со скамьи, словно собиралась снова бежать куда-то, но потом остановилась и пошла им навстречу. Лицо ее выражало необыкновенное смущение и даже недовольство, но, по мере того как она приближалась к Ване и Анке, черты ее принимали прежнее, несколько изменчивое, но всегда прелестное, задумчивое выражение.
В конце концов, даже хорошо, что друзья нашли ее. Она была виновата перед ними.
- Вы не ругали меня, что я обманула вас? - сказала она, быстро взглянув на Ваню.
- Пустяки, - ответил Ваня, - здесь даже лучше. Я уже забыл этот парк. А как он хорош сейчас!
Парк был горист и овражист, в нем росли и дубы и орешник, и высокие ели громким шумом встречали каждое движение воздуха.
Галя ничего не спросила у Анки об Иване Сергеевиче, словно его вовсе не было на свете, словно не он заставил ее бежать от друзей, прийти в этот парк, засыпанный снегом, на край крутого спуска.
Ваня и Анка тоже молчали о нем.
Анка, блестя глазами, рассказывала о школьном вечере, который они устраивали вскоре, и что на вечер приглашена мужская школа и, может быть, будут артиллеристы с оркестром, и что Анна Ивановна готовит замечательное выступление литературного кружка. И даже Ваня написал для нее рассказ.
Анка говорила быстро. И в живом, блестящем взгляде ее Галя видела на этот раз какой-то иной блеск, иное выражение, которое удивило ее. Она не могла его определить.
Что с ней? Уж не придумали ли они что-нибудь с Ваней?
- Разве ты пишешь? - спросила Галя, быстро повернувшись к нему.
Ваня рассмеялся.
- Никогда не пробовал. Это Анка выдумывает. Даже писем не люблю писать. Я даже рассказывать не люблю, да и не умею. Потому и молчу часто.