Но Галя даже не видела Нины. Ей казалось, что она тонет, погружается в какой-то матовый туман, сквозь который все так смутно видит.
- Что ты выдумываешь, Нина! - сказала сердито Анка, - Он вовсе этого не говорил. Он спросил только, пришла ли Галя Стражева, и был немного огорчен. Да, он был немного опечален, когда узнал, что тебя нет в классе. Но он ничего не сказал. Хочешь, я пойду и скажу ему, что ты пришла?
- Не надо, не надо! - в страхе воскликнула Галя. - Я, может быть, опять уйду. У меня есть записка от матери.
И все увидели ее испуг.
Некоторые отошли от Гали. Но многие молча остались стоять вокруг нее, не спрашивая больше ни о чем.
Не одна только зависть бывает так проницательна. Куда пытливее ее и проницательнее дружба, ибо так легко читать в сердце человека, когда ты любишь его!
А Галю любила не только Анка, ее любили в классе почти все, и ею гордились не одни подруги. Вся школа знала ее, и даже маленькие девочки, придя домой и рассказывая матери о своих первых школьных новостях, называли ее имя. Они хотели бы так учиться, как она.
И то молчание, с каким стояли теперь вокруг Гали подруги, не было выражением их презрения или жалости к ней. Это была молчаливая тревога. Словно вдруг увидели они, что пловец, самый сильный из них, на которого они все надеялись и которого они выслали вперед, тонет на их глазах, опускается в глубину почти у самой цели. И не подать ему руку, не бросить спасительный канат - слишком далеко он отплыл.
Анка отвела Галю в сторону, и они пошли в самый конец коридора, где он поворачивал под прямым углом и упирался в невысокую застекленную дверь. Редко когда она открывалась. Небольшое окно с необыкновенно широким подоконником выходило на двор, где у забора высоким штабелем, загораживая солнце, сложены были дрова. От этого в углу, словно на лесной поляне, всегда царили легкие сумерки, но все же из окна можно было видеть и крыльцо и ворота школы с двумя каменными столбами. Этот глухой уголок был всегда любимым местом сборищ десятого класса. Кроме них, никто сюда не приходил. Это было их тайное право, которое хранилось их школой как нерушимый обычай. И даже учителя редко заглядывали сюда. Что бы делали грешные души, если бы в каждой школе не было такого уголка? И сюда пришли Анка и Галя. Они сели на подоконник, обе в глубокой печали. И тотчас же к ним подошла Вера Сизова, подошли Лида Костюхина и робкая девочка Берман, все подошли. Как на площадь, собралось в этот маленький уголок их маленькое вече. Только Нина Белова одна ушла в класс и закрыла за собой дверь, хотя до конца перемены оставалось еще много времени.
Лицо у Анки было тревожное. Она смотрела на Галю с грустным удивлением, сама не в состоянии понять, как это все могло случиться. Галя боится истории! Галя Стражева еще никогда ничего не боялась.
- Ты не выучила урока на сегодня? - спросила Анка, чтобы хоть на секунду отдалить от всех истину, которую она уже сама угадывала отлично.
- Ах нет, - ответила Галя с мукой, - дело не в одном уроке! И, ради бога, оставьте меня одну.
- Нет, мы не оставим тебя одну, - сказала Анка, ласково и в то же время твердо поглядев на Галю.
Она умела быть и твердой, когда дело касалось друга, и не только одного лишь друга, но и целого класса, что сейчас, приумолкнув, слушал их разговор.
- Ты ничего не знаешь по истории? - спросила она настойчиво.
Галя тихо кивнула головой. Ей трудно было отвечать друзьям.
И Анка сказала за нее:
- Ты ничего не знаешь за целую четверть?
- Еще хуже.
- Ты совсем не учила историю?
Галя молчала.
И по ее молчанию все угадали правду.
- Что же будет? - в страшной тревоге воскликнула Анка. - Ведь нет больше времени ждать. Ведь он тебя сегодня обязательно спросит.
- Обязательно спросит, - повторила за Анкой Вера.
А Лида Костюхина сказала:
- Как это ты не учила истории, когда даже я учила ее! Разве можно его огорчать? Ведь он тебя так любит, и он тебе так верит!
- Но я не люблю его, - ответила упрямо Галя.
Все отступили перед ее дерзкими словами.
- Нет, этого не может быть, - сказала Анка. - Как можно его не любить! За что? Разве он тебя чем-нибудь обидел? Что с тобой, Галя? Это просто твоя слабость или что-нибудь другое… - Анка положила руку на плечо Гали и добавила немного тише: - Может быть, это горе твое, которое ты не можешь забыть? Ты возьми себя в руки. Мы просим тебя.
Галя усмехнулась. В ее усмешке сквозило отчаяние. О, если б знали они, как она сегодня боролась с собой (даже сейчас на ноге ее виден след от веревки), если бы они знали, они не пытали бы ее такой жестокой пыткой!
- А может быть, это просто лень, - сказала Лида Костюхина, которая, несмотря на свой медлительный ум, иной раз умела заглянуть и в самый корень вещей. - Если это лень, тогда ничего не поделаешь. Я это хорошо знаю.
В другой раз, может быть, подруги и посмеялись бы над словами Лиды Костюхиной, ибо все знали, как она была ленива. И в самом деле было смешно подозревать Галю Стражеву в самой обыкновенной лени, знакомой каждой девочке.
Но сейчас никто не улыбнулся даже. И девочка Берман сказала с тихим вздохом:
- Неужели теперь у нас не будет золотой медали?
Она сказала то, о чем подумали в это мгновение все. И круглощекая Вера Сизова, обернувшись к высокой белой двери класса, посмотрела в ту сторону с сожалением сквозь свои толстые очки.
Потом она заметила:
- Мне очень жалко Галю. Но у нас остается еще Нина Белова. Она-то уж наверное получит золотую медаль.
- Ну и целуйся со своей Ниной Беловой! - воскликнула Анка сердито.
И другие тоже закричали на Веру.
А между тем это была сущая правда. Нина Белова училась прекрасно, и ничто не угрожало ей - никакая человеческая слабость, никакое горе, никакая лень. Так почему же они рассердились на круглощекую Веру? Никто этого не знал. И только тихая девочка Берман снова вздохнула:
- Нет, Нина - это не то…
- Не то! Не то! - послышались голоса.
И в глухом уголке школьного коридора, в их маленьком вече, поднялся нестройный шум.
Что означали эти недовольные возгласы? Ведь Нина Белова была тоже девочка неплохая, которая ни с кем не враждовала и которую многие даже любили, несмотря на ее холодное, но зато всегда спокойное сердце.
Много будет золотых медалей! Каждый год их будут получать то одни, то другие и даже по нескольку девочек сразу.
Но Галя была как бы живым знаменем, которое с первых дней их школьной жизни они горделиво несли впереди своего отряда и, как могли, охраняли и сражались за него то с мальчиками, то с соседней школой в тех маленьких битвах, что встречались на их недолгом пути. И пока они росли и учились все вместе, каждый год меняя ступень на ступень, и вместе носили галстуки с латунными значками пионеров и, как лесной ручей, покинув на родной опушке знакомый лепет листьев, влились в более широкие воды юности и стали комсомольцами, - их знамя, живое и веселое, безмятежно плыло все вперед, радуя взоры всех и собственные их взоры своим свободным движением. Какой же ветер поколебал его неожиданно и вырывает из рук? Отголоски ли это великой бури, что пронеслась над всей родной землей, забралась под каждый камень, перевернула его, заставив грозно звенеть и лететь, а слабую траву склонила, или что-нибудь другое, - они сами не могли решить.
И они стояли вокруг Гали молчаливо, не зная, как ей помочь. Ведь мало сказать человеку: возьми себя в руки. Как взять? Осталось только несколько жалких минут. Анка была в отчаянии, не меньшем, чем сама Галя. Добрые живые черты ее смуглого лица выражали сейчас страдание. Обычно веселый и блестящий взгляд был неподвижен. Ведь это и она, и она виновата, что друг ее попал в такую беду. Она так часто оставляла Галю одну с ее горем, с ее мыслями, потому что даже для друга у нее не хватало времени и другие заботы посещали ее поминутно. Хорошо ли это? Она готова была заплакать. Но придумать ничего не могла.
- Он спросит тебя, он спросит обязательно, - только повторяла она в тревоге. - И это будет позором для тебя, для всех, для всего десятого класса. Через час вся школа узнает, что Галя Стражева получила двойку. У кого же? У Ивана Сергеевича! Нет, это невозможно! Я лучше дам себе отрубить правую руку.
И Анка, вскочив на подоконник, показала всем свою правую руку, которую она готова была потерять. Это была милая трудолюбивая рука, еще по-детски худая в предплечье, но уже сильная в кисти и в пальцах. Она секунду держала ее над головой.
- Хорошо, что отец твой на фронте и не слышит тебя. Он бы тебе показал, как терять правую руку, - сказала Нина Белова.
Все обернулись.
Вот уже целую минуту, как она вышла из класса и стоит позади всех, спокойно слушая Анку.
- Оставь! - крикнула ей Анка. - Ты всегда путаешь всех и отвлекаешь меня от моих мыслей своими замечаниями, а я вот что знаю. Надо сказать Ивану Сергеевичу. Он добрый. Я это тоже знаю. И он любят Галю.
Но тут Галя, молчавшая до сих пор, вскочила так быстро, словно ее поднял на ноги чей-то сильный удар или страшная боль. Она стала рядом с Анкой на подоконник. Щеки ее пылали и губы чуть вздрагивали, когда она произносила слова:
- Нет, я прошу вас Ивану Сергеевичу не говорить ничего. Ни одного слова никому - ни ему, ни Анне Ивановне. Я не хочу никакой снисходительности. Именно от него, потому что он был добр ко мне. И если кто-нибудь скажет ему, то я не знаю, что я сделаю тогда… Думайте, что хотите. Пусть это гордость, но я сама найду выход.
И все удивились, как велико ее волнение. Светлые глаза ее, в которых всегда таилось торжествующее выражение - сознание своего постоянного счастья, и силы своего ума и способностей, и твердости в каких угодно знаниях, - потемнели вдруг до самой глубины. И взгляд их на секунду испугал даже Анку. Она опустила свою правую руку, которую готова была уже потерять, опустила и левую и сложила их на коленях, снова присев на подоконник.
Теперь она уже окончательно не знала, что делать с Галей и как ей помочь.
А Галя между тем продолжала все в том же волнении:
- Да, пусть это слабость, как думаешь ты, Анка, пусть это гордость, как, может быть, думают другие, но я прошу вас, я умоляю, как друзей, ничего не говорить ему.
И в потемневших глазах Гали появилась бесконечная мольба.
Анка, никогда не видавшая Галю в таком сильном волнении, воскликнула с горячностью:
- Вот тебе честное слово, что я буду молчать, если ты этого хочешь! Только я совершенно не знаю, что из этого получится. Но пусть мне даже отрежут язык - я не скажу ни слова.
И весь класс решил молчать.
Только одна Нина Белова, отойдя немного в сторону, заметила совершенно спокойно:
- Вздор все это! Ты через десять минут получишь великолепную двойку.
XI
Пусть те, кто случайно прочтет эту повесть, считают автора ее неправым или просто безумцем, если он скажет, что юность не так беспечна, как мы думаем об этом в старости, что наша юная пора, которая придает очарование всему и украшает все, что окружает нас, придает ему и чрезмерную, хотя и светлую печаль; что никогда потом сердце наше, отвердевшее в испытаниях и пережитых горестях, не бывает так исполнено внимания к самому тихому шепоту совести, как в то простое и трогательное время; и что никогда потом не было в жизни у Гали более страшной минуты, чем та, когда, распахнув высокую белую дверь, в класс вошел Иван Сергеевич.
Он вошел, как обычно, чуть прихрамывая, без тросточки и слегка помахивая на ходу классным журналом. Он держал его на вытянутой руке за самый уголок, как держат старую книгу, уже известную давно и прочитанную, как держат вещь, к которой уже столь привыкли пальцы, что перестали чувствовать ее вес. Страницы журнала были уже кое-где растрепаны, стали толще немного за это долгое время ученья.
И каждое имя, записанное в этой книге, которую все школьники издавна называли "книгой судеб", было известно ему.
Как по раскрытой карте путник узнает всю местность - ручьи, дороги и болота, преграждающие ему путь, - так, раскрывая эту книгу, узнавал учитель каждую из этих девочек, что дружно поднялись ему сейчас навстречу. Она не была для него ни списком имен и фамилий, ни собранием отметок за поведение и успехи. Под каждым именем вставало живое лицо, душа, в которой пытался он найти не столько пороки и недостатки, сколько искал и угадывал зачатки тех добрых сил, которые потом понадобятся человеку.
Он любил читать эту книгу и подолгу размышлять над ней.
Он всякий раз с удовольствием входил в этот класс. Они не огорчали его почти никогда. Они были к нему так добры, что свой тяжкий ежедневный труд ощущал он как ежедневную радость. Не каждый учитель мог бы подобное чувствовать.
И только одна из этих девочек, которую он любил больше других и на которую надеялся больше, чем на всех других, заставляла его часто задумываться.
Он начинал тревожиться за ее судьбу.
И все же он верил в ее всегда пытливую мысль, в ее резвую память, в ее живую душу. Что случилось с ней? По всем предметам она, как прежде, училась отлично. Он это видел в той же "книге судеб". И только против него одного подняла свое маленькое восстание.
Вот уже целую четверть она всячески избегает его уроков.
И все же он ни с кем не поделился своими мыслями и своим огорчением. Даже с Анной Ивановной, которую считал своим другом. И не вызвал к себе матери Гали и никому не пожаловался.
Он привык воевать только с врагами, а детей привык любить и сам исправлять их пороки.
Едва только открыв дверь, он еще с порога класса повернул свое лицо, изборожденное шрамами, и обратил свой взгляд, скрытый за темными стеклами, в ту сторону, где сидела Галя.
Она была на месте. Но как она была бледна!
Он попросил всех сесть, а ей дружески улыбнулся.
Она опустила голову и побледнела еще больше.
Он сел за стол и подумал: "Сердце ее не испорчено. Оно только слабо".
- Ну-с, так, - сказал он своим громким спокойным голосом. - Мы не будем сегодня рассказывать ничего, а начнем спрашивать тех, чьи знания для меня еще не ясны. Времени у нас для этого хватит - целых два часа.
- Значит, и следующий урок будет история? - спросила, задыхаясь, Галя.
- Да, Галя Стражева, да, - ответил он.
В классе наступила такая тишина, что слышно стало, как каждый дышит, как движется ветер за окном и как в паутине, которую паук соткал в углу под потолком, забилась муха, каким-то чудом оживленная струей теплого воздуха, поднявшегося от жарко натопленной печки.
Иван Сергеевич удивился этой необыкновенной и тревожной тишине целого класса.
Он обвел пристальным взглядом лица многих девочек и увидел в их глазах выражение общей неловкости и испуга.
Блестящий взгляд Анки был беспокойней, чем у других, и блуждал по всем направлениям. На Галю Анка не поднимала глаз. Ей страшно было посмотреть в лицо своему бедному другу.
Иван Сергеевич, хорошо знавший эти взгляды детских глаз, то внимательных, то рассеянных, то доверчивых, то лукавых, подумал на этот раз: "Нет, они не о себе тревожатся".
- Анка, - позвал он, - подойди к столу.
Ему пришлось повторить ее имя, так как Анка даже не могла понять в первое мгновение, что это именно ее вызывает Иван Сергеевич. Она все время думала о Гале.
Анка подошла к столу и с удивлением посмотрела на Ивана Сергеевича. Ведь он же должен был вызвать Галю.
- Почему ты так удивлена? - спросил Иван Сергеевич. - Ведь я уже давно тебя не спрашивал. Вот и расскажи нам, что ты знаешь о японской интервенции на Дальнем Востоке в эпоху гражданской войны.
Анка пришла наконец в себя. Но все же долго рассказ ее носил следы ее внутреннего волнения и рассеянности. Она отвечала хуже, чем обычно.
Иван Сергеевич покачал слегка головой и поставил свой особый значок в маленькой памятной книжке, которую постоянно носил с собой. Он никогда не ставил отметок при всех.
- Ну что же, иди, - сказал ей укоризненным голосом Иван Сергеевич. - Ты всегда мне отвечала лучше.
- Простите, Иван Сергеевич, - сказала Анка. - Но если бы вы спросили меня через полчаса, вы были бы гораздо более довольны моим ответом. Я немного рассеянна сейчас.
Она сказала это чистосердечно, так как с Иваном Сергеевичем никто не лукавил. И эта непринужденность в беседах с учителем, к которой он их приучал, была для них как бы только первым дуновением того вольного духа науки, какой ожидал их так близко за иными дверями и в иных стенах - в круглых аудиториях университетов.
Анка села.
А Иван Сергеевич вызвал к доске еще нескольких девочек, чьи лица показались ему более спокойными, чем у Анки.
Потом он вызвал Нину Белову и долго слушал ее толковый, уверенный и, может быть, лишь немного холодный рассказ.
И только Галю он ни разу не назвал по имени, не задал ей ни одного вопроса.
Он давал ей время.
XII
Но никто, однако, лучше самой Гали не знал, как бесполезно было для нее сейчас время и какое страдание причиняло оно ей. Ожидание своего наказания было для нее так страшно, что если бы Иван Сергеевич вызвал ее сейчас и осудил бы при всем классе, при всех друзьях, и поставил бы ей самую плохую отметку, и вся школа посмеялась бы над ней, сердце бы ее не так болело.
Но он был добр к ней и снисходителен.
И это было больнее всего. Ожидание возмездия казалось хуже, чем самое возмездие. Так что же это за странное существо - человек с его беспокойной совестью?
И пережить еще один такой час показалось Гале выше ее сил.
Поэтому, когда Анка после урока истории, снова придя в свое обычное расположение духа и радуясь неизвестно чему, сказала со своим необыкновенным простодушием и верой, что он не спросит ее, Галю, сегодня, а может быть, и завтра и послезавтра, что гроза миновала и теперь все будет хорошо, то Галя почти неприязненно посмотрела на своего друга.
Что понимала счастливая Анка в грозах, проносящихся над головой человека!
Галя, незаметно взяв с вешалки, стоявшей в классе, свою шубу и собрав книги в сумку, потихоньку выбралась в коридор.
Она решила бежать. Да, бежать! Уйти совсем, оставить школу, чтобы никогда больше не возвращаться в нее и не испытывать ни сейчас, ни завтра, ни послезавтра тех терзаний и укоров души, которые придумал для нее Иван Сергеевич.
Стараясь не встретиться ни с кем из своих подруг, она отправилась в тот уголок, где еще совсем недавно стояла рядом с Анкой на подоконнике.
Теперь здесь никого не было. Но все же и сюда мог кто-нибудь заглянуть и спросить ее, почему она не идет в класс.
Она бесшумно приподняла засов на стеклянной, всегда запертой двери и вышла на пыльную, забытую всеми площадку, где старая каменная плитка, оторвавшаяся от пола, тихонько зазвенела под ее ногой.
Галя здесь никогда не была.
Стеклянная дверь вела еще в какой-то другой коридор, тоже поворачивающий под углом.
Здесь можно будет подождать в полутьме, когда в классах начнутся уроки и в школе наступит тишина, та тишина, которую всего лишь час назад Галя слушала за дверью своего класса. Теперь она не будет ее слушать с таким страхом. Теперь для нее все равно, какой урок будет следующий - история, или химия, или что-нибудь другое.