2
На скрещении улиц стоит милиционер Семен Безуглый. Хотя Лешка с ним в дружбе, Семен может запросто проколоть права. Красный свет! Лешка тормозит.
- Езжайте! - звучит голос хирургини повелительно.
Ну, это ты у себя в больнице можешь командовать!
- Не видите, что ли? Красный свет!
- Езжайте! Это я беру на себя.
Лешка дает газ. Хирургиня высовывается в окошко, Семен прикладывает руку к шапке. Ишь ты!
- Время подгоняет. Больной ребенок. И перелом - не шутка! - коротко и как бы извиняясь говорит врачиха.
- А что может быть? - беспечно спрашивает Лешка.
- Гангрена может быть.
Гангрена!
Этой зимой водитель Давурин проплутал в степи, обморозился. И гангрена. Отняли ногу. А тут ребенок.
Лешка машинально прибавляет скорость. Ему передаются напряжение, беспокойство, которые владеют девушкой, сидящей сзади.
Подумать только! Она!
Лешка молчит: он никак не может успокоиться после своего открытия. Наверное, его насупленное лицо видно врачихе в зеркальце.
- Что с вами, товарищ водитель?
- Ничего, ровно ничего, доктор.
- Вы себя хорошо чувствуете?
- Неплохо. А вы?
- Я - хорошо.
Некоторое время оба молчат. Машина несется улицей деревянного пригорода. Старые дома, черные срубы - черт те что за город! Разное в нем. Глянь кругом - не поверишь, что в центре многоэтажные дома, "Волги" и всякая такая культура.
- Товарищ водитель! - Пассажирка настроена благодушно, куда делась повелительная интонация, с которой она давала наставления своему фельдшеру! Машина идет ходко, и она успокоилась, - Скажите, товарищ водитель, что это вы на меня так странно посмотрели? Может быть, мы с вами встречались?
- Встречались! - вырывается у Лешки.
- Вы были у меня на приеме? - догадывается врач. - Да-да, вспоминаю, я вам флегмону резала…
- Ничего вы мне не резали! - возмущается Лешка, - Я вообще к медицине не обращаюсь.
- Ну, это до поры до времени, - зловеще произносит врач.
Они опять молчат.
- Может, познакомимся? - предлагает она. - Меня зовут Ксения Ивановна.
- А меня Алексей Петрович. Очень приятно.
Она почему-то вздыхает. Может, сказать ей?
Но странное чувство удерживает Лешку. Дело в том, что вот эта хирургиня, Ксения Ивановна, каким-то образом и похожа и не похожа на девушку в сером свитере у окна "Забайкальца".
Не похожа энергичной, жестковатой манерой, сердитым блеском глаз. Но вдруг словно туман набегает на них, задумчивой улыбкой размыкаются губы… И тогда - да! Похожа!
- Я вас, Ксения Ивановна, в "Забайкальце" чуть что не каждый вечер вижу. Вы сидите у окна, второй столик направо.
- А… Ну вот и я смотрю: лицо знакомое. Вы, значит, нездешний, в ресторане питаетесь.
- Нездешний, - подтверждает Лешка.
- Я, знаете, сама из Ленинграда. Второй год здесь. И почти никогда не выезжаю из города. Так что я даже довольна, что пришлось ехать, - продолжает докторша.
Теперь они замолчали надолго. Дорога стала сложнее. От укатанного шоссе отъехали. Вьется санный путь вокруг сопки. Машина кренится налево, Ксения Ивановна пересаживается направо.
День вдруг тускнеет. На горизонте растет, ширится серое, как бы дымное облако. Машина несется прямо на него. А оно все ширится и уже охватывает полнеба.
Дорога идет в гору. Машина вылетает на гребень и плавно спускается. Впереди лежит заснеженная долина, кочковатая, седая от игольчатого инея. Начинаются степи, бесконечная даль без деревца, без кустика. И там под снегом - норы, тысячи нор…
- "На тысячах нор стоит Аланор!.." - напевает Лешка потихоньку.
Но она услышала:
- Что вы там напеваете, Алексей Петрович?
- Про Аланор. Не бывали?
- Нет. Я же вам сказала, что редко выезжаю. Вот на такой случай, разве, как сейчас.
Она молчит, и Лешка опять чувствует, как она напряжена, молчаливо она как будто приказывает ему: скорее, скорее!
Степь обманывает, скрадывает расстояния. Кажется, вон до той сопки рукой подать. А на деле - будь здоров! Время течет медленно, как никогда.
Вдруг налетевший ветер забрасывает машину сухим снегом. Из какой дали нес он на своих крыльях колючий этот снег, смешанный с песком?
Теперь уже ясно видно: близится пурга. Видимость плохая. Небо снизилось, словно упало, слилось со степью. Между небом и степью несется одинокая машина. Солнце стало похоже на луну: маленькое и тусклое.
Ветер с силой бьет сбоку. Мгновенно темнеет, словно в преддверии ночи. А всего-то три часа пополудни. Степь курится. А может быть, этот седой, клубящийся туман не подымается от земли, а падает сверху?
Да, ясно, что надвигается непогода. Непогода в степи - это тревожно. Задержка? Он не хочет об этом и думать, чувствуя за спиной молчаливую, беспокойную Ксению.
"Газик" бежит, дремлет пассажирка. Лешка собирается с мыслями.
Если б удалось добраться к ночи до Долгунцов, то там следовало бы заночевать. Потому что пурга, она не шутит. Закружит, и пропадешь!
Врачиха не соображает этого, ясно. Откуда ей соображать, если она здесь недавно и, как сама сказала, никуда из города не выезжает? Решение Лешка примет один. И решение это такое: ночевать в Долгунцах. За ночь погода переменится. Так всегда бывает. Март, он сердитый, да отходчивый.
Все это так, если до Долгунцов добраться к ночи. Скорость не разовьешь: того и гляди, ускользнет дорога, обманет излучиной, затянет в белую зыбкую мглу.
К вечеру на широких землях за Байкалом закружилась пурга, бросала в стекло машины сухой снег, принесенный издалека. Казалось, вся мерзлая степь, бугристая от тарбаганьих нор, кружится в бешеном вихре. Странно ненадежной, словно утлая лодчонка в бурю, казалась машина.
Вот он, неверный забайкальский март!
Водитель покосился: спит доктор или тоже с опаской поглядывает на дорогу? Голова снова укутана теплым платком, воротник тулупа поднят, глаза закрыты. "Спит. Может, тоже после ночного дежурства", - думает Лешка.
- Алексей Петрович! - вдруг зовет врачиха. Голос у нее тревожный, такой тревожный, что Лешка просто не может сказать ей о ночлеге. Но она о другом: - Вы любите свое дело?
Любит ли? Лешка как-то не задумывался над этим. В глубине души он считал, что дело это настоящее, мужское. Тут сразу видно, кто чего стоит. Взять хоть сейчас: попади в такой переплет другой - впору поворачивать обратно до ближайшей деревни. Но он принял решение… А может, это зря? Пурга хоть кого сшибет.
Но Лешка чутьем угадывает дорогу, хотя давно уже не видно телеграфных столбов, машина ушла в сторону от линии и нет вокруг ни одной неподвижной точки: все течет, зыбится, кружится.
Любить-то чего? Дорогу? Да, есть что-то заманчивое в ней. Хоть какая-нибудь, а дорога. Дорога, которая обязательно куда-то ведет. Дорог никуда не бывает.
Возил он, Лешка, продукты от Заготсоюза. И в кооперацию доставлял товары, в глубинку. И автоцистерну водил с горючим. И вот теперь на легковушке.
Но на чем бы ни ездил, всегда бег километров, ложащихся под колеса его машины, - это было главное.
Конечно, не космическая скорость. И риск не тот. А все же. Все же смотри, водитель, по сторонам и вперед! Смотри в оба! Неизвестно, что вырастет на пути. Особенно в такую пору.
Любит ли он это вечное напряжение, эту вечную дорогу, неизвестно что сулящую? Верно, да. Иначе что мешало ему, как хотела его мать, пойти работать на завод, по стопам умершего отца? Или еще куда-нибудь?
Почему он уехал из города своего детства, города своей юности? Чтобы быть самостоятельным? Да разве он не был им в родном городе? Чтобы быть наедине с дорогой? Он и сам не знал.
Вопрос Ксении застал его врасплох. Да, он любит дорогу. Но это не все. Он любит машину. В каждой из тех, которые он знал, было то, за что он любил машину вообще: ей подчинялась дорога. Не просто, не по-доброму - сопротивляясь, бросая под колеса валуны, разливаясь вешними реками, громоздя каменные завалы, - не было конца-краю разбушевавшейся стихии. Но машина побеждала.
Лешка не любил ничего, на его взгляд, не выражающее слово "шофер". Может быть, оно и подходило к какой-то категории людей, сидящих за рулем. Но себя даже в мыслях он называл водителем. В этом слове заключалось некое активное начало. Были "ведомые" и были "водители". В это слово Лешка вкладывал нечто большее, чем оно означало, большую ответственность, большую целеустремленность. Слово "водитель" звучало горделиво. Он вел машину. И в это понятие "вести машину" входило многое, столь многое, что сам технический процесс вождения был только небольшой частицей. Разве на водителя работал только мотор, карбюратор, коробка скоростей - все, что составляло техническую сущность машины? Нет, он обязан был подчинить себе дорогу во всей ее сложности, погоду со всеми ее капризами, и самую случайность, и то, что называется "форс-мажор", - непредвиденность, характер которой изучить уже было совсем невозможно.
Вот если подумать обо всем этом, то можно ответить: да, он любит свое дело.
Но пассажирка не ждет ответа. Спит.
Погруженный в мысли, Лешка не ответил ей. Может быть, Ксения обиделась?.. Спит!
Пурга обтекала машину, упрямо двигающуюся вперед.
Огни впереди вынырнули и сразу же исчезли. Лешка знал, что скрылись за увалом. Сейчас за пригорком - Долгунцы.
Очень длинная, по-сибирски вытянувшаяся чуть не на километр вдоль тракта, деревня оправдывала свое название.
У избы с широким и низким крыльцом стояла полуторка.
- Чайная, - объяснил Леша. - Обогреемся, а там видно будет.
После степного безлюдья и непогоды все здесь было приятно: яркий свет и тепло, появившиеся на столе пельмени в глубокой миске, коричневый терпкий чай, какой предпочитают в Забайкалье, и тот нестройный шум, который подымается всюду, где бывает много случайно сошедшихся и быстро перезнакомившихся людей. Молодой человек возился у радиоприемника, и вдруг знакомый голос четко произнес: "В семнадцать часов по московскому времени - передача последних известий".
- В Москве еще день, а у нас уже ночь на пороге, - сказал кто-то рядом.
Это была обычная колхозная чайная, в каких часто за этот год Леше приходилось пережидать непогоду. И он без труда узнавал в своих соседях за столами и приезжего заготовителя в меховом жилете и пестрых унтах, шахтеров с ближней шахты, колхозных бригадиров.
Пожилая женщина с круглым приятным лицом, в белом коротком халате, вышла из боковушки и хозяйским взглядом окинула комнату:
- А, Леша! Куда?
- В Аланор. Вот доктора везу, Федосья Григорьевна.
- То-то я гляжу - незнакомая. Уж я районных-то всех знаю… Заночуете?
Ксения встрепенулась, взглянула на Лешку. Резко ответила:
- Какой ночлег! Мы спешим! К больному ребенку, - добавила она уже мягче.
- Нельзя ехать, - сказал Лешка. - Пурга. Понимаете, пурга… Ну как ее убедить!
Ксения покраснела, беспомощно обернулась к Федосье Григорьевне. Это "скорей, скорей!", что грызло ее внутри, сделало Ксению какой-то другой, старше и значительней.
- В степи в такую погоду - погибель! - говорит Федосья Григорьевна.
- Выедем до зорьки, - обещает Лешка.
Они помолчали, и сразу стало слышно гудение ветра в трубе.
Шахматисты, игравшие в углу, повернули доску и начали новую партию. Глаза Ксении слипались, ей, видно, не хотелось разжимать губ. Ее совсем сморило от тепла и еды.
- А вам чего маяться? Пойдемте ко мне. У меня квартира большая. Избу нам новую поставили, а жильцов - я да сын. Утречком, однако, метель стихнет. А ты, Леша, здесь заночуешь?
- Здесь.
- Ну, проводи нас.
По улице неслась поземка. Исхлестанные ветрами, тонкие молодые деревца вдоль дороги клонились до самой земли.
- Живучие! Вторую зиму их гнет - не сломались! Это все ребята наши насажали, - сказала Федосья Григорьевна и сразу захлебнулась ветром, подхватила под руку Ксению Ивановну и повлекла ее по улице.
Леша вернулся в чайную. Там, в боковушке, он не раз ночевал.
Думалось, что сразу заснет, но сон не шел. Слышно было громкое тиканье ходиков, скрип сверчка и тихий звон посуды за стеной. Временами в эти домашние звуки врывался вой ветра, но не заглушал их.
Кто-то распахнул дверь и вошел в чайную, топая пимами с морозу и шумно сморкаясь.
- Ух, намело! - сказал осипший голос.
- Что? Пурга назад завернула? - услышал Лешка; голос глухо доносился через перегородку.
- Чихал я на пургу! - отвечал вошедший, - Моя полуторка, как собака, носом дорогу чует. Лавина грозится - вот что!
- Лавина? - тревожно спросило сразу два голоса. - Где?
- Как раз на повороте на Соктуй, над обрывом. Пласт лежит медведицей. Поползет - костей не соберешь.
- Большой пласт-то?
- Хватает! Такая махина - у-у!
- Что ж делать? В объезд надо.
- Я сам так мыслю. Переночую и двинусь.
Потом голоса умолкли, слышно было, как люди скидывали пимы, укладывались спать на лавках. Потом все стихло.
3
Лешке показалось, что уже поздно, что он проспал, но часы показывали четыре. За перегородкой хлопнула дверь. Кто-то, войдя, сказал приглушенно:
- Стихло.
Лешка вышел на улицу.
Пурга прекратилась. Только кое-где снежный завиток указывал ее путь. Было отчетливо видно, какая буря недавно бушевала здесь. Словно волны, внезапно замерзшие в своем беге, снежные наметы перекрещивали дорогу.
Молодые осинки и тополя дружно и весело взбегали друг за дружкой на холм. Как храбро они сражались недавно с бурей!
Широкая деревенская улица была безлюдна, кое-где окна уже освещались одно за другим.
На чуть посветлевшем небе мерцали бледные звезды.
Далеко видная дорога убегала к сопке, мягкие линии которой затушевывали тени сосен. Лиственницы стояли вразброд у поворота.
Он дошел до избы Федосьи Григорьевны, хотел стукнуть в ставню, чтобы Ксения подымалась, но она сама, уже одетая в дорогу, вышла из ворот.
- Вы бы чайку пока попили. А я подъеду, - предложил Лешка.
Но Ксения хмуро сказала:
- Какие чаи! А там опять пурга или еще что… А больной ребенок - жди нас! - Она вскинула на Лешу глаза, неожиданно просящие, почти умоляющие.
И он поспешно согласился:
- Пошли!
- Ух, намело! - сказала Ксения, с опаской глядя на выросшие за ночь сугробы, словно дымящиеся под ветром тонким белым дымом.
Эти слова сразу напомнили Лешке ночной разговор. Лавина. Еще этого не хватало! На повороте на Соктуй! Ничего себе местечко!
Надо было обязательно поговорить с этим человеком.
У чайной стояла вчерашняя полуторка.
В избе сидело за самоваром несколько мужчин. Все были молчаливы, не в пример вчерашнему, озабочены. Слышно было только деловитое прихлебывание чая, забеленного, по местному обычаю, молоком, и короткие реплики насчет погоды.
Лешка безошибочно узнал по обличью водителя. Это был краснолицый молодой парень с обмороженным кончиком длинного хрящеватого носа.
- Твоя полуторка у заплота? - спросил Леша.
- Моя.
- Вы пробиваться, что ли, думали?
- Пробовали. Вернулись.
- Чего?
- Не проедешь.
- Я на "газике".
- Все равно.
Водитель равнодушно тянул с блюдечка желтоватобелый чай, хрустел рафинадом. Но сидевший рядом пожилой человек с обвисшими, небритыми щеками, в заячьем жилете, охотно вступил в разговор:
- На повороте на Соктуй, того-этого, лавина нависла. Над самой, того-этого, дорогой. Вот-вот поползет. А тут, понимаешь, самая, того-этого, кромка. Загремишь под откос - костей не соберешь, хе-хе! - Человек говорил, причмокивая, хихикая и пересыпая речь своими "того-этого". Казалось, что он даже рад неожиданному препятствию.
Все же надо бы посоветоваться!
Лешка спросил водителя:
- Что делать думаешь?
- В объезд. Чего уж тут, - нехотя ответил парень, отнюдь не поспешая заканчивать чай. - Валяй и ты. Вдвоем веселее.
Шофер не обращал внимания на своего спутника, но тот снова вмешался:
- А что нам спешить? У нас не горит, того-этого. Командировочные идут, хе-хе! Солдат спит, а служба идет.
- Ладно. Помолчи, не гавкай, - проговорил шофер и виноватым тоном объяснил: - Ты, паря, на нас, однако, не гляди. Ему, придурку, не на машине - на арбе и то не к спеху!
"Какой же ты водитель? Ведомый ты!" - подумал Лешка. - Но не задержался на этой мысли, прикидывая про себя: в объезд - это значит, на сотню километров почти больше… "Гангрена!" Лешка знал, что это такое. А тут еще ребенок. Это "скорей, скорей!" стучало и билось теперь в нем самом.
- Поеду напрямик! - Леша сказал это про себя, но его услышали.
- Дуришь, парень! - Пожилой расплатился, нехотя встал из-за стола. На прощание он бросил Лешке: - На рожон лезешь, того-этого. Если б не на таком гиблом месте…
Лешка отчетливо представлял себе поворот на Соктуй. Нет, он не хотел лезть на рожон. Но он должен был ехать напрямик. И он - опытный водитель, что-нибудь придумает. Там, на месте. Учтет обстановку.
…Ксения сидела, снова закутанная по брови. Снова недоступная. Молчала. "Не догадывается! - думал Лешка. - Да и откуда ей догадаться-то! Хорошо, что ее в чайной не было. Ну, а если бы знала, как поступила бы? Нет, в объезд не захотела бы". Лешка был в этом уверен. Не посоветоваться ли с ней? Он отогнал эту мысль. Простое соображение: она все равно не согласится на объезд. Значит, незачем зря ее волновать. Он водитель, он отвечает. Он ведет машину. И проведет ее.
Дорога из Долгунцов была накатана. Только что прошло, судя по следу, не меньше двух машин. Прошли они, видать, среди ночи, с ходу, не останавливаясь в Долгунцах. "Не издаля шли, - решил Лешка, - из ближнего совхоза, однако не возвращаются!"
Было уже совсем светло. Над сопками стояло нежное розовое зарево, как будто не ко времени зацвел там богульник.
До поворота по спидометру - 67 километров. Ни одна машина не возвратилась. "Может, трепотня все. Или оползла уже… Махина!"
Как всегда в марте, после пурги потеплело. Среди зимы забирал сильнее мороз. А сейчас потеплело. "Теплом ее могло и двинуть…" Лешка отдавал себе отчет в шаткости такой надежды. Таять-то не таяло. И на солнце не таяло. Вот кабы ветер! Ветра тоже не было. Он улегся где-то за грядой.
Хорошо, что Ксения ни о чем не догадывается. У нее своя забота, свои страхи - гангрена! Странно, еще вчера Ксения и девушка в сером свитере как-то не сливались в один образ. Девушка существовала сама по себе, одинокая, загадочная, немного печальная и какая-то беспомощная. Может быть, даже нуждающаяся в его, Лешкиной, мужской опеке. Ксения вошла в Лешкино бытие уверенной в себе хирургиней, деловой, "моторной" - пальца в рот не клади!
Сегодня обе они уже не существовали порознь: позади него утвердилась на сиденье та же уверенная в себе хирургиня, но она, как никогда, нуждалась в его опеке.
Вдруг он тревожно подумал, что Ксению мог повезти и не он. Другой водитель. Под лавину как раз и угодили бы! Но ведь и он не поехал в объезд. Да, но он на что-то все же рассчитывал… На что?
Беспокойство не утихало в нем, как только на миг приглушенная зубная боль, и это внутреннее "скорей, скорей!" мутило голову.