- Стало быть, хозяйка померла! - промычала она. - Теперь и мне скоро конец.
- Найдется, верно, кому позаботиться о вас, - утешил корову Нильс.
- Ты не знаешь, - сказала она, - что я прожила уже вдвое больше отпущенных мне дней; кабы не хозяйка, меня давно бы повели на убой. Да я и не хочу жить, раз она больше не придет и не станет доить и холить меня.
Корова долго молчала, но мальчик чувствовал, что она не спит. Потом корова спросила:
- Хозяйка лежит на голом полу?
- Да, - ответил мальчик.
- Раньше она всегда приходила на скотный двор и рассказывала о всех своих горестях и заботах. Я понимала эти речи, хоть и не могла ей отвечать. Последние же дни она ходила сама не своя - горевала, что никого с ней не будет, когда настанет ее последний час. Она боялась, что некому будет закрыть ей глаза и сложить руки на груди. Может, ты это сделаешь?
Мальчик заколебался. Ему вспомнилось, что, когда умер дедушка, мать обрядила его. Но ему казалось, что сам он не осмелится в эту жуткую ночь пойти к мертвой старушке. Он не сказал "нет", но и шагу к двери не сделал.
Помолчав немного, словно ожидая ответа, но так и не дождавшись его, корова стала рассказывать мальчику о своей хозяйке.
А о ней было что рассказать! И прежде всего о ее детях. Каждый день приходили они на скотный двор, ухаживали за скотиной, а летом пасли ее на лугах и болотах, так что корова все про них знала. Много радости принесли они своей матери - эти работящие, веселые и умные дети. Уж кто-кто, а корова знает, на что годны ее пастухи.
И усадьба не всегда была такой бедной, как нынче! Земли тут много, правда, пашни маловато, зато повсюду чудесные пастбища. Одно время в каждом стойле на скотном дворе стояло по корове, а воловий хлев, что теперь пуст, был битком набит волами. То-то радость и веселье царили и в доме, и на скотном дворе! Бывало, хозяйка отворяет ворота скотного двора, а сама поет-распевает. Коровы же, заслышав, что она идет, мычат от радости.
Но вот - умер хозяин. Пришлось хозяйке взять на свои плечи и усадьбу, и всю работу по дому, и заботу о малышах. Не уступая в силе мужику, она и пахала, и собирала урожай, и домовничала. По вечерам, приходя доить коров, она порой плакала от усталости.
Но вспомнив своих детей, вытирала слезы и бодро говорила: "Ничего, настанут и для меня счастливые деньки! Лишь бы дети подросли! Да, лишь бы дети подросли!"
Но стоило детям подрасти, как одолела их тоска, страшная тоска! Они не захотели оставаться дома и отправились в чужие края. И никакой подмоги матушка от них так и не дождалась. Кое-кто из них, правда, успел жениться, прежде чем уехал, вот они и оставили своих ребятишек в родном доме. И теперь, когда хозяйка приходила на скотный двор, ее, точь-в-точь как когда-то родные дети, сопровождали внучата. Они тоже пасли коров. А по вечерам, когда хозяйка так уставала, что иной раз засыпала за дойкой коров, ее всегда поддерживала мысль о внуках. "Настанут и для меня счастливые деньки, - повторяла она, стряхивая с себя сон, - лишь бы внучата подросли!"
Но когда и внучата подросли и стали хорошими, дельными людьми, они все до единого уехали к родителям в чужие края. Никто из них не вернулся домой. И осталась старая хозяйка одна.
Никогда она не уговаривала ни детей, ни внуков жить с ней в усадьбе. "Неужто, Рыжуха, я стану им мешать, когда они могут повидать белый свет и найти свое счастье, - говаривала она, входя в стойло своей старой коровы. - А здесь, в Смоланде, их ждет только нищета".
Но когда уехал последний внук, хозяйка сразу сдала. Она сгорбилась, поседела и еле-еле таскала ноги. Она забросила работу и перестала хозяйничать в усадьбе: пропади, мол, все пропадом. А волов и коров распродала! Оставила себе всего-навсего одну старую корову, Рыжуху, которая и беседовала теперь с Малышом-Коротышом. Ее она пожалела - ведь все дети и внуки пасли ее когда-то.
Хозяйка могла бы нанять и служанок, и работников, которые помогали бы ей. Но ей видеть не хотелось возле себя чужих, после того как родные ее покинули. Казалось, она даже радовалась тому, что усадьба приходит в упадок. Раз никто из детей и внуков не приедет и не возьмет на себя хозяйство, пусть все идет прахом.
Больше всего она боялась, чтобы дети не проведали, как ей тяжко. "Только бы дети не узнали! Только бы дети не узнали!" - вздыхала она, ковыляя по скотному двору.
Дети без конца писали ей, просили приехать к ним. Но она не желала. Не желала даже видеть те края, которые отняли у нее детей и внуков, такая в ней жила обида. И тут же она укоряла себя: "Ну и дура я. Почему я не люблю те края, которые были так добры к ним?! Нет, все равно, не желаю их видеть!"
Ни о ком и ни о чем, кроме детей и внуков, она не помышляла. И все время думала: почему им пришлось уехать? Летом она выводила корову пощипать травку на большом болоте. Сама же целые дни, уронив руки на колени, сидела на краю болота, а по дороге домой говорила: "Видишь ли, Рыжуха, были бы здесь большие тучные пашни с доброй землей вместо этих скудных, тощих болот, они бы не уехали".
Порой она гневалась на болото, такое огромное, но не приносившее никакой пользы; болото виновато в том, что дети уехали, - часами толковала она.
Нынче же, в этот последний вечер, она очень ослабла, дрожала сильнее, чем всегда, и не в силах была даже подоить корову. Прислонившись к стойлу, она рассказала, что к ней приходили двое крестьян и хотели откупить у нее болото. "Они собираются вырыть канавы, отвести воду и сеять там хлеб. Слышь-ка, Рыжуха, - говорила она, - слышь-ка, они думают, будто на болоте может расти рожь. Напишу-ка я детям, пускай возвращаются домой. Незачем им оставаться в чужих краях, раз они могут прокормиться у себя дома!"
За этим-то она и пошла в дом…
Но мальчик уже не слушал, что рассказывала старая корова. Отворив двери хлева, он пошел в дом, к старушке, которую недавно так боялся.
Оглянувшись по сторонам, он увидел в горнице вещи, какие бывают только у тех, у кого родственники живут в Америке. В углу стояла американская качалка, стол перед окошком был покрыт цветастой плюшевой скатертью, на кровати лежало красивое покрывало. На комоде возвышались вазы и пара подсвечников с толстыми витыми свечами. На стене висели фотографии детей и внуков хозяйки.
Отыскав коробок со спичками, мальчик зажег свечи. И не для того, чтобы лучше видеть, а чтобы почтить, как ему казалось, память старушки.
Потом он подошел к ней, закрыл ей глаза, сложил на груди руки и откинул со лба седые, редкие волосы.
Он и думать забыл бояться. И был лишь глубоко опечален тем, что ей пришлось на старости лет коротать свои дни в тоске и одиночестве. И пусть хотя бы эту последнюю ночь она будет не одна. Он останется с ней…
И вдруг Нильс подумал об отце с матушкой: "Неужто родители могут так тосковать по своим детям?! Вот уж не знал! Неужто, когда дети уезжают, им кажется, будто жизнь их кончена? Неужто и у нас дома так же тоскуют по мне, как эта старушка тосковала по своим?!"
Он боялся этому поверить. Разве он стоит того, чтобы кто-то стал по нему тосковать? Но ведь он может стать другим!..
Со стен горницы серьезно и неулыбчиво, какими-то незрячими глазами смотрели дети и внуки хозяйки - щеголеватые крепкие мужчины, невесты в подвенечных уборах, одетые в белое дети.
- Бедняги! - обратился к ним Нильс. - Ваша матушка померла, и теперь ничем не исправить то, что вы от нее уехали. Но моя-то матушка жива!..
Оборвав свою мысль, он кивнул самому себе и заулыбался:
- Моя матушка жива! - повторил он. - И батюшка, и матушка мои - оба живы!
XVIII
ОТ ГОРЫ ТАБЕРГ ДО ХУСКВАРНЫ
Пятница, 15 апреля
Мальчик заснул только под утро, и ему приснились отец с матерью. Он едва их узнал: оба постарели, поседели, и лица их покрылись морщинами. Он спросил, отчего они так переменились? А они ответили, что состарились от тоски по нему. Он и растрогался, и удивился, ведь он-то всегда думал, что они только и мечтают избавиться от него.
Когда мальчик проснулся, стояло ясное, погожее утро. Сначала он сам позавтракал кусочком хлеба, который нашел в горнице, потом задал корм и своим гусям, и корове. Затем открыл настежь ворота скотного двора, чтобы корова могла уйти в ближнюю усадьбу. Когда она явится туда одна, соседи, наверно, поймут - со старушкой стряслась беда. Они поспешат в заброшенную усадьбу - поглядеть, что с хозяйкой, найдут ее и похоронят.
Лишь только мальчик и гуси поднялись в воздух, они сразу же увидели вдали высокую гору с почти отвесными склонами и косо срезанной вершиной. И тотчас догадались, что это Таберг и есть.
А на вершине горы их уже ожидали Акка с Юкси и Какси, Кольме и Нелье, Вииси и Кууси и все шестеро гусят. То-то было радости! Когда они увидали, что гусак и Пушинка возвращаются вместе с Малышом-Коротышом, они так загоготали, так захлопали крыльями, что и описать невозможно!
Склоны горы Таберг почти доверху заросли лесом, но маковка ее осталась голой, и оттуда во все стороны открывались широкие просторы. Мальчик невольно подумал: правду говорит предание о Смоланде, будто тот, кто сотворил все это, не дал себе труда подумать, а рубанул с плеча, кое-как. На востоке, на юге, на западе нет почти ничего, кроме убогих плоскогорий с темными ельниками, бурыми болотами, скованными льдом озерами да синеющими горными кряжами. А на севере все по-иному. Сразу видно, что эту землю создавали с величайшей любовью и заботой. Всюду видны прекрасные горы, тихие долины и извилистые реки, текущие к огромному озеру Веттерн. Освободившись ото льда, оно сверкало и светилось таким ясным светом, словно было заполнено не водой, а горящими голубым огнем свечами.
Это озеро и делало северную сторону Смоланда такой красивой. Казалось, будто над озером поднимается голубая мерцающая дымка, окутывающая всю округу. Рощи и пригорки, крыши и шпили башен города Йёнчёпинга, лежавшего на берегу озера Веттерн, тонули в ласкающей глаз светлой голубизне. "Если на небе есть какие-то земли, - подумал мальчик, - они, ясное дело, такие же голубые".
Когда наступил день, гуси продолжали свой перелет в голубые дали. Птицы были необычайно довольны и шумели так, что всякий, у кого были уши, не мог их не услышать.
Стоял первый по-настоящему погожий весенний день в здешних краях. До сей поры весна трудилась под дождем, в ненастье, а тут вдруг в один миг установилась прекрасная погода. Люди почувствовали такую страстную тоску по летнему теплу и зеленым лесам, что им стало трудно заниматься своими делами. Когда дикие гуси, вольные и веселые, пролетали высоко над землей, не нашлось ни одного человека, который бы не бросил работу и не поглядел им вслед.
Первыми увидели диких гусей рудокопы, добывавшие руду на горе Таберг. Услыхав гусиное гоготанье, рудокопы бросили бурить скважины для взрывчатки, а один из них закричал птицам:
- Куда летите? Куда летите?
Гуси не поняли их слов, но мальчик, свесившись со спины гусака, отвечал вместо них:
- Туда, где нет ни кирки, ни молотка!
Услыхав такой ответ, рудокопы подумали, что это их собственная тоска по летнему теплу и зеленым лесам превратила гусиное гоготанье в человеческую речь.
- Возьмите нас с собой! Возьмите нас с собой! - завопили они.
- Только не в нынешнем году! - отозвался мальчик. - Только не в нынешнем году!
Дикие гуси летели вдоль реки Табергсон, к озеру Мункшён и по-прежнему поднимали страшный шум и гам. Здесь, на узкой полоске земли между озерами Мункшён и Веттерн, лежит город Йёнчёпинг с его огромными фабричными корпусами. Дикие гуси пролетели сначала над Мункшё - бумажной фабрикой на берегу озера. Обеденный перерыв как раз кончился, толпы рабочих устремились к воротам фабрики.
Увидав диких гусей, они остановились на миг, прислушиваясь к их гоготанью.
- Куда летите? Куда летите? - закричал какой-то рабочий. Дикие гуси не поняли его слов, и вместо них ответил мальчик:
- Туда, где нет ни машин, ни паровых котлов!
Услыхав такой ответ, рабочие подумали, что это их собственная тоска по летнему теплу и зеленым лесам превратила гусиное гоготанье в человеческую речь.
- Возьмите нас с собой! Возьмите нас с собой! - закричали многие из них.
- Только не в нынешнем году! - отозвался мальчик. - Только не в нынешнем году!
Гуси пролетали уже над знаменитой, похожей на крепость спичечной фабрикой, поднимавшей к небу высокие трубы. На фабричных дворах, тянувшихся по берегу озера Веттерн, не видно было ни души. Но в огромном цехе сидели молодые работницы, набивая спичками коробки. Прекрасная погода заставила их распахнуть окна, и к ним донеслись клики диких гусей. Работница, сидевшая ближе всех к окну, высунулась оттуда со спичечным коробком в руках и закричала:
- Куда летите? Куда летите?
- В страну, где не нужны ни свечки, ни спички! - отвечал мальчик.
Девушке почудилось, будто она разобрала отдельные слова, и она закричала в ответ:
- Возьмите меня с собой! Возьмите меня с собой!
- Только не в нынешнем году! Только не в нынешнем году! - отозвался мальчик.
К востоку от фабрик, в прекрасном месте, о каком только может мечтать любой город, и находится Йёнчёпинг. Берега у продолговатого озера Веттерн - высокие, крутые, песчаные, как на востоке, так и на западе. На юге же песчаные эти стены чуть опускаются и образуют большие ворота, ведущие прямо к озеру. А посреди ворот расположен Йёнчёпинг. Позади города - озеро Мункшён, впереди его - озеро Веттерн.
Гуси, пролетая над этим длинным, узким городом, поднимали такой же шум, как и в селениях. Однако в городе им никто не ответил. Станут еще горожане останавливаться на улице и окликать диких гусей!
Полет продолжался вдоль берега озера Веттерн, и через час гуси уже парили над больницей Санна. Несколько больных вышли на веранду порадоваться весенней погоде - и услыхали вдруг гусиное гоготанье.
- Куда летите? Куда летите? - спросил один из них слабым, еле слышным голосом.
- В страну, где нет ни горя, ни болезней! - ответил мальчик.
- Возьмите нас с собой! - закричали больные.
- Только не в нынешнем году! - отозвался мальчик. - Только не в нынешнем году!
Пролетев еще немного вперед, гуси очутились над городком Хускварна, лежавшим в долине и окруженном красивыми обрывистыми горами. Там с вершины одной из гор длинным узким водопадом низвергалась река. У подножья гор расположились мастерские и фабрики, на дне долины рассыпались домики рабочих и зеленые садики. А посреди них возвышались здания школы.
Только дикие гуси показались над долиной, как в тот же миг зазвонил колокол и на школьный двор выбежали дети. Их было так много, что они мгновенно заполнили весь двор.
- Куда летите? Куда летите? - закричали дети, услыхав клики диких гусей.
- Туда, где нет ни учебников, ни уроков! - отвечал мальчик.
- Возьмите нас с собой! - завопили дети. - Возьмите нас с собой!
- Только не в нынешнем году, а через год! - отозвался мальчик. - Только не в нынешнем году, а в будущем!
XIX
БОЛЬШОЕ ПТИЧЬЕ ОЗЕРО
ЯРРО - ДИКИЙ СЕЛЕЗЕНЬ
На восточном берегу озера Веттерн высится гора Омберг, к востоку от нее расстилается болото Датсмоссе, а еще дальше на восток лежит озеро Токерн. Его окружает со всех сторон большая равнина Эстьётаслеттен.
Токерн - громадное озеро, однако в старину оно было еще больше. Потом людям показалось, что оно отнимает слишком много места у плодородной равнины, и они попытались отвести воду, чтобы сеять рожь и собирать урожай на дне озера. Однако осушить озеро целиком не удалось, и Токерн по-прежнему скрывает в своих глубинах плодородные земли. После первой попытки отвести воду озеро сильно обмелело. Берега его превратились в топкие, затянутые тиной болота, и повсюду над водой поднялись небольшие илистые островки.
Нашелся, однако, на свете некто, для кого болотистые берега озера и его илистые островки стали сущим раем. Это тростник. Любо ему стоять по колено в воде, только бы макушка была на свежем ветру. Такая ему тут благодать, что порой он вырастает выше человеческого роста и образует вокруг всего озера широкую зеленую живую изгородь, такую густую, что лодке тут почти не пробиться. И только там, где люди его выкорчевали, озеро стало доступно им.
Но хотя тростник не подпускает к озеру людей, он в то же время дает приют и защиту множеству других живых существ. В его густых зарослях, где в изобилии водится утиный корм - водоросли, мокрицы, личинки комаров, рыбья молодь да червяки, - птиц видимо-невидимо! А сколько здесь славных укромных местечек у берегов мелких заводей, прудочков и затонов, где водяные птицы могут высиживать яйца и выкармливать своих птенцов! Здесь они избавлены от врагов и от забот о прокорме.
Птиц тут и вправду не счесть.
А некоторые прилетают сюда из года в год, с тех пор как прознали, какое это прекрасное убежище. Первые, кто поселились здесь, были утки-кряквы; они и поныне тысячами гнездятся на озере. Но кряквы уже не владеют всем озером, а вынуждены делить его с лебедями, утками-поганками (их еще зовут чомгами или нырками), лысухами, утками-широконосками и тучами других птиц.
Токерн наверняка самое обширное и самое чудесное птичье озеро в стране, и птицы должны считать себя счастливыми, пока у них есть такое пристанище. Но долго ли им удастся сохранить власть над тростниковыми зарослями и илистыми берегами?! Ведь людям никак не забыть, что воды озера плещутся над доброй, плодородной землей; вот они нет-нет да и вспомнят об этом. И если они смогут осушить озеро, не одной тысяче птиц придется переселиться в другие края.
В те времена, когда Нильс Хольгерссон путешествовал по свету с дикими гусями, жил у озера Токерн, в стае крякв, селезень по имени Ярро. Был он еще совсем юным и прожил на свете всего одно лето, одну осень и одну зиму. А нынче настала первая в его жизни весна! Недавно он вернулся из Северной Африки и когда в назначенный срок добрался до озера, оно еще лежало под ледяным покровом.
Однажды вечером, когда Ярро вместе с другими кряквами забавлялся, летая над озером наперегонки, какой-то охотник выпустил в птицу несколько зарядов. Он попал селезню в грудь. Не желая достаться подстрелившему его охотнику, селезень продолжал лететь из последних сил, не думая, куда летит, и желая лишь уйти подальше. Так он миновал озеро и опустился у ворот большой крестьянской усадьбы на берегу озера Токерн. Подобрал селезня молодой работник и, увидев, что тот еще жив, - селезень из последних сил клюнул ему палец, - осторожно перенес его в горницу и показал хозяйке, молодой женщине с ласковым лицом. Она тотчас взяла Ярро на руки, погладила его по спинке и стерла кровь, выступившую на покрытой пухом грудке. Он был так красив, этот раненый селезень: темно-изумрудная блестящая головка, белое ожерелье на шее, коричневато-красная спинка и синие с серебристым отливом зеркальца на крыльях, - что женщине стало очень жаль его. Быстро соорудив в плетеной корзинке гнездо, она уложила в него селезня. Ярро все время хлопал крыльями и боролся, желая вырваться на волю. Когда же он понял, что люди вовсе не собираются его убивать, он спокойно улегся в корзинке и погрузился в сон.