То Пузикова, чуть наклонясь к Аркашке, что-то быстро-быстро говорила, то молчун Аркашка, подняв голову, бурчал словцо-другое.
Всего лишь раз до Ромкиных ушей долетел обрывок фразы: "Сашу будем просить… я знаю, он согласится." Это сказала Пузикова, прихлопывая ладошкой по колену. Ее крючковатая косичка в этот миг дернулась вверх.
Но о чем они хотели просить Сашу, Ромка так и не узнал. По салону, направляясь к Ромке, кто-то шел, громыхая тяжелыми ботинками. Ромка прикрыл дверь и отбежал в сторону.
Подошел матрос. Ему зачем-то надо было на корму. Сейчас он спугнет шептунов. И Ромка, боясь, как бы Аркашка и Пузикова не догадались о его подслушивании, бегом помчался к трапу.
Оказывается, вот и конец путешествию по Жигулевскому морю: катер подваливал к пристани Красноборска… Но о чем же они все-таки шептались?
Глава девятая
"Торговое дитя"
Раным-ранехонько. Красноборск еще не очнулся от ночной дремы. Сонная тишь, робеющая предутренняя прохлада. В эти минуты трепетного рассвета спится на удивление сладко. Но вы все-таки переборите сон и встаньте. Это же чертовски интересно - посмотреть, как просыпается город!
Пустынны улицы. Лишь кое-где на заборах да на воротах притаились коты-полуночники с горящими зелеными глазами. Но вот где-то в соседнем переулке раздались шаркающие шаги. Шаги первого прохожего. А на той стороне распахнулось окно в домике с голубыми наличниками, и на простор улицы вырвалась бодрая музыка.
Вдруг за углом затарахтела машина. И вот уже на улице - фургон-трехтонка. Она вся в росных слезинках. Уж не ночевала ли машина в соседнем с городом сосновом бору, в чащобе молодых елок? Нет, она только что приняла холодный душ. Приняла освежающий душ, побывала на хлебозаводе и неслась теперь в продовольственные магазины, булочные, оставляя за собой щекочущий ноздри аппетитный запах еще не остывших поджаристых калачей.
И уж все больше и больше появлялось на улицах города пешеходов, грузовиков, автобусов, легковых машин. Спешили на рынок хозяйки с тощими сумками.
А рынок уже гудел, гудел как улей. В томительно жаркий полдень он опустеет, скованный спячкой, зато сейчас тут шум, гам, толчея, самая бойкая, самая азартная торговля. И чего только не встретишь на этом пестром, многоликом приволжском рынке!
Позади светлых, чистых павильонов - барахолка. Тут высились мрачные, гробоподобные бабушкины гардеробы, пузатые купеческие горки. Здесь же - прямо на земле - глиняные крынки, горшочки, плошки.
Но как ни бойко шла торговля на барахолке, в овощных рядах - ни пройти, ни проехать. На деревянных прилавках - горки светло-зеленых пупырчатых огурчиков, охапки сизого лука, лотки с ноздреватой алой клубникой, вишней, черной и красной смородиной.
А машины все подкатывали и подкатывали, пронзительно сигналя. Это из далеких деревень колхозы подвозили овощи и фрукты. Уже не было на прилавках свободных мест, и колхозники открыли бойкую торговлю прямо на грузовиках. Не прошло и часа, как порожние грузовики отправились в обратный путь.
Расходились постепенно и покупатели - пожилые и непожилые хозяйки, полные, раздобревшие и еще не успевшие раздобреть, расходились по домам готовить обед. Разбегались и молоденькие, прыткие девчата, пряча в сумочки огурцы вперемешку с палочками губной помады и пудреницами. Разбегались кто куда: на заводы, на строительные площадки, в конторы (у нас в Красноборске, как и в каждом городе, много разных контор).
Теперь у овощных лотков народу поубавилось. И все чаще и чаще слышны зазывные голоса:
- Атбо-орная… атбо-орная!
- Клу-убнички, ка-аму клубнички? Сахарная! Утрошная.
Около бойкой, голосистой девицы, на все лады расхваливающей свои отборные огурцы, устроились и молодые "барышники" - так здесь в шутку окрестили появляющихся на рынке каждое утро ребят. Появляются "барышники" не с пустыми руками: кто с узелком, кто с лукошком, а кто и с берестяным туесочком.
Все ребятишки еще мелкота мелкотой. Иного мальца еле видно из-за прилавка: торчит над плетушкой одна лишь круглая, точно тыква-костянка, голова с пунцовой пуговкой. Но покупателей зазывать все уж научились.
- Тетенька, земляничка! Духовитая, лесная! - тоненько выкрикивала чернобровая, прехорошенькая девочка с чистыми, точно лесное озерцо, глазами.
Перед ней блюдце с ягодками-огоньками и в самом деле душистыми: закрой глаза, и тебе покажется, ты не на базаре, а в сосновном бору на ягодной полянке.
- Сама собирала?
- Сама, тетенька. Рубль стакан.
- А не дорого?
- А вы поплутайтесь по лесу… поди, ноженьки-то гудят!
Рядом с девицей, торговавшей перекупными огурцами, расположился Ромка. На нем ситцевая дырявая рубашонка и старые штаны. На голове клетчатая кепка с большим надорванным козырьком. Кепка надвинута на черные очки. Очки Ромка раскопал у матери в комоде - она привезла их в прошлом году с курорта.
Не кто-нибудь другой, а соседка по прилавку - пронырливая девица - присоветовала Ромке "надевать на рынок соответствующую одежду". Она же пыталась приучить Ромку "наживать личный доходец", но он наотрез отказался.
Перед Ромкой пучочки укропа, петрушки, морковки, кучка огурцов и решето с черной смородиной.
- Зе-елень! Зелень! - выкрикивал нараспев Ромка. - Для супа и щей нет вкуснее вещей!
Запоздалые хозяйки то и дело останавливались возле Ромки и брали: кто - пучок укропа, кто - бледные худосочные морковки с хвостиками.
Тиская в карман мятые бумажки, он снова кричал:
- Зе-елень! Зе-елень! Для супа и щей нет вкуснее вещей!
Вот к Ромке наклонилась тощая девица с одутловатым лицом. Захихикала:
- А тебя, купец, и не узнать. Чтой-то ты нынче вырядился? И очки, значит, и кепка?
- Врач приказал… от воспаления глаз, - буркнул Ромка и наклонился над прилавком.
Ромка все больше и больше начинал ненавидеть Серафима Кириллыча. Скупущий старик совсем перестал доверять Ромке, ему стало казаться, что тот его "объегоривает", и теперь на рынок одного не отпускал.
"И зачем меня угораздило с ним связаться? - невесело думал Ромка, перебирая грязными пальцами огурцы. - Если бы не морской бинокль… ну, разве я бы стал помогать этому хапуге? И не хватает-то теперь всего-навсего двадцать девять рублей. Попросить у матери? Не даст, ни за что не дает! На днях сказала: "У нас и так два расхода… Мне не до твоих причуд. Я ведь деньги не кую, сам знаешь!"
Ромка провел рукой по шероховатому прилавку. И так еще хорошо, что мать до сих пор ничего-то не знает! А вот Пузикова… эта проныра, похоже, о чем-то догадывается. С ней надо ухо держать востро.
Но лучше обо всем этом не думать. Еще не долго остается мучиться. Как только Ромка заработает недостающие до сотни деньги, так сразу отсалютует Серафиму Кириллычу: "Баста! Поищите-ка себе другого дурня!"
Но Ромка еще не знал - хватит ли у него силы воли развязаться с Серафимом Кириллычем. Попытался было на днях намекнуть старику о своем намерении бросить "торговую деятельность", а тот так припугнул Ромку, так припугнул.
- Попробуй только, Роман, попробуй! - сказал Серафим Кириллыч. - Я матушке твоей пожалуюсь. Вот, скажу, рассудите: кто из нас прав, кто виноват. Дал вашему сыночку по весне три сотенных билета. Плакал, просил: будто хулиганы какие-то с ножом к нему пристали. "Не дашь денег, говорили, к папеньке на тот свет отправим!" Выручил отрока, дал денежек. Обещался за это помогать мне, хилому старцу: на рынок иной раз сходить, на грядках покопаться. А теперь, знаете ли, в кусты. Обман, полный обман! Верните мои денежки!
Ромка как ошпаренный вскочил со стула;
- Да вы… Да вам что… приснилось? Я эти ваши сотенные билеты и видеть не видел!
Весело посмеиваясь, Серафим Кириллыч погладил бородку - белые клочья, похожие на мыльную пену.
- Матушка мне поверит, а не тебе!.. Посмотрим, как отрок Роман будет выглядеть, когда родительница в полоску и в клеточку разлинует его ремешком!
Задумчиво перекладывая с места на место пучочки укропа, Ромка и не заметил остановившейся перед ним Пузиковой.
- Здравствуй, торговое дитя!
Вздрогнув, Ромка поднял голову. На Пузиковой то же нарядное канареечное платье, в котором она была на катере. А на шее - пионерский галстук. Такой чистый, такой гладкий, наверно, все утро гладила.
- Почем петрушечка? А смородина - дорогая? Попробовать можно?
Ромка - ни слова. Только сопел - тяжело, натужно, будто в гору воз тащил.
- Ты оглох? - издевалась Пузикова, не спуская с Ромки ехидного взгляда. - А очки-то бы снял, я тебя и в них узнала.
- Улепетывай немедля! - пригрозил Ромка. - А то…
И задохнулся.
- А я не подумаю уходить! А я милиционера сейчас позову! Пионер, а сам спекулянту помогает… И не стыдно?
Около Пузиковой останавливались любопытные. Из-за прилавка напротив шаром выкатился тучный Серафим Кириллыч в своей неразлучной коричневой шляпе.
- Ты чего тут, девочка, бушуешь? - заволновался старик. - Это мой племянник. И продаем мы не краденое, а свое, с участка.
- Такой старый, а… а неправду говорите! - Теперь Пузикова раскричалась не на шутку. - Он никакой вам не племянник… вы его просто… просто эксплуатируете!
- Безобразие! - возмутился желчного вида лысый гражданин в полосатой пижамной куртке. - Безобразие! И куда, скажите, милиция смотрит?
- Разрешите, разрешите! - послышался властный голос. - В чем дело? Разрешите!
Расталкивая плечами любопытных, к прилавку протиснулся сержант милиции - коренастый, подтянутый молодец.
- Обижают, товарищ начальник, - слезливо замямлил Серафим Кириллыч. - Какая-то пигалица, прости господи, к племяннику моему чисто репей прицепилась. А у меня справочка есть, вы же сами знаете! И племянник - вот он. Тихий и послушный отрок.
Старик повел плоской, как доска, рукой в сторону прилавка. Но "тихий и послушный отрок" уже исчез. Тощая девица заглянула под прилавок. Но и там его не оказалось.
- Безобразие! - снова завозмущался лысый гражданин в пижаме. - Детей в спекулянтов превращают! И никому дела до этого нет!
- Поаккуратнее, поаккуратнее! - Бравый сержант кашлянул для солидности в кулак. - Данные дети не ворованное продают, а продукты природы. И прошу всех разойтись! Порядок нарушаете!
- Испужался… испужался племянник, - мямлил Серафим Кириллыч, собирая с прилавка зелень, чтобы все эти "продукты природы" перетащить на противоположный прилавок, где он торговал клубникой и вишней.
В стороне стояла Пузикова. Толстые стекла очков ее нестерпимо блестели. Зло глядела она сквозь эти синеватые стекла на суетившегося старика.
Глава десятая,
в которой Ромка чувствует себя не в своей тарелке
Подушка шлепнулась на пол. Но Ромка даже ухом не повел. Вот уже полдня лежал он на диване, подперев толстые щеки кулаком и вздыхал.
"Скажите на милость, ну что этой Пузиковой надо? - сердито думал Ромка, не зная про то, какой он смешной с растянутыми до ушей губами. - Зачем она вмешивается в мою личную жизнь?"
Под самым носом у Ромки - раскрытая книга. Но сейчас не хотелось читать даже эту захватывающую книгу о рождении миров.
"Эх, улететь бы куда-нибудь от такой жизни… К марсианам бы, что ли!"- вздохнул Ромка, шмыгая носом.
И тотчас, схватив карандаш, графитным острием коловший ему бок, Ромка придвинул к себе книгу… Он и сам не заметил, как подрисовал луне уши, глаза, очки, нос, крючковатую косичку с бантом. А когда глянул на рисунок - на него смотрела Пузикова. Вылитая Пузикова, да и только!
И, вконец разозлившись, Ромка захлопнул книгу. Пузикова и Серафим Кириллыч не выходили у него из головы весь день.
Странно устроена человеческая жизнь! До весны этого года Ромка и знать не знал Серафима Кириллыча. Может, и встречал когда на улице, да внимания никакого не обращал.
Но с чего же все началось? Ромка поморщил нос. Да, с чего? Как-то в марте Ромка попросил у матери двадцатку. Ему до зарезу нужен был пластилин. В то время он еще не увлекался астрономией.
Мать денег не дала. Тогда Ромка захныкал. Нет, он не девчонка, чтобы хныкать, просто Ромка надул губы и отказался от чая с горячими ватрушками. Тут уж мать не выдержала и милостиво проговорила:
"В погребе полно картошки. А завтра выходной. Насыпь в мешок ведра два и отнеси на базар. Сколько выручишь - все твои".
Ромка поежился. Что он - торговец, что ли? Никогда в жизни ничего не продавал! Стыдливо поднял на мать глаза, но та уже отвернулась от сына. Она уже крутила ручку приемника, ловя в эфире, ошалевшем от диких завываний и невероятного треска, музыку. Мать могла целый вечер смеяться, пичкать Ромку разными сладостями, с увлечением рассказывать о совхозных теплицах, в которых зрели сочные зеленые огурчики и краснобокие помидоры, - это сейчас-то, в пору мартовских вьюг, когда ночами трещат от нестерпимых морозов даже великаны осокори. А наутро, точно встав не с той ноги, мать рвала и метала. И тут уж не попадайся ей под руку!
На другой день Ромка все же отправился на рынок. Он собирался лепить Чапаева на вздыбленном коне, а пластилин весь кончился. И денег не было. А где еще взять денег, если мать родная не дает?
На рынке Ромка увидел таких же, как и он, мальчишек. У одного - картошка, у другого - морковь, у третьего - квашеная капуста. А какой-то угрястый лоботряс притащил даже синиц. Бедные синички метались по железной клетке, пищали, но вырваться на волю никак не могли.
"Не я один… и другие тоже", - подумал Ромка и чуть-чуть приободрился.
За картошку просили по два рубля за килограмм. Но Ромка - ему не терпелось поскорее удрать с рынка - уступил свою за полтора какой-то тетке в мужском полушубке. Спрятав деньги в карман пиджака, а мешок свернув трубкой, он облегченно вздохнул и понесся сломя голову в магазин культтоваров.
А через месяц Ромке снова зачем-то понадобились деньги. Какая-то там пятерка. Теперь, уже не спрашивая эту пятерку у матери, Ромка сам решил наведаться на рынок. Потом он еще ходил раз. И все с картошкой. В этот третий раз Ромка и познакомился с Серафимом Кириллычем. Случилось как-то так, что Ромка остановился возле старика, продававшего моченые яблоки. Яблоки были белые, наливные. У Ромки слюнки текли, когда он косился на ведро с яблоками.
"На-ка, милой, скушай за мое здоровье, - сказал вдруг старик и протянул Ромке самое крупное яблоко. - Бери, бери, коли угощают!"
И Ромка взял. Ел холодное сочное яблоко и слушал, как ворковал Серафим Кириллыч, зазывая его, Ромку, к себе в гости. С этого вот все и началось.
Ромка повздыхал-повздыхал, а потом свернулся калачиком и задремал. Очнулся под вечер. Оглядел комнату ничего не понимающим взглядом, увидел подушку на полу и тотчас припомнил все, что с ним было в это утро. Поморщился, встал, пнул ногой валявшуюся на дороге подзорную трубу, точнее, пока еще всего-навсего картонную трубку без стекол.
Но унывать подолгу Ромка не умел. Стоило ему увидеть в окно несущиеся по небу пухлые, снеговой белизны облака, растрепанные ветром кусты акации у забора, как сразу потянуло на улицу. И зачем это он, дуралей, провалялся весь день на диване? Зачем, когда вокруг так много разных развлечений?
Жуя на ходу пеклеванную горбушку, Ромка вприпрыжку поскакал в сени: ему во что бы то ни стало хотелось наверстать упущенное время.
У двери, прежде чем отодвинуть засов, он насторожился. Осторожность никогда не мешает.
На соседнем дворе кудахтали куры, и пищала Пузикова. Перед кем она так заливается? Ромка заглянул в щелку между разошедшимися тесинами. Вот оно что: совсем спелась с молчуном Аркашкой. Даже к себе затащила. А вот Ромке никак не удается сдружиться с Аркашкой. А так хотелось, так хотелось!
В узенькую щелку Ромка видел лишь Аркашку, и то одну его спину. Тот сидел за столом на веранде и, не разгибаясь, что-то писал. Пузикова, видимо, примостилась где-то сбоку. Слышно было, как она тараторила, то и дело заливаясь смешком.
Ну и пусть, пусть молчун Аркашка наслаждается хихиканьем Пузиковой, она хоть кого заговорит! Ему, Ромке, какое дело до этого? Только бы она про него не сболтнула. А сболтнет - плакала тогда ее косичка. Ромка вот сейчас забежит за Стаськой. Со Стаськой они придумают какое-нибудь интересное дельце.
Ромка уже взялся за тяжелый засов, когда на улице, гукая, остановилась машина. Метнулся к окошку, выходящему на улицу, и замер. У калитки стоял совхозный грузовик. А из кабины вылезала веселая, развеселая мать.
- Смотри, Вась, не забудь заехать! - говорила она, опуская на землю загорелую без чулка ногу.
Мать не заметила, как крепдешиновая с вишневыми разводами косынка, съехав с плеча, зацепилась за дверку машины. Зато шофер заметил. Поймав на лету легкую, словно пушиночку, косынку, он высунулся из кабины и ловко накинул ее на шею матери.
Ромке вдруг стало неприятно смотреть на мать и шофера, и он опустил глаза. Но чем, скажите, пожалуйста, чем так понравился матери этот толстощекий нахальный парень? В это мгновение он жалел и ненавидел свою мать.
Но вот дверка грузовика захлопнулась, басовито взвыл мотор, и машина, пыля, понеслась по улице. А мать уже шагала по двору, беззаботно размахивая хозяйственной сумкой.
- Верочка, мой-то дома? Не знаешь? - заметив на веранде соседнего дома Пузикову, спросила мать.
Теперь в окошечко-сердечко Ромка не видел мать, но ему было слышно, как она замедлила шаг, дожидаясь ответа. Что-то сейчас скажет Пузикова? Ну конечно, насплетничает, да к тому же еще и приукрасит. Под ложечкой у Ромки заныло.
- Здрасте, тетя Ася! - пропищала Пузикова. - С приездом!.. Вы о Ромашке спрашиваете?
Ромка в этот миг совсем похолодел. Ну чего она тянет? Можно ли так выматывать из человека душу?
- Я, тетя Ася, - помолчав, снова затараторила Пузикова, - ранехонько ходила на базар за овощами. И знаете, столько там видела мальчишек, столько мальчишек! Стоят и торгуют. Кто чем. Прямо настоящие купцы! И как только родители такое позволяют! А вернулась домой, обед стала готовить. Может, Ромашка, тетя Ася, к вам в совхоз укатил? Я его нынче совсем не видела.
- Не видела, говоришь? - переспросила мать.
- Нет, тетя Ася, не видела. Ни разочка не видела!
Ромка облегченно вздохнул, подкрался к двери и отодвинул засов. Когда мать появилась в комнате, Ромка лежал на диване, притворившись спящим.
- Роман, ты дома? - удивилась мать. - А почему не встречаешь?
Ромка потянулся, зевнул.
- Спишь? Неужели тебе мало ночи?
Мать лишь вскользь взглянула на сына. И не заметила на его лице ни тревоги, ни мучительных переживаний. Она равнодушно прошла мимо Ромки. А он молчал, затаившись, весь сжавшись в комок. Тогда мать опять со смехом сказала:
- Да очнись ты, сонуля!.. Боже мой, какая духота в комнате! Разве трудно открыть окно? А мусор у тебя откуда на полу?
- Это я трубу клеил… подзорную. - И Ромка не сразу поднял голову, не сразу встал. - А ты чего-то привезла?
Он присел перед сумкой на корточках. Ого, помидоры, огурчики. И даже пакет с вишней.