Поднялся сын Леши Лагутина. Грищенко в свое время конфликтовал с Лешей, презирал того за богемный образ жизни, за неразборчивость в знакомствах, потому на сына его смотрел с неприязнью, тем более, что и о сыне ходили не очень доброжелательные разговоры. Говорят, Виктор был лет в семнадцать замешан в какую–то историю, но выпутался. Потом, в восемнадцать, когда у Виктора были все возможности поступить в институт, он вдруг пошел в военкомат и был призван. Это несколько примирило Грищенко с младшим Лагутиным, однако он не мог заставить себя взять такого студента. Хорошо, что Покровский вяло согласился взять Виктора в свою мастерскую, если тот окажется на уровне.
- Знаете, иногда я чувствую вину перед Лешей, - сказал он Грищенко, - не так Леша был плох, не так мы с вами были хороши… Если парень потянет - возьму. Тем более что Леша не просил. Он такой - не попросит.
Младший Лагутин читал хорошо. Несколько холодновато, конечно, несколько более чем нужно профессионально, но хорошо.
- Витя, к первому туру приготовь что–нибудь попроще и поживей… Пастернак хороший поэт, но тебе его читать еще рано…
Грищенко поморщился от слов Покровского. Ну зачем абитуриентам знать, что Лагутин "свой", что мастер в нем заинтересован! Говорить об этом с Покровским бесполезно, тот отмахнется, скажет:
- Будто они не знают, чей он сын.
- Ну и пусть знают, а приличие соблюдать все равно надо. Одни поймут правильно, а другие…
- Чудакова! - выкрикнул Кирилл.
Никто не отозвался. Абитуриенты таращились друг на друга и пожимали плечами.
- Я спрашиваю, кто Чудакова? - громовым голосом повторил Кирилл.
Естественно, что Чудаковой оказалось то непонятное, бесполое существо, оскорбившее зрение Грищенко с самого начала. Она и поднялась–то не как люди - стул упал. Стояла и озиралась, как в лесу.
- Что читать будете? - резко спросил ее Кирилл. Видно, что ему она тоже не понравилась. И, будто отвечая на его враждебный тон, она так же враждебно сказала:
- "А судьи кто?"
- Стоп, стоп, стоп… Кто автор, название произведения…
По сути Кирилл был прав, оборвав ее таким образом, но Грищенко почувствовал, что дело не только в этом. Он понял, что эта девица вызвала у Кирилла такое же отвращение, как и у него, и что Кириллу не совладать со своим отвращением.
Грищенко Кирилл не нравился: из–за бороды, из–за джинсов, из–за нахальной повадки, присущей нынешним молодым, но враждебность к Чудаковой примирила его с Кириллом, они даже взглянули понимающе друг на друга, одинаково развели руками.
- По–моему, вам читать не стоит, - подбодренный Кириллом, сказал Грищенко.
Покровский, который только что безнадежно спал, вдруг вскинулся:
- Это еще почему?
От его вопроса Грищенко растерялся. Это только Покровский, оказывается, может проявлять свои чувства, сбивать людей с толку, высмеивать и выставлять их в дурном свете. А Грищенко нельзя.
- Очки, и все такое, - пробормотал Грищенко неуверенно, презирая себя за неуверенность.
- Снимите очки и читайте, - сказал Покровский девице.
- Грибоедов. "Горе от ума". Монолог Чацкого.
И девица, будто сорвавшись с цепи, начала читать.
Читала она хорошо, даже очень хорошо, Грищенко понимал это. Но была аномалия, которая вроде бы и подчиняла себе, и покоряла, и все же воспринималась как аномалия, а не норма. Она читала, и никто не осмеливался ее прервать: ни преподавательница сценречи, ни Кирилл, ни, тем более, сам Грищенко. Почему–то он боялся этой Чудаковой.
- Еще чего? - спросил Покровский, когда она дочитала до конца.
- А чего? - вопросом ответила она. - Что–нибудь потише…
- Могу Блока. "Девушка пела в церковном хоре".
И она читала Блока. Грищенко смотрел на ее сутулую фигуру, на стоптанные туфли, в которых она не постеснялась явиться на консультацию, на юбку, которая сползла куда–то на бедра, потому что была ей велика. Он отмечал все эти ее недостатки, пытался возмутиться ее расхлябанностью и неряшеством и - не мог.
Вместо этого он видел прекрасную девушку в белом платье.
Она дочитала.
- Басню! - резко крикнул ей совершенно проснувшийся Покровский.
- Нету, - ответила она.
- Ты что же, даже "Ворону и лисицу" не знаешь?
- Почему, знаю… Крылов. "Ворона и лисица". Впервые Грищенко слышал, чтоб так читали "Ворону и лисицу". Она не изображала ни ворону, ни лисицу, а рассказывала про них историю почти с отвращением, как совершенно бесполезное что–то, обреченное на непонимание. Дескать, все мы это знаем, но от нашего знания ничего не изменится, и лесть по–прежнему будет вынуждать нас открывать клюв и каркать во все горло.
- Почему так читала? - протелеграфировал Покровский.
- Крылов писал лежа, - ответила Чудакова.
- Откуда знаешь? - заорал Покровский.
- Да все знают, - ответила она.
Эти двое отлично понимали друг друга. Знали, о чем речь. И Грищенко впервые в жизни подумал, разрешил себе подумать, что Покровский, может быть, и не притворщик, и не старый пень, и не…
- А ну, подтяни юбку, выпрями спину, - сказал молчавший доселе старик Кох. - Что ты ходишь, будто ждешь тычка в горб?.. Пройдись туда–сюда. Бегом! По кругу. Ну, Буратино!!!
- Бегать не буду, - глухо сказала Чудакова.
- Это еще почему?
- Стыдно. Почему я должна бегать? Других не заставляли…
Насколько Грищенко знал великого Коха, профессора кафедры сценического движения, тот должен был взорваться и устроить вселенский хай. Но этого почему–то не произошло.
- Ладно. Не хочешь - не надо, - только и сказал
Кох.
- Чу–да–ко–ва, - нараспев произнес Покровский, когда отчитавшую десятку выгнали за дверь.
- Не поставлю даже тройки, - неожиданно для себя сказал Грищенко, - она просто неприлична. Расхлябанна, вульгарна…
Он сам не знал, зачем говорит это. Скорей всего, сопротивлялся Покровскому, который бесцеремонно поселился в его мыслях и чувствах и хозяйничал там как хотел.
- Вульгарна - в переводе на русский язык значит "обычна, примитивна". Надеюсь, вы понимаете, что Чудакова как раз не обычна, а?
Остальные молчали. Молчали на стороне Покровского, это ясно.
- Я пропускаю ее при условии, что вы пропускаете Богданову, - сдавая позиции, сказал Грищенко.
- Одной Богдановой за нее мало. Еще двух могу уступить.
- Но предупреждаю, вы с этой шваброй наплачетесь. Такой актрисы быть не может.
- Как бы я хотел быть таким же умным, как вы! Знать, что бывает, а чего не бывает. А эту Чудакову я где–то видел. Только вот где? - и Покровский задумался.
Грищенко хотел сострить: "Во сне", но не стал. Почему–то ему показалось, что когда–нибудь ему придется вспоминать об этом торге и что эти воспоминания не сделают ему чести.
- Ну, что? - спросила Рыжая, когда Марина вышла. - Спал?
- Кто - спал?
- Мастер, Покровский, кто же еще… Он, говорят, всегда спит. А который не спит - тот Грищенко.
- Нет, никто не спал.
- А чего они тебя задержали?
- Не знаю. Сказали, чтоб готовилась к общим предметам.
- Ты что? Прямо с консультации?
- Ага.
Марина была настолько потрясена и напугана всем с ней случившимся, что не сумела даже поблагодарить
Рыжую.
- Я только не сказала, что я не Чудакова…
- Вот это плохо, - озабоченно отозвалась Рыжая. - А то ведь это я - Чудакова.
- Как - ты?
- По отчиму если, то Чудакова, а по отцу Хованская… Я под обеими фамилиями записалась, и материал разный подготовила… Может, Хованскую проспит, так на Чудаковой проснется. К Грищенко я сама не хочу, а Покровский - он спит. Ну, ладно.
- Хованская, Полякова, Воробей… - вновь раздался зычный бас Кирилла, и Рыжая, топая как слон, побежала к дверям аудитории, а Марина осталась одна. Одна в этой слишком яркой, слишком красивой толпе.
Вокруг мальчика (кажется, его фамилия Лагутин) стояла целая толпа. Мальчик что–то такое говорил, наверное важное, раз все так внимательно его слушали, по Марине не захотелось к нему подойти. Потому, наверное, что мальчик этот был чужой.
Чужой потому, что так холодно и бездушно читал Сэлинджера, сделав из самого любимого героя Марины какого–то злобного недоумка, ненавидящего весь белый свет, и это чтение Марина перенесла на самого чтеца - это он такой злой и чужой. Тоже, чтец–декламатор.
Надо было дождаться Рыжую, сказать ей все, уцепиться за ее руку, как в свое время на заводе Марина уцепилась за руку Лили, но ждать было долго.
Одиноких в толпе было мало. Почти что не было вовсе. Вот мелькнул один. Странно знакомый, до потрясения знакомый. Даже не успев сообразить, что у нее еще никогда не было знакомых с ярко выраженным азиатским лицом, Марина, увидев устремленный на нее взгляд азиата, подняла руку и через всю толпу крикнула:
- Привет!
- Привет! - с доброжелательной ленцой отозвался азиат и пошел к Марине.
- Где я тебя видела? Откуда я тебя знаю? - спросила она, протягивая ему руку.
- Да я же сидел в зрительном зале, когда ты читала.
- Можно подумать, что я там кого–то заметила.
- Да уж, видик у тебя был, прямо скажем…
- А ты тоже поступаешь?
- Я кончаю. Режиссерский. Кстати, меня зовут Сакен.
- А меня…
- Знаю, знаю… Так и держи, старушка. Мне бы такую актрису, как ты… Вот такой бы маленький (он показал спичечный коробок) театрик и вот такую (развел руками широко–широко) актрису. Как ты. Ну, бывай! - и отошел, ушел, исчез, так что Марина вконец растерялась.
- Я вижу, вы тоже одна, и я один…
Она обернулась. За ее спиной стоял худенький длинноволосый мальчик в яркой кофте, подозрительно смахивающей на кофту его мамы.
- Я приехал из Воронежа, меня зовут Стасик…
- А меня Марина.
- Очень приятно. Там, - он кивнул на аудиторию, - страшно?
- Нет. Я не успела понять, что страшно.
- Может, и я не успею испугаться? Не к зубному же врачу, верно?
- Ну конечно.
- А петь заставляют?
- Нет, кажется.
- А то я боюсь петь. Мне слон на ухо наступил. Знаете, когда мне в первом классе учительница сказала "тебе слон на ухо наступил", я весь год думал - как же он наступил, а ухо цело? Вот такие глупости, знаете ли…
Это действительно были глупости, но мальчик совсем не производил впечатление дурака, просто он был очень растерян, напуган, но зато открыт и чистосердечен. Марине захотелось погладить его по головке, как–то утешить, защитить, что–то для него сделать, ну хотя бы по той простой причине, что он был тут, пожалуй, единственный такой слабый и беззащитный.
Смерчем налетела Рыжая.
- Не спал! - завопила она. - Представляешь, не спал!!! Петь заставил!
- Петь? - ужаснулся Стасик.
- Ага! И я спела! - И, не стесняясь присутствия тысячи человек, Рыжая вдруг запела нижайшим, сильным басом:
С треском лопаются бочки
Э–э–э–э!
Пляшут пьяные у бочки
Э–эх, нам бы да так!
Странно, но никто не обратил на нее никакого внимания. Видимо, тут так полагалось.
- Петь, с ума сойти! - схватился за голову Стасик.
- Он петь не умеет, - объяснила Рыжей Марина.
- А ты и не пой! - хлопнула Рыжая Стасика по плечу так, что тот чуть не упал. - Ты, главное, в ритме слова выговаривай. Главное - ритм!
- Ой, мне идти! - прошептал Стасик.
- Мы тебя подождем, не боись, - сказала Рыжая.
Стасик пошел к аудитории № 4.
- Нам с тобой все равно Лаурку ждать, - добавила она.
- Какую Лаурку?
- Да что со мной в троллейбусе ехала. Лаура Передреева - черный юмор ее собственных предков.
- А тебя–то как зовут? - вдруг осенило Марину.
- Ксана. А тебя?
- Марина. А того мальчика - Стасик.
- Что, прикинула себе мальчика? - остро уцепилась Ксана.
- Да нет, он просто какой–то… хороший…
- А я уже прикинула. В одной десятке были. Вон, видишь того красавца–дебила?
Марина посмотрела, куда ей указывали. "Красавец–дебил", будто повинуясь ее взгляду, подошел к ним.
- Вы так хорошо пели, - сказал он Ксане. - У меня бы не хватило духу так, сразу… Я свою басню всю армию готовил.
- Оно и заметно, - фыркнула Ксана.
- Что, очень плохо? - печально спросил парень.
- Да нет, ничего, - утешила Ксана. - Потом, ведь таких красавцев, как ты, должны вне конкурса брать.
Парень покраснел так мучительно, что Марина, желая его утешить, брякнула:
- Не расстраивайтесь, не такой уж вы красавец…
- Спасибо, - прошептал парень, глядя все же на
Ксану.
- А вот и красавчик, - зло выпалила та и сама покраснела.
Парень мялся, понимая, наверное, что надо уйти, но
что–то ему мешало.
- Мы друзей ждем, - сказала Марина, - Стасика и Лауру. Ждите вместе с нами. А потом куда–нибудь пойдем, хоть ко мне… Я теперь одна живу, у меня родители квартиру получили… А вас как зовут?
- Игорь Иванов.
И они стали ждать друзей, о которых еще сегодня утром Марина не имела ни малейшего представления.
Экзамены позади. Идет заседание приемной комиссии. И в два часа ночи по–прежнему еще ничего не известно. Изредка только открываются двери аудитории, где заседает комиссия, оттуда, как из горящего дома, вырывается кто–нибудь, окутанный табачным дымом, жадно дышит чистым ночным воздухом и снова исчезает.
Среди абитуриентов не нашлось ни одного настолько спокойного человека, чтоб пошел себе спать, а утром явился и просто ознакомился с вывешенными списками. Никто не посмел таким образом испытывать судьбу, все стойко ждали здесь же, чтоб узнать результаты из первых рук, будто от их присутствия в институте что–то зависело.
Все вели себя по–разному. Одни храбрились, делали вид, что лично в себе они не сомневаются, другие пали духом, боялись не только смеяться, но даже говорить. В глубине души каждый надеялся, что уж его–то возьмут, как же иначе, а потому волновался за тех, с кем успел подружиться.
Чуть в стороне от других, прямо на ступеньках белой мраморной лестницы, сидела уже крепко сколоченная за время экзаменов группа из пяти человек. Длинноволосый мальчик в маминой кофте, Стасик Новиков, будто бы дал себе слово, что ни на секунду не замолчит, что не останется, хоть ненадолго, в одном положении. Он бессмысленно вертелся и без остановки говорил:
- Самое ужасное, что тогда придется расстаться с вами. Но я надеюсь на Покровского. Я поступаю в третий раз. Везде доходил только до второго тура и вылетал. Из–за слуха. А Покровскому на это чихать. Он видит дальше. Поверьте мне, он видит дальше. Но если меня не возьмут… Марина, ты будешь писать мне письма, если меня не возьмут? Уж тебя точно возьмут. Правда, Ксана? Правда, Игорь? Ведь Марину возьмут? Вон как на нее Богданова смотрит, ей обидно, что Покровский ее и еще двух на Маринку поменял. Еще я хочу, чтоб взяли вон ту девочку, Аню Воробьеву. Она мне нравится. У нее отец театральный художник. Она какая–то одухотворенная, верно? Нет, нет, почему это меня должны брать. Вас всех возьмут, даже Лауру, а меня нет. Прости, Лаура, я не хотел тебя обидеть, я, наоборот, хотел сказать, что ты как раз самая тала…
Стасик прервал свою речь на полуслове, потому что почувствовал какое–то всеобщее движение, все как–то подались вперед, и наступила тишина. Еще не открылась Дверь, никто еще не вышел, но все почему–то знали, что сейчас дверь откроется, сейчас выйдут и скажут.
И дверь открылась. Вышел Кирилл, а с ним секретарша со списком. Дверь осталась открытой настежь, и комиссия тоже как бы присутствовала при оглашении списков. Сдружившаяся пятерка поднялась и стояла плечом к плечу.
Первой из них назвали Ксану, ее лицо сделалось радостным, но вмиг стало виноватым и обеспокоенным, потом назвали Игоря, но и он не позволил себе радоваться, а продолжал слушать с еще большим вниманием. Назвали Марину, потом Лауру. Список кончился.
- Я так и знал, - убито сказал Стасик. Настроение у всех четверых было безнадежно испорчено, потому что все они успели полюбить этого бестолкового мальчишку и уже не представляли себе, как же они будут без него.
- Мастерская профессора Грищенко! - объявил Кирилл и приготовился уже читать другой список.
- Может, тебя взял Грищенко? - с надеждой шепнула Стасику Ксана.
Он махнул безнадежно рукой.
- А Новиков? Новикова разве нет? - вдруг громко, собрав все силы, выкрикнула Марина и покраснела от обращенных на нее взглядов.
- Новиков? - Кирилл отыскал глазами Марину, сделав вежливо–приятное лицо (он почему–то с некоторых пор относился к ней почтительно), и повторил: - Новиков? Как же без Новикова? Разве мы не прочли? Есть Новиков. Станислав Новиков. Группа Покровского…
Стасик сел, где стоял, и вдруг горько заплакал. Лаура наклонилась к нему, положила ему руку на плечо, он сердито передернулся и побежал прочь, на улицу. Остальные четверо побежали за ним.
В ту ночь они долго ходили по улицам, вспоминали подробности экзаменов и наконец–то в полную силу торжествовали. Молчаливый Игорь вслух размечтался, как когда–нибудь сыграет Сирано де Бержерака, и даже Ксана не стала над ним смеяться. Стасик принялся радоваться, что одухотворенная Аня Воробьева тоже поступила, а это значит, что у него есть хотя бы возможность добиваться ее любви, потому что уж он–то любит ее смертельно и навсегда. Лаура болтала что–то о своем "друге" (это слово произносилось очень значительно), который будет безумно рад за нее.
- А ты что молчишь? - пристала Ксана к Марине.
- А я думаю… Я думаю, что если даже после первого же экзамена я окажусь непригодна, если меня выгонят, то все равно я никогда не забуду Покровского. Хоть для него это, может, ничего не значит.".
- И я не забуду, - пылко сказал Стасик. - Я никогда не забуду.
На рассвете они разошлись.
Мастерскую Покровского на картошку не отослали, оставили в городе помогать ремонтировать институт и общежитие, потому что в группе оказалось несколько человек с хорошими строительными профессиями.
- Конечно, мы не грищенковские сопляки и соплячки, - нашла Ксана повод погордиться.
Кроме Ксаны, которая была строителем по профессии, в малярном и штукатурном деле хорошо разбирался Игорь Иванов и, как ни странно, этот тип с постоянно презрительно оттопыренной губой - Лагутин, - очень уж он был разодет и высокомерен, однако работа у него получалась. Причем Лагутин умел не только красить и штукатурить, но вообще соображал, как сделать все быстрее и разумнее. Умело приказывал, и его слушались. (Говорили, что он отслужил в армии.)
Клим Воробей понимал в электричестве, потому что кончил техническое училище для электриков. Тонкий, светлый, с голубыми выпуклыми глазами и нагло вздернутым носом, он не производил серьезного впечатления, особенно если вспомнить, как он показал на третьем туре этюд, будто бы его живьем едят волки. Долго они его ели, потом, очевидно, съели окончательно, он упал на пол и закрыл глаза. Зрители просто плакали от смеха. В общем, почти вся группа, как оказалось, состоит из людей подготовленных, и если некоторые не умели делать ничего конкретного, то просто слушались Лагутина и Ксану, таскали мусор и мыли полы.