Впрочем, были и исключения. Аня Воробьева, например, делать ничего не желала. По утрам она являлась в роскошных туалетах, на полчаса запиралась в раздевалке, выходила оттуда переодетая в еще более роскошную "рабочую" одежду и начинала демонстративно отлынивать от каких бы то ни было дел: говорила, что У нее колет в боку, болит сердце, и нисколько не заботилась о том, чтоб эта ложь выглядела правдоподобно, - курила длинные импортные сигареты, хохотала во все горло над анекдотами и вообще вела себя по–хамски, будто нарочно вызывая других на скандал. И конечно, Ксана пылала от негодования, потому что уж она–то не только работала, но и любила работать, не могла не работать. Ее возмущало, что молодая здоровая девчонка может спокойно смотреть, как вкалывают другие, и у нее даже не зачешутся руки.
Сама Ксана красила стены вдохновенно и аппетитно, как Том Сойер. Попутно она учила красить Марину и успевала выслушивать длинные истории Лауры, которая была у всех на подхвате. А истории у Лауры были сногсшибательные:
- Ну вот, а Эдвард был братом Роальда, причем братом–близнецом, и когда Роальд погиб, я об этом узнала не сразу. А Эдвард явился ко мне под видом Роальда и стал настаивать на моей любви с какой–то бесовской, чудовищной силой. Сердце мое почувствовало неладное, но я не могла не верить собственным глазам… И я уступила ему, не ведая о том, что очень скоро мне придется горько раскаиваться…
- Очень интересно, - говорила Ксана. - Сбегай вниз, принеси водички.
Когда Лаура убегала, Ксана жаловалась Марине:
- Три года я ее знаю, и все время слушаю эту абракадабру. Вот спроси ее завтра про Эдварда и Роальда - ни за что не вспомнит, кто они такие. Уж хоть бы запоминала, что врет… Нет, мою бы Лауру да твоего Стасика посадить в одну лодку, отнять весла, и пусть плывут в океан…
Разрядившись таким образом, Ксана встречала Лауру как ни в чем не бывало и ни разу даже не попыталась остановить хотя бы усмешкой поток Лауриных басен. Марине оставалось только удивляться Ксаниному взрослому спокойствию и терпению. Можно было подумать, что Лаура ей сестра или дочка и она не может избавиться от нее, послать подальше. А и всего–то - два раза вместе проваливали в институт, тут и познакомились. Зачем умной и сильной Ксане эта дурочка? Но Марине делалось неловко от таких мыслей, потому что она тут же вспоминала, что и ее, Марину, Ксана опекала, следила за ней, как за маленькой, подбадривала, обнадеживала. Глядя на Ксану, Марина училась жить. До сих пор сосредоточенная на себе, она дивилась Ксаниному умению видеть окружающих, замечать чужие состояния, умению помогать другим избежать при этом неловкости. Потому Марина терпела Стасика, который сделался совсем невыносим.
Стасик не мог говорить ни о чем, кроме своей любви к Ане Воробьевой. Он то и дело появлялся у Ксаны с Мариной и сообщал новые подробности несуществующего романа. Марина старалась выслушивать его так, как Ксана выслушивала Лауру. Если уж он очень завирался, она посылала его к Климу, у которого Стасик был подручным. Очень нелегко давалась ей эта терпимость, но, начав переламывать себя, она скоро заметила, что забота о другом человеке дается ей все легче и приносит все больше радости. Это отвлекало от мыслей о себе, о прошлом, от тревоги за будущее.
Когда Лаура бегала на посылках, Ксана с пристрастием допрашивала Марину о ее прошлой жизни.
- И почему, ты думаешь, он тебя разлюбил?
- Потому что я никогда не чувствовала себя нормальной. Такой, как все. Я никогда не была в себе уверена.
- Это уж так, - соглашалась Ксана, - вечно наши воспитатели или родители из ничего сделают комплекс. Не такая, как эти их среднеарифметические "все", - комплекс. Мала ростом - комплекс. Рыжая - комплекс. Ну вот скажи: я красивая? Правильно, красивая. Так какого черта я всю жизнь думала, что уродка? Оказывается, меня считали уродкой в педагогических целях. Хотя, может быть, они и правда так думали. А ты что же, сама хотела быть как все?
- Да. Всю жизнь я хотела быть такой, как все.
- Потрясающе! Ты, значит, считаешь, что эти "все" лучше тебя? Романтик. Оптимистка. А твой Сергей был такой, как все?
- Он умел жить среди людей и нравиться им.
- А тебя это не настораживало?
- Отчего же. Это меня как раз привлекало к нему.
- И он так никогда и не узнал, что у тебя должен был быть ребенок?
- Думаю, не узнал… Ведь тут я поступила как все.
- И что, почувствовала себя на высоте?
- Нет. С тех пор я презираю себя, и, боюсь, это никогда не пройдет.
- Ладно, брось, забудь, - властно говорила Ксана, а потом вдруг подозрительно заинтересованно начинала выспрашивать, на каком заводе Марина работала, как фамилия Сергея, в каком отделе он работает.
Марина отвечала, смущенная тем, что Ксана, кажется, ей не верит, пока вдруг однажды не поняла, что Ксана ей верит, конечно, а просто у нее есть какие–то мысли насчет Сергея. Зная Ксану, всегда как бы охваченную рыжим пламенем деятельности, Марина серьезно испугалась, что та может выкинуть какую–нибудь штуку устроить Сергею сцену, и потому перестала отвечать на Ксанины слишком конкретные вопросы.
Однажды, когда они вот так беседовали, явился Стасик, как всегда некстати, Ксана все свое терпение тратила на Лауру, поэтому Стасика уже видеть не могла. Но на этот раз она была к нему очень внимательна.
- Стасик, - вкрадчиво начала она, - вот ты нам все о любви да о любви… А сам, небось, и целоваться не умеешь…
- Почему не умею - умею… - обиделся Стасик.
- Ну, когда мы отрывок с тобой делали, у тебя это плохо получалось…
В отрывке из "Женитьбы Фигаро" Стасик изображал Керубино, а Ксана - Сюзанну. По правде говоря, он рвался поцеловать Ксану не только для сценической достоверности, но она от его поцелуев мудро уклонилась.
- Плохо? - обиделся Стасик. - А что же делать?
- Потренироваться. Найди себе какую–нибудь опытную барышню вроде Лауры, у нее за долгую жизнь была масса приключений. И Эдвард, и Роальд, и тот, который приплыл к ней на ледоколе с красными парусами… Ты ей скажи, что тебе нужна помощь, она хороший товарищ.
Про себя Марина хохотала, но когда Стасик ушел выразила опасение, что он послушается Ксаниного совета.
- Да что же он, совсем дебил? - изумилась Ксана.
Дебилом Марина Стасика не считала, но какого–нибудь лесковского племянника из медвежьего угла он ей напоминал. Как выяснилось, она была права, потому что вдруг раздался страшный визг, захлопали двери, зазвучали размытые, какие–то банные голоса, а потом волна большого скандала стала приближаться к комнатушке, которую обрабатывали Ксана с Мариной.
Первой вбежала Лаура. Вид ее был дик и ужасен: встрепана, вся в краске и в опилках, лицо черно от размазавшихся ресниц. За ней, почему–то с гитарой наперевес, вбежал Клим Воробей, потом маленькая Baля Ермакова с любознательным интересом во взоре, бледный Игорь Иванов, Пчелкина с Веселкиным и даже Лагутин с Воробьевой, которые делали вид, что не очень–то им хотелось знать, что тут такое стряслось, но, мало ли, нужна медицинская помощь или что.
- Кирпич… кирпич свалился…
- На ногу.
- Какое на ногу, на голову…
- Сотрясение мозга…
- Эпилепсия…
- Пожизненный идиотизм.
- Сам ты идиот.
- От идиотки слышу…
Совершенно обессиленная, Лаура рухнула на руки Клима Воробья, которому пришлось отдать Игорю свою бесценную гитару.
- Что, в конце концов, случилось? Лаура, что случилось? - строго и спокойно спросил Лагутин.
- Он… он набросился на меня, как зверь… Он… целовал меня…
- Кто - он?
- Этот… Новиков…
- И только?
- Он… негодяй.
Ксана хихикнула. Лаура разрыдалась пуще прежнего. Все присутствующие были еще в таком возрасте, что не могли спокойно видеть чужие слезы, а того, кто плакал, считали непременно правым и несправедливо пострадавшим. Поэтому на Ксану посмотрели довольно злобно.
- Я ему голову оторву, - мужественно сказал Клим Воробей.
- Морозова, что же ты не следишь за своим Керубино? - каким–то гнусавым, намеренно ханжеским голосом спросила Аня Воробьева.
Марине захотелось было ответить, как она относится к "своему Керубино", а заодно и к Ане Воробьевой. Но ей стало стыдно так задешево предавать Стасика, она разозлилась на всех остальных, на этот визгливый детский сад. Наглым взглядом смотрела на нее Воробьева, презрительно щурился Лагутин, а Марина чувствовала, что Стасик тут ни при чем, что эти долго ждали повода прицепиться к ней, к Марине. Раздразнить, а потом посмотреть, как она себя будет вести.
- Я не думала, что после безумных притязаний Эдварда ты не сможешь справиться с бедным Стасиком, - сказала она Лауре.
- При чем тут какой–то Эдвард? - завопил Клим.
- Лаура знает.
- И все знают, - вдруг добавила Воробьева, - Лауре надо бы поменьше врать, Морозова абсолютно права. И вообще, мои дорогие, нечего тратить рабочее время на чепуху.
Такое Заявление в ее устах было странным: сама–то она никогда не работала, но все почему–то сочли нужным подчиниться ей и разойтись. Клим Воробей, как больную, повел Лауру умываться. Не ушла только Аня. Она сидела на подоконнике и спокойно наблюдала, как Ксана и Марина работают.
- Помогла бы… мусор бы, что ли, вынесла, буркнула ей Ксана.
- Чего нет - того нет, - сказала Аня, - не чувствую себя готовой на такие подвиги.
Ксана помолчала, а потом сказала Марине так, будто Ани здесь не было:
- Вот видишь? У Воробьевой все наоборот.
- Что - наоборот? - не поняла Марина.
- Ну, вот ты сказала, что всю жизнь хотела стать такой, как все, чтоб тебя не видели и не слышали, чтоб на тебя не обращали внимания… И все равно тебя всегда будут видеть, пусть даже не любить, но всегда будут видеть, всегда на тебя будут обращать внимание. А Воробьева, несмотря ни на что, ни на свои шмотки, ни на свою красивую гладкую рожу, всегда будет по сути такой, как все, и всю жизнь будет вертеться на пупе, чтоб выделиться. В этом разница.
- Однако, интересная теория, - спокойно сказала Аня. - А главное - сколько страсти!!! И как это вы так быстро сумели подружиться?
- А почему нет?
- Не верю я в женскую дружбу.
- Пошло, - фыркнула Ксана.
- Особенно две актрисы… - спокойно продолжала Аня, - при первом же успехе одна постарается за кулисами наступить другой на шлейф платья, чтоб сорвать выход… Именно лучшая подруга поступила так с моей мамой…
- А твоя мама наступила на нее в следующий раз?
- Нет, она этого не сделала.
- Ну, все еще впереди…
- У моей мамы уже ничего, нет впереди. Она умерла.
- Извини.
- Не за что. - Воробьева уже опять паясничала, кривлялась, а Марина готова была согласиться с Ксаной, что Анечке действительно хочется выделиться. И это, как ни странно, меняло дело и даже примирило ее с Воробьевой. Тем более что та вдруг поднялась с подоконника, взяла швабру и начала подметать помещение, работала она, что удивительно, с хорошей сноровкой, и, в отличие от Лауры, не поднимала туч пыли, и ей не надо было показывать, где она оставила мусор и грязь. Она прибрала все минут за пятнадцать, на что Лауре потребовалось бы полтора часа.
Когда работа была закончена и девочки, как всегда, пошли к Марине, чтобы, дружно приготовив обед, поболтать о том о сем, Анечка пошла с ними. За Анечкой увязалась Валя Ермакова, незаметное существо с тихими повадками.
С тех пор как родителям дали отдельную квартиру, а сестра Алька вышла замуж и уехала на Камчатку, комната принадлежала одной Марине. Она очень гордилась своим жильем, большой, более двадцати квадратных метров, мансардой. При входе высокие люди чуть не стукались головой о потолок, но потом он круто взмывал вверх, и у окна высота комнаты была около четырех метров. Окно - только одно и совершенно круглое, рама делила его на две створки, которые летом были распахнуты. Прямо из окна можно было вылезти на крышу, что Марина частенько и делала. Вещей совсем мало: громадный родительский шкаф, такой же громадный буфет, темный и весь в завитушках, диван, раскладушка за шкафом, где теперь спал Стасик Новиков (он как–то незаметно внедрился к Марине, жалуясь, что в общежитие слишком далеко ездить), большой стол и подобранный на помойке книжный шкаф темного дерева, тоже в завитушках. О том, что эта обстановка плохая и ее надо бы сменить, Марина никогда не думала, тем более что трудно было представить, как физически можно выдворить эти вещи: ни шкаф, ни буфет в дверь не пролезали, и как попали когда–то в комнату - уму непостижимо.
Только приведя в гости Аню Воробьеву, Марина сообразила, что живет она не так уж роскошно, что мебель могла бы быть и получше, что порядка могло бы быть и побольше.
Нет, Анечке ее жилье очень понравилось, она вслух восторгалась им, даже захлопала в ладошки, только войдя в комнату:
- Ой! Настоящая мансарда! Какой блеск! Какой вид! Ой, полотенце с петушками, настоящее деревенское! Ой, какие салфеточки! Настоящий мещанский стиль! Кровать с шарами, ой! И шкаф "Гей, славяне"!
Так она перечисляла все вещи в Марининой комнате, будто музейные экспонаты, но от ее слов они почему–то становились невзрачными и непригодными для жизни, Марине стало неловко и за свою мебель, и за запахи доносившиеся из коридора, и за звуки рояля, на котором соседский ребенок очень плохо играл гаммы.
Ксана, которая разбиралась в Маринином хозяйстве лучше самой Марины, тут же убежала на кухню жарить мясо, и оттуда уже доносился ее громкий голос, обсуждавший что–то с соседками, с которыми она мгновенно подружилась.
- Ты что, сняла это помещение, чтоб не жить с родителями? - спросила Аня.
- Нет. Это моя комната. Родители получили однокомнатную квартиру, а это осталось мне.
- И что же, раньше вы жили все трое в этой комнате?
- Не трое, а четверо. У меня еще есть сестра. Анечка, будто бы не веря, вытаращилась на Марин
- А где же ты делала уроки, когда училась? - спросила она.
- За обеденным столом.
- И сестра?
- И сестра.
- Ты, наверное, плохо училась?
- Нет, я хорошо училась. У меня в аттестате только две четверки: по тригонометрии и по черчению.
В вопросах и тоне Анечки было что–то такое, что задевало достоинство Марины, было ей неприятно, но нагрубить Анечке она не решалась.
Явились с кухни Ксана с Валей, принесли обед: мясо, картошку, овощи. Они накрывали на стол, а Анечка все продолжала пытать Марину.
- Почему же ты, если так хорошо училась, не стала после школы поступать в институт?
- Я не хотела…
- Но в Театральный–то ты, наверное, хотела?
- А откуда ты знаешь, что я не поступала в него раньше?
- Знаю, - твердо сказала Анечка.
Это что же выходит, Анечка уже интересовалась Марининым прошлым? Непонятный интерес.
- Ты что, до этого года даже не думала о театре?
- Я всегда любила театр.
- Но почему же ты все–таки не поступала?
- Я не была уверена, что я нужна театру. И сейчас не уверена…
- Это ты правильно. Кто может быть уверен в таких вещах!
- А ты тоже в себе не уверена? - спросила Ксана.
- Я - другое дело…
Опять что–то неприятное промелькнуло в ее тоне и улыбке, это заметила даже Валя Ермакова, потому что она тут же примирительно защебетала:
- Ай, брось ты, Аня. Ты ведь сама говорила, что ужасно волнуешься… Особенно из–за того, что с детства уважаешь Покровского и твой папа с ним дружит.
- Ну, вы видали? - голосом зрелой тетки, отчитывающей ребенка, сказала Аня. - И после этого можно говорить о дамской дружбе? Продаст ни за что ни про что. Хорошо, что я не доверила ей ничего серьезного.
Глаза у Вали Ермаковой налились слезами:
- Аня, ну зачем ты так? Ну что я такого сказала?
- Твоя непонятливость говорит о тупости…
Марина наблюдала, как краснеет от бешенства Ксана, но почему–то молчит. Аня тоже взглянула на Ксану и, будто изо всех сил желая вызвать ту на скандал, продолжала:
- Информации, полученной от Ермаковой, не доверяйте. У нее слишком небогатый словарный запас, чтоб хоть что–то передать точно.
- Да, - улыбаясь сквозь слезы, сказала Валя, - по литературе у меня всегда была тройка.
Марина не знала, как ей–то реагировать на этот диалог и кто ее возмущал больше: Анечка или Валя.
- Вот что, милые подружки, - заговорила Ксана, - надеюсь, вы сыты? Пьяны? Нос в табаке? Так идите по домам, вам спать пора, время уже.
- И пойдем, - с достоинством сказала Аня, - только я не понимаю, что за всплеск эмоций?
- Могу объяснить. В ваши личные дела я не вмешиваюсь. Ну а что касается интереса к Маринке, то я боюсь, что ее вы никогда не поймете.
- Это почему же не поймем? И почему интерес только к Маринке? А к тебе?
- Я - понятно кто и откуда, не валяй дурака. Я даже была милостиво включена вами в дележ призовых мест. Не скажу, что таких, как я, много, но Маринка - такая, какая есть - вообще одна. И вы это знаете, вы со своим Лагутиным увидели это сразу…
- Лагутин дрянь, и прошу меня с ним не путать.
- Мне плевать на ваши личные отношения, повторяю. Но когда вы шли в институт, то думали, что борьба будет только между вами, остальные застрянут где–то внизу. А жизнь - это такой эксперимент, который в чистоте не проведешь. Обязательно появится какая–то примесь, и все перепутается. И вот с улицы явилась никому не известная Морозова, которая обставила всех вас. То есть, я хотела сказать - всех нас. Люди разумные, вроде меня, с этим примирились, а неразумные, вроде тебя, начали приставать к ней и вздорно тявкать. Пардон, утонченно издеваться, так, что издевка почти незаметна. Но здесь есть я и этого тебе не позволю.
Долго молчали. За стеной, спотыкаясь и делая ошибки, играл гаммы соседский ребенок.
- Это что, у гегемонов нынче мода учить играть рояле своих деток? - со злой усмешкой спросила Аня.
- Да! - почти завопила Ксана. - Чтоб, когда они вырастут, поступить в консерваторию, куда не пройдут по конкурсу твои дети!!!
Ссора становилась безобразной. Аня быстро поняла это и сказала Вале:
- Пошли… Валя молчала, растерянно глядя на Ксану.
- Ну идем, идем… Ну, прости меня, если можешь, - потянула Аня Валю за рукав. Валя, улыбаясь Марине и Ксане, позволила себя увести.
- По–моему, зря ты так, - сказала Марина Ксане. - И меня выставила, будто я бог знает что из себя представляю… Ну откуда ты взяла, что я какая–то там… такая, или, наоборот, не такая…
Ксана враз стала спокойной, подумала, потом медленно заговорила:
- Я хочу, чтобы ты верила в себя. А верить есть во что, не можем мы все ошибаться. Ты скажешь - какое мне до тебя дело? Ну, просто случайно я помогла тебе… Ты не обижаешься, что я об этом вспоминаю?
- Нет, конечно. Ты мне очень помогла.
- Ну, а если на кого потратишься душой, то вдруг начинаешь любить этого человека. Поэтому я не хочу, чтоб они смели трепать тебе нервы. У тебя и без них забот хватит.