Марина не могла не согласиться с Ксаной, потому что и сама чувствовала и свое особое положение, и то, что многие из вновь приобретенных товарищей пытаются ее проверить, что ли, испытать, и порой это получается у них оскорбительно для нее. Но без Ксаны она как–то упускала момент, а когда находила слова достойного отпора, то говорить их уже было некому. Ее пугало пристрастное внимание будущих однокурсников, пугало, если они, загадывая о том, какую пьесу будут играть на третьем курсе, уже заранее, будто это само собой разумеется, отводили ей главную роль, а если хотели ее уколоть, то вполне серьезно могли сказать о какой–нибудь профессиональной актрисе, что та "играет не хуже Морозовой", и внимательно смотрели на Марину. Да и не только однокурсники. Актеры и режиссеры со старших курсов, те, что присутствовали на вступительных экзаменах, вечно таращились на нее, если встречали в здании института, и начинали шептаться со своими друзьями и подругами. Это. внимание не столько льстило, сколько пугало, она краснела, терялась, стыдилась своего лица и одежды и, в конце концов, нашла выход: ходить по институту только с Ксаной, которая умела в ответ на бесцеремонные взгляды смотреть точно так же бесцеремонно, с вызовом в лица назойливых и любопытных.
Как побитая собачонка, поджавши хвост, с букетом цветов явился Стасик..
- "О, Дон Гуан красноречив, я знаю…" - встретила его Ксана.
- Бессовестная, сама сказала, а я поверил… - обиделся Стасик. - И эта ваша любовь Воробьева отняла сейчас два граната, которые Марине послал Сакен…
- Да, Воробьева, конечно, теперь наша любовь, а твоя любовь Передреева…
- Не дразни. Я иду, а она говорит: "Кому гранаты?" Я говорю, что Марине, а она говорит: "Дай посмотреть". Я дал, а она говорит: "Спасибо, я их съем". И ушла. А мне ни здрасте, ни до свидания. А ваша Передреева нахалка, она шла в обнимку с Воробьем, а на меня они Даже не посмотрели.
- Тем лучше, - сказала Ксана, - баба с возу - кобыле легче.
И действительно, с того дня стало легче: Лаура гораздо меньше докучала своим враньем, а на Аню Воробьеву снизошло неслыханное трудолюбие. Она не заговаривала больше ни с Ксаной, ни с Мариной, но была вся как бы повернута в их сторону: работала поблизости, говорила так, чтоб именно они ее слышали, соблазняла сигаретами и очень часто не прямо, но косвенно приглашала их вместе с другими к себе в гости. От всего этого выиграл только Стасик, которого из–за того, что он друг Марины, Анечка дарила иногда небрежным вниманием. Игорь же Иванов никаких авансов от Воробьевой не принимал, шел туда, куда шли Марина и Ксана, благоустраивал пустоватую Маринину мансарду, вбивал гвозди, вешал картинки, подаренные Марине парнем с постановочного, натирал полы и был ослепительно красив и лучезарно счастлив.
- Кухонный мужик, - фыркала Ксана, - дебил и красавчик. И никогда он не сыграет Сирано де Бержерака, а наоборот… будет играть того, другого, который красавец…
У Марины едва хватало сил на то, чтоб сдерживать эти Ксанины всплески хотя бы при Игоре, потому что умная Ксана при Игоре безнадежно глупела и очень последовательно нарывалась на ссору с ним. Ее, очевидно, смущало то, что его к ней отношение с первых минут было четким и определенным, заметным даже для слепого, а ей хотелось страстей и страданий.
Уже перед самым началом занятий с юга приехал Кирилл, загорелый и громогласный.
- Ну как тут без меня, шухеру не было? - спросил он у Ксаны.
- Что такое "шухер"? - огрызнулась Ксана.
- Брось, старуха, ты же знаешь, о чем я говорю.
- Я не старуха и не знаю, о чем ты говоришь.
Почему–то с самого начала Ксана возненавидела Кирилла, и именно поэтому он всегда перед ней заискивал и прощал грубый тон и "ты", которое она ему упорно говорила.
Кирилл отошел от Ксаны с легкой улыбкой, улучил момент, когда Марина осталась одна, и обратился уже к ней;
- Ну, как вы тут? Скажи по блату, а?
- Все в порядке, - холодно ответила Марина.
- Ну, мы свои же люди… Помнишь, у Левушки Шарого…
Марина при упоминании о Левушке Шаром так смутилась, что не могла не только нагрубить Кириллу, но даже и сказать ничего не смогла. Он заметил это и тут же нахально соврал:
- А он про тебя спрашивал. Привет передавал. Я с ним вместе на юге был. Он машину водить не умеет, так я его возил. Я не хотел. Говорю, у меня дела, а он ты же знаешь какой… Прицепился, просит, ну я его и отвез. А должен был быть здесь. Но, может, я тут и был, а?
Все это было абсолютное вранье, и Кирилл даже не пытался придать своим словам особого правдоподобия, но Марина не выдержала, кивнула ему в знак согласия, за что потом ей досталось от Ксаны.
Получив подтверждение, что он присутствовал там, где на самом деле отсутствовал, Кирилл развернулся. Он обставил свое появление таким шумом, грохотом, так умудрился в одно и то же время являться в нескольких местах сразу, с видом деловым и озабоченным, что за два дня его присутствия у всех создалось впечатление, что он тут был всегда, что без него просто не обошлись бы, пропали бы. А еще с легкой руки Кирилла завелся обычай собираться вместе, петь, вести разговоры о театре, слушать фамильярные высказывания Кирилла о знаменитых людях и думать, что любой, и ты, и я, ничуть не хуже этих актеров и до славы рукой подать. И впервые возник вопрос, который возникает у всех первокурсников:
- А почему бы нам не создать свой театр? Кирилл был "за". Он говорил про этот уже почти реальный для всех свой театр, и все в него поверили. Все, кроме самого Кирилла, потому что у Кирилла была другая задача: он честно следил за трудовой практикой студентов и, главное, сумел убедить в своей честности и себя самого.
- Марин, ты спишь?
- Нет.
- Марин, я опять что–нибудь не так?
- Все так. На этот раз.
- Но я зря сказал Ане о своих чувствах?
- По–моему, она не заметила ни твоих чувств, ни твоих слов.
- Марин, ты ее не любишь!
- Предположим.
- Не предположим, а факт.
- Не совсем факт.
- Но она такая красивая!
- Ага.
- Такая умная!
- Ага.
- Ну что ты заладила: ага да ага! Стасик, полуодетый, забегал по комнате.
- Не любишь ты ее, не любишь, я знаю. Это… плебейство с твоей стороны!
- Чего, чего?
- Плебейство…
- Ух ты, какие слова появились в лексиконе у воронежских ребят!
- Да, плебейство, она же к тебе хорошо, она тебя же…
- Спи, аристократ.
- Знаешь, Сакен сказал, что у нас на курсе ты самая умная.
- Вот уж!
- Да, да… Между прочим, Сакен из княжеской семьи. Ну, из казахских князей, из восточных…
- Ну и что это меняет?
- Ничего, я так.
- Нет, ты не так. То у тебя плебеи, то у тебя князья, набрался, тоже мне…
- Подумаешь, и сказать нельзя.
- Нельзя. Днем говори, а ночью дай спать. И катись к себе за шкаф, понял?
- Ладно. Стасик поплелся за шкаф, лег на свою раскладушку
Он молчал так долго, что Марина решила уже - спит и хотела вернуться к собственным мыслям. О том, что будет завтра. Но Стасик вдруг опять заговорил:
- Марин, ты спишь?
- Сплю.
- Раз отвечаешь, значит, не спишь!
- Ну, не сплю, не сплю. Что еще у тебя?
- Марин, а ты выдумала тот одинокий этаж?
- О господи!
- Нет, ну правда!
- Не знаю. Просто когда утром входишь в темную парадную… Кажется, это было на Таврической. Я вхожу, а на меня из темноты летит белая фигура! Белая–белая, как в саване.
- Нет, ты серьезно?
- Хоть завтра могу показать. Там такой старый дом и в парадном белая мраморная статуя.
- А тот одинокий этаж?
- Тоже был. Одна квартира в пятиэтажном доме. Долго–долго шла по лестнице… Все двери были фальшивые, кроме той. Квартира со стеклянным потолком. Странный свет и запах старых книг. И гравюры. Приветливые старики. Такие, каких сейчас и не бывает. И покой…
- Ты устаешь от людей?
- Наверное.
- А я нет. Мне все мало. Я всегда был так одинок. А теперь нет.
- Ну и слава богу.
- Марин, хочешь, я тебе что–то скажу?
- Скажи.
- Марин, а когда мы ползуночки твоему племяннику покупали… Помнишь, для посылки?
- Ну?
- Не скажу.
- Раз уж начал - скажи!
- Нет, не скажу! Ты запрещаешь!
- Ну и спи тогда, и не мешай.
- Ладно, скажу.
- Нет, не надо уж.
- Скажу, вот и скажу. Я… я волновался.
- То есть?
- Я и правда представил, что у меня ребенок. У меня и у тебя. От тебя ребенок.
- От меня? То есть как это?
- Ну, у тебя от меня ребенок, и мы ему покупаем ползунки… -
- Ты, идиот, если ты сейчас же не замолчишь!..
- Спокойной ночи.
Но уснуть им не удалось. Квартиру разбудили звонки, вся дюжина коммунальных звонков трезвонила оптом и в розницу. Либо случился пожар, либо звонил какой–то пьяный, сумасшедший, нахал.
Соседи в кальсонах и ночных сорочках выскочили в коридор, но открывать не решались. Марина, а за ней Стасик под всеобщими взглядами прошли к двери.
- Кто там? - звонким от страха и напряжения голосом спросила Марина.
- Мне Морозову Марину, - ответил безмятежный женский голосок.
Марина открыла дверь. На пороге стояла незнакомая девушка, одетая так, как одеваются только для показа мод.
- Я была в общежитии, но на меня не хватило места. Мне сказали ехать к тебе. Зовут меня Жанна.
- Марина, - хриплым петухом отозвалась Марина. - А это Стасик.
Извиниться перед жильцами Жанна не подумала, это сделал за нее Стасик, он же понес и огромный, невиданный по размерам чемодан.
Жанна вошла в комнату, цепко все осмотрела. (Взгляд воровки, подумалось Марине, хоть она никогда в жизни не видела воровок.)
- Плоховато живешь, - сказала Жанна.
- Как могу.
- А раскладушечка что, для блезиру поставлена?
- Для какого блезиру?
- Ну, если соседи утром за спичками войдут, то - как в лучших домах Филадельфии - два спальных места, а?
- Послушайте, какое вы имеете право… - начала Марина.
- Верно, - отрезала Жанна, - значит, я появилась тем более вовремя… Долго в такие детские игры не поиграешь. Ладно, гасите свет, я хочу спать, прилягу вот тут, на раскладушечке. А завтра этот шизик будет ночевать в общежитии, в комнате номер пять. Ясно?
И, не дождавшись ответа, Жанна захрапела, что бывает с очень усталыми людьми, наконец–то дорвавшимися до законного отдыха.
Стасик сидел в темноте на Марининой постели.
- Ложись со мной, чего уж там, - сказала Марина
- Слушай, - прошептал Стасик ей в самое ухо, - какая она страшная!
- А по–моему, так красивая.
- Я не о том. Она в о о б ще страшная. Марина передернула плечом.
- Завтра, - сказала она, - Стасик, родненький, уже завтра!
- Завтра, - отозвался он, засыпая.
Мастер Покровский смотрел на сидящих перед ним молодых людей и думал о них и не о них. Многих он вообще не мог сразу узнать. Какая–то Пчелкина, какой–то Веселкин (в каждый набор встречались смешные и рифмующиеся фамилии), еще какой–то там Великанов ростом с ноготок. Он сам их отобрал, сам за них воевал, а теперь удивлялся: почему этот или эта, а не те, прочие, которые столь же страстно хотели стать артистами, как и эти? Что он нашел в этих, отобранных? П о к о л е н и е. Новое поколение. Еще одно поколение, которое пройдет через его руки.
Поколение… А что, собственно, это такое? По какому принципу ведется отсчет? Новое и старое, отцы и дети? Иногда Покровскому казалось, что разных поколений вообще не существует, как не существует разной воды, в природе циркулирует одна и та же. Эти молоды и сильны, как был молод и силен когда–то он сам. Его задача сделать так, чтоб они стали толковыми современными людьми с хорошей профессией.
Покровский смотрит на своих новых (каких по счету?) молодых. Он смотрит внимательно: а что они знают из того, что было до них? Знают не оголтелым своим, воинствующим, неспокойным интеллектом, а добрым старым р а з у м о м, который и есть - душа?
Куда успели уже они вляпаться из–за активности этой самой души, сколько боли перенесли, испугались ли этой боли или только возмужали?
Ох, ведь не спросишь у них: "Дети, какие вы, зачем вы, почему, не ошибся ли я в вас?"
Ну, поглядим вам в лица… Нет, какие–то они еще неродные. Красивые дети и неродные. Разве что Чудакова (он упорно называет эту девчонку Чудаковой), разве что она…
Неприглядный ты подлинник… Подлинник чего? Души, что ли? Какой души? Неизвестно. Впрочем, если она, душа, есть, то больше ничего не требуется. Не подведи только, работай.
Впрочем, вот этот, Керубино (ишь как верно нашел себе подружку), он тоже не порожняк.
И этот демобилизованный, Игорь Иванов, ничего парень, надежный. А красив–то, бывают же еще такие! Да и вот эта Рыжая, и этот… которого волки живьем ели, и Анютка Воробьева, почти свой ребенок, да и этот… и эта… Стойте, стойте, стойте, а эта откуда взялась? Вот уж такую он мог взять только под общим наркозом. Покровский раскрыл глаза пошире, боясь, что из–за привычки смотреть вприщур с его зрением случилась досадная оплошка - ему стали являться какие–нибудь там миражи, или как еще… галлюцинации. Захотелось сказать: сгинь, нечистая сила!
- А вы, девушка, откуда?
- Я из Москвы. Я уже училась на первом курсе, потом заболела, а мужа перевели под Ленинград, вот и я за ним. У меня переводка из министерства, в канцелярии всё знают.
Смущенная стоит, глазки потупив, краснеет.
- А, ну, ну… - сказал Покровский, не дав себе воли подосадовать, что его об этом новом явлении в известность не поставили.
О своей вступительной речи он думал давно, боялся пустословия, старческого сюсюканья, искал слова. Но сейчас ему было трудно начать, потому что девица со справками сбила его с толку, насторожила, внесла непокой. Однако он заговорил…
- Дети! Простите, теперь уже взрослые! Я не буду с вами воевать, и за вас особенно воевать не буду, потому что у меня нет на это сил. Может быть, и скорей всего, вы окажетесь моим последним курсом. Актеров много. Как собак нерезаных. Я даже думаю, что, чем и будет меньше, тем лучше, потому что слишком много плохих. Перефразируя Станиславского, скажу: любите себя в искусстве. Уважайте себя, берегите свою профессиональную честь, бойтесь потерять гордость и достоинство. Думайте прежде всего о себе, поменьше соломинок в чужих глазах… Нет–нет, Станиславского я не извращаю, просто я не люблю афоризмов, этих соблазнительно готовых болванок мысли. Бойтесь быть слишком афористичными и остроумными, чем так часто грешат актеры. Жизнь не терпит афоризмов, они от лукавого. Первый год нашего обучения пойдет на отсев. Мы будем испытывать ваше терпение… Конечно, вы уже знаете, что такое работа с пустышками. Так вот, объясню: пустышки окажутся пустышками в руках тех, кто не умеет оживлять предметы. Оживлять неживое - чудо. а также наша профессия.
Он было сел, но вспомнил, что должен представить студентам остальных преподавателей: педагога по сценической речи, Кирилла, Машеньку. Машка была одной из лучших актрис Ленинграда, между ней и Покровским существовала старая дружба, какая только может быть между учителем и благодарным учеником. А Машка была благодарной и потому, несмотря на всю свою занятость в театре, согласилась вести в институте сценическое мастерство.
- А это Мария Яковлевна Горяева, заслуженная артистка РСФСР…
Он ждал этого момента, этого представления в прямом и переносном смысле. Ага, голубчики, и не узнали! По–вашему, актрисы в декольте и с коронами на голове разгуливают! А я вам Машеньку, серенькую мышку, умницу и скромницу. Вы еще от этой скромницы поплачете!
- А это Кирилл Владимирович, мой второй помощник, его вы знаете… Это Ксения Ивановна Доманская, преподаватель сценической речи. Мы будем вас учить будущей профессии. А сейчас каждый опять будет читать. Только не то, что мы уже слышали. Попрошу любимые стихи. И, прости господи, никаких "Ворон и лисиц". Начните вы, девушка, кстати, как вас зовут?
- Жанна.
- Вот и начните, Жанна…
- Вы знаете, - Жанна опять опустила глаза (впрочем, поднимала ли она их?), опять покраснела. - У меня горло болит… Я не владею голосом… сейчас… Вот, у меня тут справка от ларинголога. На неделю.
Черт знает что такое: переводка, министерство, канцелярия, справка.
- Ладно, садитесь, раз так… Начнем с другого конца. Вот вы, Станислав Новиков, начинайте.
Мальчишка взвился, с надеждой посмотрел на свою Чудакову и выпалил предварительной скороговоркой:
- У меня почти все стихи любимые. Только я не сообразил. А пока я думаю, я Жанне скажу, что от горла надо дышать над картофельным паром. Знаете, оказывается, пар от воды резко отличается от картофельного пара. Теперь стихи. Корней Иваныч Чуковский! "Муха–Цокотуха"! Поэма!!!
Муха–муха, Цокотуха,
Позолоченное брюхо!
Муха по полю пошла,
Муха денежку нашла…
На поэму Покровский себя сегодня не запрограммировал, она оказалась сюрпризом, к тому же приятным. Удивительный мальчишка: ни особого ума, ни опыта, но такие россыпи… Он не только прочел поэму, но протанцевал ее от начала до конца. Ладно Машенька, но и Кирилл, и Ксения Ивановна хохотали до слез, что не помешало Ксении Ивановне сказать:
- Свистящие! Свистишь, ландыш мой!
- Разве свистел? - удивился Стасик. - Хотя мог, наверное, раз вы говорите…
- Присвистываешь на букве "с"! Садись, потом займемся.
- Почему потом? Можно и сейчас… - с готовностью начал Стасик, но Чудакова дернула его за руку и попридержала несколько мгновений. Старательность и активность своего приятеля она сгладила тем, что прочла очень короткое и страннее по выбору стихотворение Пушкина:
Урну с водой уронив,
Об утес ее дева разбила…
После монолога Чацкого это прозвучало на удивление строго, но и женственно. Мастеру захотелось, чтоб она почитала еще, но Ксения Ивановна успела сказать: "Замечаний не имею" - прежде, чем он открыл рот.
Рыжая Ксана Хованская, как грозой, разразилась Маяковским. Читала про упавшую лошадь. Шумела, гремела, гоготала: "Лошадь упала! Упала лошадь!", так яростно ненавидя собравшуюся над поверженной лошадью толпу подонков, что, случись эта история в самом деле, с ней самой, а не с Маяковским, она одна разгромила бы всех и одним рывком поставила лошадь на ноги вместе с телегой. Секрет такого яркого сопереживания, по мнению Мастера, раскрылся под конец. Лошадь тоже была р ы ж а я!
Анютка Воробьева прочла "Сероглазого короля". Хорошо прочла, умничка, ей ли не понимать стихов!
Потом был Лагутин… Один раз Покровский уже закрыл глаза, когда взял его в свою группу, теперь пришлось закрыть во второй раз. Чтение было от лукавого, холодноватым, напыщенным. Покровский заскучал. Смысл стихов до него слабо доходил, хотя это были его любимые стихи.
Февраль. Набрать чернил - и плакать…
Потом он задремал, успев подумать, что стареет.