- Ладно. Жди.
Жанна хмыкнула, когда Марина вошла в комнату.:
- Опять твой чичисбей? Гляди, доиграетесь.
- Послушай, почему ты говоришь о том, чего тебе никогда не понять? Я ведь не лезу в твои дела?
- Влезла бы, да порядочную из себя корчишь. Вы, от сохи, очень любите играть в порядочность.
- А вы от чего? Я от сохи, а ты от чего?
- Вот из тебя и поперло любопытство, голубушка!
- Ладно, я ухожу.
Стасик прыгал под моросящим дождичком.
- Пошли в кино, - сказал он, - там какой–то фильм. Говорят, постель покажут.
- Я не люблю смотреть про постель.
- Ханжа.
- Дурак.
Помолчали. Потом Стасик сказал:
- Ладно, тогда пойдем на ту улицу, где твой этаж. И где белая статуя в черном подъезде.
- Пойдем.
Они шли, по–детски толкаясь плечами, но за руки не брались. Поначалу Стасик любил хвататься за Маринину руку, но с некоторых пор это начало ее раздражать. Уж слишком взволнованно вздрагивала его рука, не так, как положено между друзьями. А ходить под ручку им казалось совсем смешным. Они шли по особо нарядной (осень!), усаженной деревьями улице. Там, в тупике, был этот дом, Марина помнила точно.
Но дома не было.
Прошли улицу из конца в конец. Вернулись обратно. Потом опять вернулись к тупику. Дома не было!
Навстречу шла какая–то старушка.
- Скажите, здесь был дом… Высокий, пятиэтажный. Во всем подъезде только одна квартира. Я запуталась - где этот дом?
- Был, был, как же, - ответила старушка, - но его разбомбили во время войны. Вот тут он был, где водокачка. Или правее. Или левее. Не помню точно. - И оглядываясь, засеменила дальше.
Стасик смотрел на Марину испуганно, как на больную.
А дождь из мелкого и склочного сделался большим и довольно вредным.
- Такой дождь пахнет наводнением, - поделился с ними питерским опытом случайный прохожий.
Впрочем, черную парадную с белой мраморной статуей они нашли. Было странно и щекотно сидеть в этой парадной и слушать, как на улице лупцует дождь. Хлопали двери, мягко, по–старинному взвывал лифт, сверху летел чей–то порывистый бег.
- Марин, нам не снится?
- Не знаю.
Легкий бег приближался.
- Кого я вижу! - перед ними стояла Анечка Воробьева. - Вы что тут делаете?
- Дождь пережидаем. А ты?
- А я тут Живу. - Анечка подозрительно покосилась на Стасика. - Ты что, не знал, что я тут живу?
- Нет, вот честное слово. Я не нарочно.
- Слушайте, идемте ко мне, а? Я спустилась позвонить… кому угодно… В доме пусто и телефон выключили, мы с папой забыли междугородные оплатить.
Марине показалось, что Анечка им обрадовалась и звала искренне. Идти им решительно было некуда, да и Стасик, она знала, очень хочет в гости.
- Пошли, с удовольствием, спасибо, - сказала она. Анечка вызвала лифт.
Такую квартиру Марина видела второй раз в жизни. Но нет, та была п о д о б и е м, а эта была настоящая. Там,
у Светки, было все слишком модно, дорого и чуждо.
А здесь, то ли из–за расстановки мебели, то ли из–за обилия книг и картин, то ли просто потому, что это была жилая квартира (то есть вещи лежали и стояли как им вздумается, а некоторые просто валялись), но только страха перед несомненной роскошью этого жилья почему–то не возникало.
По первому ощущению здесь должно было быть комнат сто. Как потом выяснилось, их и правда было много.
- Только половина квартиры пустует, - грустно сказала Анечка, - один двоюродный брат в Амстердаме, другой в Норильске, тетка с мужем на Камчатке. Так что кроме нас. с папой и Вали Ермаковой тут никого нет. Хорошо еще, гости приезжают.
- Разве Валя Ермакова живет у тебя? - спросила Марина,
- Ну не жить же ей у себя дома, там нет даже отдельной комнаты! А у меня полно места. В общежитии тоже нельзя, общежитие вообще плохо действует на неподготовленных людей. Ну чего ты на меня так смотришь? Ты же в свою единственную комнату пустила этого московского крокодила, почему же я не могу?
- Крокодил! - захохотал Стасик. - Совершеннейший крокодил эта Жанка!
- А у тебя не спрашивают, - оборвала его Анечка. - Есть хотите?
Марина из вежливости сказала, что не хочет, но Анечка, к счастью, ей не поверила, потащила за собой на кухню - огромную и уютную, распахнула настежь холодильник и стала вытаскивать самые разные продукты. Она торопилась, кое–как взламывала банки с консервами, кое–как резала колбасу и сыр, и в этой ее торопливости было столько дружелюбия и гостеприимства, что Марина ее не узнавала.
Куда девалась манера цедить слова, строить презрительно–брезгливые рожи, за которые они с Ксаной так на Анечку злились, куда вообще девалась та противная соплюха!
Когда они пили кофе (чудесный, только что смолотый), явился Анечкин отец. Это был седой, но очень симпатичный, молодой почти человек с веселыми глазами и очень подвижным, породистым лицом. Где–то Марина этого человека уже видела, но где - не могла вспомнить.
- Здравствуйте, - сказал он, - а я так боялся, что вот сейчас приду домой - и у нас никого нет… Ты накормила гостей? Эй, вы сыты? Прекрасно. Так, а теперь я скажу, кто это. Вот он - Стасик. А ты… ты Марина. И я тебя, Марина, знаю… Ты, конечно, меня забыла! И где тебе помнить какого–то старого идиота с его розами…
И Марина вспомнила. Это было восьмого марта, когда она разносила почту и делала вид, что этот праздник не имеет к ней никакого отношения, ей совершенно наплевать, что кто–то его празднует, что кого–то поздравляют и кому–то делают подарки. И там, внизу, у почтовых ячеек, когда она раскладывала письма, к ней вдруг подошел какой–то человек (она плохо его разглядела) и протянул букет роз:
- С праздником, милая девушка! Осторожно, они с шипами.
А потом она очень долго, чуть не целый год, помнила эту фразу, эти цветы, и ее радовало, что так все–таки бывает.
Анечкин отец захохотал:
- "Мир тесен", - сказал Перпендикьяццо и смертельно побледнел, узнав в гениальной актрисе девушку–почтальона. Поздравляю вас, Марина. И вас, Стасик, тоже.
Стасик был на верху блаженства - его принимали всерьез, мало того: оказывается, о его существовании знал сам Анечкин папа.
- Ладно, ты сказки не рассказывай, скажи лучше: за телефон заплатил?
- Заплатил. Вот квитанция.
Марина впервые видела такие отношения в семье, и такая семья ей нравилась. Вспомнила своих родителей, долгую совместную жизнь вчетвером в одной комнате, придирки отца, робкую участливость мамы. И ей стало ужасно их жаль, жаль за то, что они не могли быть с ней и с Алькой такими благодушными, остроумными и легкими, не могли они приглашать в свой дом ее и Алькиных друзей. Теперь, когда они наконец–то перебрались в отдельную квартиру, зажили по–людски, между ними и дочерьми все равно уже была непреодолимая пустыня. С обеих сторон - чувство вины и жалости от сознания грубых ошибок в отношении друг друга. Это чувство было стыдным и недобрым, и Марина испугалась, что позавидует Анечке, перенесет на ее отца и на Анечку вину за то, что ее, Маринина, семья была такой неустроенной и неумелой. Но она вовремя вспомнила, что у Анечки нет матери, и отец, который так любит гостей, страшно одинок, наверное, и не от хорошего дарит розы почтальону. "Я б заставила его жениться", - подумала Марина. Раздался резкий звонок в дверь, отец пошел открывать.
- Папу надо женить, - сказала Анечка, - но у нас родственниками ничего не получается. Было несколько кандидаток, но все пытались навести свои порядки и чуть не свели нас с ума. Так мы и плюнули.
- Странно, я только что подумала об этом, - сказала Марина.
- Ничего странного, об этом думают все, кто приходит в наш дом.
- У вас удивительный дом.
- Ну так и живи у нас, пока эта крокодильша от тебя не смоется.
- Как - живи?
- Так и живи. У нас есть комната. Того брата, который в Амстердаме. Он корреспондент.
- А что, и правда, Марин, а? - оживился Стасик, почувствовав в этом выгоду и для себя.
Марина вспомнила про шкафы с книгами, про настольные лампы с шелковыми абажурами, и как, наверное, здорово читать книги в тихой комнате при свете такой странной настольной лампы. Анечка, будто угадав ее мысли, сказала:
- У нас есть все греки. Это как раз для тебя.
- Почему ты так решила?
- Откуда я знаю? Так мне кажется.
Стасик про греков слышал, наверное, впервые, но счел нужным поддакнуть:
- Да, да, Марин, это для тебя!
- Гляди–ка! И он тоже. Все знает, все понимает- только без хвоста, - захохотала Анечка.
- Чего–чего? - не понял Стасик.
Марина, чтоб не дать ему ударить в грязь лицом, сказала:
- Это из "Маугли", помнишь? Обезьяны так говорили.
- А, ну конечно. Как это я позабыл!
В прихожей между тем происходил базар с раскатами, отдающими Кавказом. Марина невольно прислушивалась к тому, что там творится. Кроме Анечкиного отца там явно было еще трое. Двое кричали как резаные, третий молчал, потому что кричали явно на него.
- Ара! - кричали два голоса оптом и в розницу. - Ара!
Ара молчал. Видно, сильно провинился. Анечкин отец старался, судя по интонациям (слов не было слышно), утихомирить разбушевавшихся кавказцев.
- Чего они так напали на этого Ару? - спросила Марина у Анечки.
- На какого Ару?
- Ну, они все его ругают: "Ара! Ара!"
- Никакого Ары там нет, просто по–грузински "ара" и значит "нет". Видно, они не согласны у нас обедать и тащат папу в ресторан. Это режиссеры из Тбилиси.
Всем стало ужасно весело, хохотали до упаду.
- Похищают, похищают, похищают, - мелькнул в дверях Анечкин папа, - вернусь поздно. Укладывайтесь без меня.
- Ладо! Датико! - заорала Анечка, не сходя с места. - Не спаивайте папу!
- Ара!
- Ара! Ара! - отозвались из прихожей, потом хлопнули дверью.
- Ну так как? Останешься у меня? - спросила Анечка.
Марина замялась, но лишь на мгновенье, потому что тон у Анечки был искренний и просительный.
- Останусь.
- Вот и хорошо. А Стасик пойдет домой, то есть в общежитие.
Стасик сгорбился от огорчения, но поплелся к прихожей. Одевался он долго, будто ждал,, что Анечка его остановит. Но она лишь сунула ему в руки огромный зонт.
- На, кто–то у нас его оставил, можешь пользоваться. Теперь ты ленинградец.
- Зачем ты с ним так? - спросила Марина, когда Стасик, ушел. - Ведь он тебя любит.
- Он не меня любит, а тебя…
- Да что вы все, очумели?
- Ах, значит, не я одна так думаю?
- К сожалению.
- Ладно, не бери в голову. Давай картошки почистим, сейчас Валя придет.
- Странно.
- Что странно?
- Ты с ней так обращалась, а сама…
- Не напоминай мне о том случае, ладно? Я просила у нее прощенья, и она простила. По–настоящему простила, от души. Она, знаешь, в глубине очень настоящая. Просто я поначалу не поверила в ее услужливость, думала - подхалимка. Знаешь, я в нашем милом доме видела слишком много подхалимов, вот мне и показалось.
- Но зачем было оскорблять ее вслух?
- А, мало ли что я говорю вслух! У меня язык не связан с головой. И она это поняла. Она прекрасный человек и умница. Ты тоже не обращай внимания, если я чего не так скажу.
Потом пришла Валя. Она явилась с целой авоськой продуктов, и тут же принялась мыть посуду, драить кофейники и вытряхивать пепельницы. Ее маленькое меленькое лицо за работой приобретало значительность, будто при этом она постигала истинные ценности жизни.
Марина же с Аней, как оказалось, могли найти много общих тем, совсем не прибегая к сплетням и пересудам.
После ужина они читали вслух Гоголя, которого, оказывается, не разлюбили даже после того, как проходили в школе. Особенно умиляла их реакция на Гоголя Валечки. Было такое чувство, что "Мертвые души" Валечка слышит впервые, потому что она хохотала, как ребенок, и все восклицала: "Ну и текст!"
Спала Марина в комнате амстердамского брата, превращенной в библиотеку. Она не успокоилась, пока хотя бы не перетрогала всех книг, открыла сразу несколько; (от жадности), но так и уснула, не прочитав ни строчки.
Утром Анечкин папа, слегка помятый после вчераш–них похождений, рассказывал двум своим друзьям о Марине:
- Представляете, вот такая еще была… Под стол пешком ходила, письма носила, а я уже видел - актриса. Вот и вы увидите - актриса!
- Ты на папу не обижайся, - сказала Анечка после его ухода, - у него обо всех должна быть своя легенда. Сочинит байку и будет всем рассказывать. Главное, сам же верит.
В институте на Марину смерчем налетела Ксана.
- Я тебе вчера звоню–звоню, а тебя нет. Жанка сказала, что ты ушла со Стасиком и что, мол, вы–то уж найдете, где устроиться.
- Я ночевала у Ани Воробьевой.
Глаза у Ксанки вылезли из орбит:
- У… этой?
- А почему это она "эта"?
- Я думала, ты устойчивей…
- А против чего мне быть устойчивой? Меня напоили, накормили, книг дали, спать уложили. Вот в следующий раз пойдешь со мной и увидишь, какие там люди!
- Я?! Да никогда!
- Ну и дура!
Ксанка почему–то не оскорбилась, почесала за ухом и сказала:
- Ради тебя я куда угодно схожу. К самой чертовой матери.
В городе было наводнение… Лебяжья канавка залила свои отлогие берега, грозясь выплеснуться на мостовую. При свинцовом небе на свинцовой воде желтые кленовые листья мерцали, как солнечные блики, взявшиеся неизвестно откуда и потому фантастичные. Говорили, что в домах на набережных Невы уже залило подвалы.
- Кажется, будет настоящее наводнение! - возбужденно поделился с Покровским случайный прохожий.
Мастер загляделся на Лебяжью канавку и чуть было не опоздал на занятия. Сегодня он должен был работать сам, сразу с двумя группами. Прошел месяц, и пора подвести кое–какие итоги. Понимая всю важность беспредметных этюдов, Мастер эти этюды все же недолюбливал, как недолюбливал мимов и прочих жонглеров. Но, с другой стороны, и в этих штуках каждый раз бывали свои открытия, свои повороты.
Чудакова и на этот раз изобрела кое–что. Разгильдяйской походкой ввалилась в комнату, швырнула на стол несуществующий портфель, достала из несуществующего портфеля несуществующие тетрадку и ручку и приготовилась писать что–то для себя не важное.
Потом… что это случилось… ага… свет потух, стала двигаться, натыкаться на вещи, ударилась об угол. Шарит, что–то ищет. Понятно. Спички. Свеча. Вставила в подсвечник. Выдрала из тетрадки лист. Стала писать. Уже другая, с другим лицом. И писать стала что–то явно другое. Стихи?
В это время ветер с Невы шарахнул по окну аудитории, задребезжало стекло, мотнулась форточка.
У Чудаковой погасла свеча. Было удивительно, как она вообще придумала такой этюд, не говоря уже о том, что, нарушив сценарий, среагировала на порыв ветра… Как это все было просто - и неожиданно.
- В жизни - растяпа из растяп, а тут соображает!!! - шепнула Мастеру Маша.
Зато Сирано де Бержерак был точно такой же, как в жизни, - то есть он был просто Игорем Ивановым. Стирал рубашку. Кажется, в десяти водах. Делал все точно так, как в жизни. Только в жизни эта процедура заняла бы, наверное, гораздо меньше времени. Стирал–стирал, полоскал–полоскал, развешивал–развешивал - уморил насмерть.
Эта, Рыжая, красила стены, таскала тяжелые ведра, держала огромную кисть. Делала она это так соблазнительно, что хотелось подойти к ней, отнять кисть и самому чуточку покрасить.
Стасик Новиков чистил ботинки и куда–то собирался. Халтурил ужасно: ботинки надел задом наперед, наступил на банку с гуталином, а в довершение всего положил руку на горящую плиту, с которой только что снимала чайник с кипятком. В общем, он не мог ничего, но плакать по этому поводу еще не стоило: в силу характера,: который в нем угадывал Покровский, Стасик должен был; начинать ни с чего. Ничего - это не тоска и монотонность Игоря Иванова и не мимические выдрючивания Вити Лагутина. Это все–таки лучше.
Глядя, как Лагутин "поднимается" по лестнице и делает какие–то сложные манипуляции с несуществующими предметами, Мастер впервые задумался о том, что не был бы виноват перед другом Алешкой Лагутиным, если б не взял его сына. В конце концов, Алешка тоже мог объяснить парню, что такое нормальный человеческий вкус. Впрочем, говорят, Алешка в последнее время перед болезнью слишком пил. Не так, как раньше, а слишком. Ему было не до сына.
На очередном этюде Мастер не выдержал, отвлекся загляделся в окошко, где взвывал ветер-, где ползли свинцовые тучи, напоминающие каких–то странных беременных чудищ.
Что делают студенты? Какое–то странное у них занятие, зачем… Собственно, а разве не странна сцена? Что это еще такое придумал человек - играть в чужие страсти перед огромной толпой. Зачем это вообще? Кому от этого лучше? Тем, кто играет? Тем, кто смотрит? И правда ли это, что театр облагораживает? Театр, литература, душа - вот что такое несуществующие предметы. Но почему тогда он, старик, так любит литературу и театр и так болезненно, все больней и больней, ощущает в себе присутствие души? Что это так болит? Ах да, наводнение…
Все уже не так шумело в ушах, не так гремело, не так прыгало перед глазами, как поначалу. Марина наконец–то начала приобретать внутреннее равновесие, которое так было ей необходимо. В сущности, жизнь ее походила на внезапное пробуждение лунатика, по своему лунатизму вскарабкавшегося на отвесную скалу, где человеку в нормальном состоянии не только не за что ухватиться, но даже не на чем остановить глаз. А она мало того что была внезапно разбужена, но и продолжала, уже разбуженная, свое движение вверх.
На каждом занятии ей казалось, что вот–вот ее разоблачат и просто выгонят за то, что она в этом институте явно чужая, явно ни к селу ни к городу. Вот сейчас Ксения Ивановна обнаружит вдруг, что она, Марина, заика, или на сцендвижении ей скажут, что у нее одна нога короче другой, или Мария Яковлевна, или…
Так что же все–таки давало ей силы и уверенность в себе? Как ни странно, чувство собственного превосходства. Впрочем, это не значит, что она могла бы сама для себя назвать это именно так, ни в коем случае, потому что чувство собственного превосходства ассоциируется в ее сознании с высокомерием или презрением к остальным, а такого в Марине не было никогда.
Но, внимательно присмотревшись к своим однокурсникам, она вдруг поняла, что в чем–то не только не хуже, не слабее, чем они, но и лучше, сильнее и даже умнее. Многие из них, бывшие школьники, или только что пришедшие из армии ребята, или приезжие, которые еще не так напичканы информацией и не так обросли новыми связями, стремились с ней сблизиться, пытались откровенничать, делиться, втягивать в свои дела. Марина не отталкивала их, вовсе нет, но и принять не смогла. И они как прильнули, так и отхлынули. Впрочем, она, кажется, никого не обидела.
Почему–то только Марине, Ксане и Анечке удалось попасть в число приглашенных на "малую дионисию" (это как раз проходили на истории античного театра, откуда и родился термин "малая дионисия"), устроенную Витькой Лагутиным.
Как сообщил Витька, "предок с Зойкой после больницы укатил в Коктебель", почему такое сборище и стало возможным. Мальчиков Витька позвал почти всех, даже Стасика.