- Убирайся отсюда, - ворчливо сказал ей Старик, я на тебя смотреть не хочу.
Она пожала плечами и отошла.
- В чем дело? - возмутилась я.
- В чем, в чем! - заворчал он. - Да ты знаешь, что она делает?
- Что она делает?
- Она печет пироги! - возмущенно заорал он. Печет пироги, представляешь?
- Ну и что?
- Да кто она такая, чтоб печь пироги? Я за нее Грищенко трех красавиц отдал, а она печет пироги!
- Да что ж такого в пирогах? - спросила я.
- Что у нее, силы лишние? А потом ходит как вареная. И плечи стали совсем невыносимые. Ну вот скажи: моя жена пекла пироги?
- Нет, ваша жена не пекла пироги!
Его жена! Скажет тоже! Его жена кашу сварить не могла, полы ни разу в жизни не вымыла. Счастливой женщиной была его жена. Не бог весть какая артисточка, не очень–то и красивая, никакая хозяйка, не очень умная. Но, как я вспоминаю сейчас, она все–таки была самой милой женщиной, каких я только видела. В нашем поколении, не говоря уж о поколении теперешних студентов, такой женщины просто не может быть.
Она была прекрасна своей уверенностью. Она была уверена в нерушимости их гостеприимного дома, уверена в любви Старика, уверена в преданности друзей. И уж не знаю, что тут было причиной, а что следствием: то ли уверенность делала ее счастливой, то ли счастье делало уверенной, но только жизнь ее была как воплощенная идея о возможности счастья и понимания. Они со Стариком прожили вместе тридцать пять лет, и я думаю, что в этой семье не только не было измен и предательств, но не было даже мыслей об измене, о том, что вот если б на ее (или его) месте был кто–то другой, то тогда было бы лучше. Нет. Они относились к своему браку так, будто он действительно свершился на небесах и нет хода назад. Старик был наивен, глуповат в житейских вопросах, не очень–то разбирался в людях, его жена страдала теми же недостатками, но вместе они представляли такую силу, не считаться с которой было нельзя. Чистота, не растраченная на склоки и подозрения, душевная сила и молодое любопытство к жизни делали их маленькую семью могущественной, будто это не семья, а большой, влиятельный коллектив. Вокруг них толпились самые Разные люди, особенно молодежь. Всем–то они помогали: кому поставить первую пьесу, а кому жениться.
Едой и всем хозяйством в доме заведовала тетя Дуня, которая до того всю жизнь прожила в деревне и знала, как варить овсяный кисель и печь картофельные драники. Другой пищи тетя Дуня не признавала, а потому больше ничем не баловала. Но киселя и драников было всегда много и хватало на всех. (Да и вкусно же это было!) Еще тетя Дуня прекрасно драила полы, по–деревенски, с голиком, несмотря на то что это был паркет. Что–то свежее, промытое, деревянное и деревенское было в этом доме.
А по намытым этим полам весело бегала Галя, Галочка, Галчонок - жена. Говорят, что до встречи с Покровским она обещала сделаться большой артисткой, но предпочла быть тем, чем была.
А я вот теперь почему–то должна играть роль знаменитой актрисы, женщины современной и без предрассудков. И никто не знает, как больно и стыдно мне играть эту роль. Эмансипировали нас, дурочек, а что делать со свободой, мы и не знаем. Творчество нам осталось - ах, ах. Впрочем, тут ирония неуместна. А и действительно, осталось нам творчество. Только если б женщины еще умели обставить посерьезнее свои творческие потуги… Вот мужчины, например, те умеют. Даже по мальчишкам–студентам это видно. Собрались в углу, вещают о свободе индивидуальности, о правде образа, о сверхзадачах роли - и в их полудетской болтовне такое серьезное отношение к себе, такой океан эгоизма, такие всплески самомнения! А девчонки рассуждают об оборочках, о креме для лица и для рук - дуры дурами. Но ведь девчонки–то у нас гораздо сильнее, гораздо ярче выражены, талантливее. Что уж говорить - девчонок отбираем жестче, и требования к ним другие. Но женщине несвойственно думать о мировых проблемах, она думает о муже, о детях, о любви, варит кашу, заодно воспитывает ребенка и вяжет пончо с рукавами, а между делом учит роль Жанны Д'Арк. А потом неплохо ее играет.
- Ну, ты и жрать, - ворчал Покровский, глядя мне в тарелку.
Вася подошел к нам, уплясавшийся и веселый, подозвал молодых.
Молодые у нас сегодня хорошие. Основательные ребята. Надежные. Может быть, они и выдержат тяжесть современного брака.
- Ну, ребята, - сказал Вася, - вот вы женитесь. Неплохо бы вам знать, что это бывает в жизни один раз. Другого не будет, запомните.
Вася будто подслушал мои мысли. Я хотела его поддержать, но кто–то на полную мощность врубил магнитофон. Оглушительно зазвучали джунгли. Вася засмеялся и потащил танцевать Марину. Он скакал перед ней свадебным индейцем, она же сутулилась и пожимала плечами. И казалось, что это не он старше ее на пятнадцать–семнадцать лет, а она. Она была такая взрослая, такая серьезная, а он - молодой, глупый и дерзкий. Ребята хлопали в ладоши, кричали.
Только Анютка, попавшая в поле моего зрения, была мрачна и зла. Она тяжелым, нехорошим взглядом смотрела на отца и на Марину. Особенно на Марину. Неужели она думает… Да нет, не может быть.
Между танцующими вклинился Стасик Новиков. Марина ожила, засветилась, заулыбалась. Любовь, черт подери! И лица у всех стали такие умильные, такие сладкие. Не знаю почему, но мне не нравится эта пара. И дело не в пирогах, как думает старик. Мне не понравилось, что я встретила Маринку с узлом у ломбарда, а у Стасика тут же появился джинсовый костюм. Мне не нравится, что Стасик расцвел пышным цветом, а Маринка слиняла, улетучилась. Она работает не хуже других, старается, но это - не хуже других - для нее смерть. Ох уж эти мне соединяющиеся сосуды! Мне перестала нравиться наивность Новикова. Какая–то выгодная для себя у него наивность. Он не повзрослел оттого, что изменилась его жизнь, что ему ответили на любовь, а наоборот - стал еще более инфантильным, этакий ребенок, взбалмошный и капризный. Да и вообще на него очень плохо подействовало то, что он стал играть в массовке спектакля, который ставит четвертый курс. Я же знала, что нельзя ему позволять этого! Зачем я послушалась Маринку! Она совсем потеряла голову, а я позволила ей себя убедить.
- Ему должно быть интересно, иначе он не сможет понять, зачем он вообще учится, - уговаривала она меня. - Ему скучно делать этюды и отрывки, пусть поймет, Для чего это надо. Он же ребенок, вы же знаете…
И я позволила себя околпачить, порекомендовала его С а м о м у. С а м остался доволен. Зато я недовольна. Какое трудное заведение наш институт, видите ли. Надо, оказывается, показывать мальчику конфетку в яркой обертке, чтоб он снизошел до труда. Как дрессированному медведю. Когда их было сто человек на место, то о конфетках никто не заикался.
Общение со старшими Новикову не на пользу, это уж точно. Он, как промокашка, тут же начал поглощать чужие кляксы и ляпсусы. Для начала стал подводить своих ребят - несколько раз не явился на репетиции отрывков. Лагутин и Веселкин тоже играют в массовке у старших, но они почему–то всегда приходят на свои отрывки вовремя, а вот Новиков не может. И ведь вчера ругали его на собрании, а сегодня утром он опять подвел Иванова и Ермакову. Что он думает?
А что думает Маринка? Не боишься ли ты, голубушка, что слишком быстро уверила его в собственной неотразимости? Что человек с головой на плечах не так скор на самомнение? Ах, да, конечно, он ребенок. Как это приятно, надо же! Так и хочется встрять в эти отношения, разъяснить людям кое–что. А не выйдет - так к черту эти отношения. Мне не нравится, когда в любви один приобретает, а другой теряет, теряет, теряет…
А ведь я сейчас думаю самые противоестественные вещи. Ведь, с другой стороны, все так понятно. Ведь нам, бабам, только позволь целиком потратиться на кого–то. Чтоб дотла. Всегда так было. Только сейчас так нельзя. Нельзя потому, что раньше, наверное, у женщины и не было другой цели в жизни, да и возможности другой заявить о себе не было. А сейчас мы сами с усами, но инстинкт кормить кого–то - птенца, самца, - инстинкт остался. Это благородный инстинкт, только кто оценит! Нет, не нравится мне легкость, с которой Новиков берет. И ужасно, что никто, кроме меня, этого не замечает. Старик, и тот смотрит на него с таким умилением, с такой любовью.
- Он удивительно раскрепостился. Прекрасный будет актер, Маша, - говорит он мне.
- Да, он не печет пироги, - отвечаю я.
- При чем тут пироги?
Мне хочется послать к черту этого старого тупицу. Впрочем, подождем. До Старика всегда все доходит медленно, но если уж дойдет…
- Слушай, а ты чего–то так постарела, так пострашнела, - сказал он мне именно в ту самую минуту, когда замолчал магнитофон и к нам подошел Вася.
- Вы удивительно вежливы, - ответила я.
Он иногда отличается потрясающей бестактностью. Вася развел руками и пригласил танцевать специально для меня заказанное танго. Анютка смотрела бешеным взором теперь уже на меня.
- Ревнует, - кивнула я в ее сторону.
- Негодяйка, - ответил он. - И что мне с ней делать? Трудная девка, и жизнь у нее трудная.
- А ты поменьше входи в ее трудности.
- Как это?
- А не стели соломки. Уж так ты ее оберегаешь, так опекаешь, что у нее нет никакого иммунитета против жизни. Да и вообще - половина ее трудностей ею же и придумана, чтоб только занять тебя. Она ведь уверена, что других дел у тебя нет. - Это так, - согласился Вася, - но я… Раз уж так у нас было заведено, то так и будет. У меня есть причины бояться за нее.,.
- Я знаю, ты о…
- Да, я о Зине. Когда она пыталась рассказать
мне о том, что ее мучит, я только смеялся, говорил: "Мне бы твои заботы" - и ни на секунду даже не предполагал что на свете существуют люди, которые не так толстокожи, как я… Туп был, самодоволен…
- Ты не виноват, Вася.
- Нет, виноват. И нечего меня выгораживать.
Я не знала, как его утешать. Ведь, в сущности, он был прав. Да, был он туп, был он самодоволен тогда, в молодости. Был он здоров и, как бы это сказать, слишком телесен, что ли? В то время как Зина всегда жила только душой. Помню ее неимоверную, немыслимую для актрисы стыдливость. Она, например, даже при мне стеснялась переодеваться, никогда не поддерживала интимной бабской болтовни, да что там - она даже разговоров о болезнях не выносила, ее раздражало все, связанное с физиологией. Наши актеры считали это провинциальным ханжеством, но уж я–то знаю, что это не так. Я, например, делилась с ней всеми своими не безгрешными историями, и она никогда не осудила, никогда ничего не выболтала, всегда старалась понять. Ее всегда интересовали о т н о ш е н и я, но никогда - п о д р о б н о с т и. Впрочем, в этом мы с ней были схожи. Я, правда, гораздо более земной человек, но у меня есть тоже предел для откровенности. Кое–какие вещи должны знать только двое.
- Знаете, Маша, - как–то сказала мне Васина бабушка, - я очень не хочу, чтоб его женой стала опять такая же тонкая и хорошая женщина, как Зина.
Это ее заявление прозвучало как гром среди ясного неба.
- Но почему?
- Он не оценит. Знаете, у него группа другая… Ну как бы это объяснить… Вот, вы захотели отдать свою кровь какому–то человеку, он, предположим, умирает от кровотечения… Вы отдаете ему кровь, а он не может ее воспринять, у него группа другая… И вы умрете, и он умрет… Жертва бесполезна. Вася суетун. Он мог устроить для Зины все: работу, дом - полную чашу, почет, уважение… А души ей отдать не мог. А теперь ему надо женщину легкую, веселую, из тех, что попроще, кто оценит его квартиру и связи, как это ни стыдно говорить о своем внуке.
- Так что же, вы считаете, что он виноват в ее смерти? - спросила я.
- Нет, не считаю. Он виноват, что он такой, какой он есть, и что, между нами говоря, считал себя достаточно хорошим для Зины. А в то, что он хорош, он верил только потому, что так ему напевали знакомые, о себе самом он знает только с чужих слов, собственного же мнения иметь не может и вряд ли сможет впредь. Группа другая Другой жанр. Он благородный герой, но не из трагедий а из водевиля…
Несколько лет после этого разговора, и уже после смерти бабушки, я избегала Васи, не могла простить его, как простила она, а она ведь простила. Только совсем недавно я поняла, что бабушка смотрела вперед, понимала, что Зину не вернуть, а Васе еще жить и воспитывать дочь и во имя этой дочери никто не должен оправдывать самоубийства матери и обвинять отца, в общем–то невиновного в том, что на его долю досталось меньше души.
Опять эти несуществующие предметы… Душа… Никто не знает, что это такое, но в реальной нашей жизни мы все время ощущаем ее нехватку.
Теперь моя неприязнь к Васе прошла, я смотрю на него как на хорошего человека, желаю ему счастья и всяческих благ и даже порой надеюсь, что он стал другим. Ну, не отдаст он людям души, так ведь покой и пристанище дать может, в беде помочь сумеет, - а такие вещи тоже дорого стоят.
- Кстати, ты не знаешь, что там случилось у моей Анютки с Мариной? - спросил Вася.
- А что?
- Да Марина перестала к нам ходить.
- Марине теперь некогда, она почти что замужем.
- Я слышал от ребят, что у них послезавтра свадьба, хоть они еще никого почему–то не приглашали.
Я непроизвольно скривилась.
- Чего ты строишь рожи? - спросил он.
- Не знаю. Мне как–то несимпатичен этот ее плейбой. И работать она стала…
- Плохо?
Нет. Не плохо. Но как все. Она живет в каком–то страхе и истерике. - Да, я это заметил. Уж теперь–то я замечаю такие вещи. Может, нам надо что–то предпринять? Ты бы поговорила с ней…
- Бесполезно. Тут может помочь только судьба. Если она предназначена для сцены - то судьба пошлет случай, нет - станет женой и прислугой. И я, кстати, не знаю, что бы предпочла она сама, если б ей самой позволили выбрать. По крайней мере, десять лет назад, когда от меня уходил Гришка, я бы отдала всю теперешнюю удачу, только бы он не уходил.
- А сейчас?
- А сейчас мне стыдно вспомнить о нашем с ним браке и я не знаю, какого бога благодарить, что я не услужливая жена, а просто неплохая актриса.
- Но неужели нельзя быть и женой, и актрисой одновременно?
- Смотря чьей женой. И смотря какой актрисой.
- Какие вы, бабы, несчастные. Чем вы умней и талантливей, тем невозможней для вас создать семью, найти кого–то. На нашего брата, даже самого идиота, самого урода - всегда найдется любящая женщина, а вы…
- А мы… Что ж мы… Нам бывало и похуже. Помнишь, богине семейного очага служили непременно лучшие и красивейшие девушки. И не дай бог было весталке лишиться невинности - позор, проклятья, а порой и смерть. Вот и мы - служим чужой любви, чужой семье и часто даже согрешить некогда, хоть нам это и позволено.
- Кончай прибедняться. Можно подумать, что ты живешь хуже всех.
- Нет, не хуже всех. И настолько не хуже всех, что готова навязать свою судьбу каждой из этих девчонок.
Маринке особенно. Хорошо, что приличия не позволяют. И что своего опыта не передашь - тоже хорошо. Пока будет у них возраст страстей - будут страсти. Прокалят, выжгут эти страсти все внутри - вот вам и актриса, вот вам и поющий тростник. Мне вдруг стало неловко, что я произношу такие красивые слова, не насмешнику Васе их бы слушать. Но он не ухмыльнулся, не оборвал. Только танец кончился, к нам подлетела Анюта:
- Папа, я пойду домой…
- Пойдем вместе.
За ним потянулись и другие, торопясь, потому что был еще шанс попасть на метро. Старика повез на своей машине какой–то Ксанин родственник, он предлагал отвезти и меня - я не согласилась, на метро мне быстрей и ближе, а они там будут всех развозить, колесить по городу.
Мы вышли вместе со Стасиком и Мариной, оставив растерянных молодоженов одних. За последние годы я не бывала на свадьбах у таких вот робких и невинных молодых людей. Перепуганы оба насмерть.
По дороге Стасик так много болтал, что у меня просто голова заболела. Он действительно раскрепостился, развязался, я бы сказала - распоясался.
Он болтал, как–то неприятно придыхая и пришепетывая, с какой–то травестюшной ужимкой, как всеми любимое дитя, рассказывал неинтересные подробности из своего детства, которые, как ему казалось, всем интересны, и этакая элегичность присутствовала в его рассказах. Прямо–таки детство великого человека.
А может, все это выглядело и не так, а мне просто казалось, что так, потому что я немолодая, битая жизнью баба и каждый чужой сюжет напоминает мне один из моих собственных, а как кончались мои собственные сюжеты - я знаю.
В метро было довольно мало народу, но все–таки не совсем пусто. Мы с Мариной спускались вниз по эскалатору, Стасик поотстал. Вдруг мы услышали его крик.
- Люди! - кричал Стасик. - Я люблю вон ту девушку! Марина! Я люблю тебя! Я люблю тебя, Марина!
Марина краснела. Вначале мне, грешным делом, показалось, что от удовольствия, но по злым, закипавшим слезам в ее глазах я поняла, что не от удовольствия от злости. От злости и стыда.
Мне захотелось схватить ее за руку, увести от него, встряхнуть как следует и спросить:
"Что ты делаешь? Ты соображаешь, что ты делаешь? Не нужен тебе этот пустой, бесстыдный мальчишка! У нас есть более серьезные дела, кроме пирогов и ломбардов. Нам не нужно страстных фальшивых объяснений, нам нужна доброта и помощь. Нужен не мальчик, но муж. Неужели ты клюнешь на эту фальшивку?"
Нет, она не клевала, она сжималась и стыдилась, я представляла себя на ее месте (бывали у меня такие пылкие ситуации), и я тоже стыдилась. Как стыдно жить, вспоминая эти игры и обманы, себя, верящую, но уже обманутую. Ох, как стыдно быть обманутой! Они забыли про меня, о чем–то говорили. Она, кажется, вначале ругалась, потом засмеялась. Они забыли про меня. Шли вдвоем. Но тут вовремя подошла моя электричка. Им было в другую сторону.
… А на свадьбу они меня не пригласили.
СТАСИК НОВИКОВ
Я не знаю, почему Алина обратила на меня внимание. Не на Лагутина, а на меня. Правда, Лагутин, когда узнал, что она предложила мне роль в ее режиссерском отрывке, сказал: "Лучше б ребят с курса не подводил. Крошка Цахес найдет себе другого кого".
Но это он от зависти, я знаю. Он никак не мог простить мне, что я уже совсем не выгляжу провинциальным и никто не думает, что я хуже его. Тоже мне, великий учитель. Да чем я от него отличаюсь, если уж на то пошло? Ну, вначале отличался тем, что был плохо одет. А теперь - ничем. Разве что талантливее. Да у нас на курсе все знают, что он бездарен. И пусть старается в этюдах и отрывках, по четыре часа занимается танцем, - таланта это не прибавит.