- Вот только может напасть стая волков или медведь!
Я покачала головой.
- Нет, он не в лесу!
Отец отложил ватку в сторону и с интересом посмотрел на меня.
- Ты знаешь, где он?
- Я? Нет, ничего не знаю!
- Не глупи! Если что-то знаешь, скажи. Скажи сразу!
- Не знаю! Откуда мне знать!
Отец опять взял ватку, стал промокать гной.
- Только не волнуйся! Я подумал, что ты…
Вернулись мама с сестрой.
- Что у вас происходит? Что случилось? - кинулась ко мне сестра. У нее всегда был хороший нюх на щекотливые ситуации.
- Ничего! - вспыхнула я.
- Но ты такая странная!
- Я? Ничего подобного! Это ты по-дурацки выглядишь!
- Прекратите! - вмешалась мама. - Прекратите спор. Покоя от вас нет. А ну-ка спать!
Мама поплевала на пальцы и зажала ими фитилек свечи. Фитиль зашипел, свеча погасла.
- Ты вымылась? - спросила меня мама. Я натянула одеяло на голову.
- Конечно, не вымылась, - не удержалась сестра. - Как бы она мылась? В котле пусто, воды она не принесла, пока мы были в туалете. И мыло сухое. (Два дня назад у нас появилось мыло - подарок офицерши Людмилы. Оно сильно пахло розами и было фиолетового цвета.)
Я молчала под своим одеялом. Прислушивалась к каждому звуку: скрипу кровати под сестрой, шипению потухшей свечи на столе, шорохам с кровати родителей.
Вскоре все затихло. Я стянула одеяло с лица. Было темно, пронзительно темно. Не видно ни луны, ни звезд. Прислушалась: спят? Нет, кто-то не спал. Не хватало одного сонного дыхания. Может, отец не спит? Я приподнялась.
- Папочка, папа!
- Тс-с, тссс, спи! - пробормотала мама.
Я опять легла, попыталась представить, как Геральд идет по каналу и как я тоже пролезаю в канал с фонарем. Кричу ему: "Геральд! Геральд!" Потом иду, иду… Своды расширяются. Альс превращается в море. Фонарь освещает черную поверхность воды. Стены отзываются многократным эхом: Геральдгеральдгеральд… В черной воде плавают крысы. Но я стойко держусь. Наклоняю свой фонарь. По воде пляшут огромные тени. Крысы в испуге ныряют в глубину. Я иду дальше и дальше. Своды расширяются, воды прибавляется. Шипя и пенясь, вода надвигается на меня. Но я ничего не боюсь. Иду со своим фонарем сквозь черную воду. На мне высокие резиновые сапоги и толстые рукавицы из асбеста, с раструбами до подмышек. Я нахожу Геральда на другом берегу подземного моря. Он дрожит и плачет. Я беру его на руки и несу домой…
У меня нет сапог. У меня нет рукавиц с раструбами. У меня нет фонаря. Я закутываюсь в одеяло и засыпаю…
Было еще темно, когда меня разбудил отец. Он шепотом спросил.
- Пойдешь со мной? Я иду искать Геральда!
Я встала, оделась. Было холодно.
- Только потише! - предостерег отец.
Все еще спали. Я никак не могла найти свою кофту и потому натянула зеленый ночной пуловер отца поверх одеяльного платья. Мы вышли в коридор.
- Пойдем вдвоем?
Отец кивнул.
- Сколько сейчас времени?
- Четыре часа.
У входной двери отец закурил.
- А где мы будем его искать? - спросил он меня. Спросил с уверенностью, что я знаю.
- В канализационной трубе.
- У тебя великолепные идеи! - Отец дал мне руку, и мы направились к ручью. На мне не было чулок. На ногах оставались росинки.
- Нам нужен фонарь, - прервала я молчание.
- У Геральда-то нет фонаря.
- Но в канале темно!
- Ты хорошо знаешь, что в канале?
- Нет!
- Ты уже там бывала?
- Нет!
- Тогда и не говори.
Мы шли вдоль ручья.
- Нам повезло, что давно нет дождя, а то бы пришлось плыть, - заметил отец.
Ручеек был шириной с толстое дерево и глубиной сантиметров десять. Отец шел по одной стороне ручья, я - по другой.
- В трубе не так уж и темно, - сказал отец. - Только первые метра два, потом идут решетки, одна за другой. Света там достаточно.
- А дальше-то, дальше… На Нойвальдеггерштрассе ведь темно, там решетки не у каждого дома.
Мы прошли дом Архангела, были уже у склада.
- Глупости ты говоришь! То, что на Нойвальдеггерштрассе темно, не имеет значения. Туда не пройдешь. На Атариаштрассе трубу перегораживает железная решетка.
- Зачем?
- Во-первых, чтобы задержать листья и всякую грязь, во-вторых, чтобы задержать любопытных. Мало ли кому взбредет в голову пройтись туда-сюда!
- Откуда ты все это знаешь?
Отец засмеялся.
- В детстве я здесь часто бывал. Мы приходили пешком. Мне всегда хотелось пробраться в канал. Думал, это здорово: пройти по каналу к нашей улице и вылезти возле дома. Глупость, правда?
Нам не пришлось никуда залезать и не пришлось идти вдоль канала. Геральд спал подле бетонной трубы в зарослях крапивы. Лежал он, свернувшись, руками обхватив ноги, колени - у подбородка, голова - на узле. Узел был мне знаком, вернее, знакома скатерть из столовой Лайнфельнеров. В нее было что-то завернуто. Я пнула узел ногой. Зазвенело. Из узла выкатилась маленькая стеклянная банка с паштетом и упала в воду. Я ее сразу же выловила.
Геральд, проснувшись, уставился на нас. Отец ему улыбнулся. Геральд выглядел смешно: лицо грязное, серо-коричневое, вокруг глаз светлые круги, кончик носа красный. Наверное, он замерз - зубы стучали.
Отец снял с себя куртку, укутал ею Геральда. Посмотрел на узел, покачав головой.
- Ты что, парень, не нашел подушки помягче?
Геральда разозлил смех отца.
- Я не такой дурак! Я заснул здесь наверху из-за крыс, чтобы они не сожрали мои продукты.
Геральд встал. На том месте, где он спал, лежала темная лепешка.
- Ага, хлеб из запасов Кона!
- Жаль! - Геральд поднял раздавленную булку. - Ее еще можно есть?
Отец покачал головой. Геральд вздохнул.
- Ничего страшного! Главное, мы тебя нашли!
- Я не вернусь! - Геральд скинул с плеч отцовскую куртку. - Через канал пройду к другу.
- Геральд, - вмешалась я, - через канал нет хода. На Атариаштрассе вделана решетка, через нее не пройти!
Отец кивком подтвердил мои слова.
- По каналу вообще не пройдешь.
Геральд посмотрел на меня недоуменно.
- Но ведь ты говорила…
- Я пошутила.
- Какая это шутка! Так не шутят! Ты меня, ты меня… - Геральд не находил слов. - Ты наврала мне!
Отец схватил Геральда, прижал к себе. Тот орал:
- Она мне наврала. Сказала, можно пройти! Она мне это подсказала. Говорила, что часто… Ах, подлая врунья!
Геральд заплакал от ярости и бессилия, что не может меня побить. Отец все еще его держал.
- Она послала меня в грязь, в вонючую лужу. А там темно! Там страшно! Там эти твари. И сыро, и дороги нет. Я ей поверил, думал, утром найду дорогу!
Я тоже закричала:
- Я тебя не посылала, не посылала, не посылала!
- Но наврала!
Всхлипнув, я согласилась.
- Да, да! Ладно! Я наврала, наврала, наврала. Теперь ты доволен?
Геральд был доволен. Отец его отпустил. Поднял с земли куртку, узел с консервами.
- Ну ладно, пошли. Отведем блудного сына домой!
Но Геральд не хотел домой.
- Почему? - осведомился отец.
Геральд ковырял землю носком ботинка.
- Все так глупо! Глупо! - От его ноги отлетали камешки. - Кто уходит, тот не возвращается!
- Возвращается. - Отец тоже пинал камешки. - Должен вернуться! Все тебя ждут!
- Все будут на меня пялиться.
- Не будут пялиться. Точно не будут!
- Честное слово?
- Честное слово!
Конечно же, все пялились, даже слишком. Первым нам встретился Кон. Он возликовал, завидев Геральда. Может, даже благодарил Бога, но благодарил на своем языке. На его крики сбежались остальные, уже одетые. Они собирались искать Геральда. Браун кинулась к сыну, обнимала его, целовала и стала такой же грязной, как он. Пришел майор. Он оторвал Геральда от матери, посадил себе на плечо и закружился. Геральд держался за его волосы. А майор весело и громко пел. Кон пел тоже. Из дома вышел адъютант. И он запел. Майор присел. Геральд оставался на его плечах. Майор пустился в пляс: расставил локти в стороны, а сам пошел вприсядку. Так красиво танцевал! Я радовалась и завидовала Геральду. В честь меня еще никто и никогда не плясал.
Майор, устав, повалился в траву. Геральд вместе с ним.
- Идем, Геральд! - позвала Браун. - Надо тебя вымыть.
- Сначала поесть! - заявил Геральд и покатился по траве к дому.
Я тоже хотела есть. Но не хотела присутствовать на празднике в честь Геральда, при его мытье и кормежке, и поэтому пошла к Кону. Кофе у него уже сварился. Я зачерпнула железной кружкой из котла, нашла банку со сгущенкой, добавила сахару и помешала. Потом села со своей кружкой на пороге.
Воспоминания о дедушке и бабушке, о трещине в потолке
Мой план
Рассказы Кону
Проходили дни, один за другим. Все солнечные, необычные. Порой у нас было мыло, порой не было. Иногда русские кричали, иногда улыбались. Каждый день нам варили макароны с луком и бобы. Изредка Геральд крал из подвала банки с мясом и делился им со мной.
Майор был очень приветлив. "Будем хлеб" так и не испек царских пирожных. Людмила стала подругой моей матери. Отец ремонтировал часы и пил шнапс. Уже никто не удивлялся, что он говорит по-русски. Теперь все немного говорили по-русски и по-немецки. Наша жизнь ограничивалась с одной стороны Атариаштрассе, а с другой - Хёэнштрассе, то есть одним квадратным километром. Мне этого было мало, хотелось большего, потому что я все чаще и чаще думала о дедушке. И о бабушке. Я любила дедушку. (Бабушку, наверное, тоже любила, но не была в этом уверена.) Если человек, которого ты любишь, мертв, нужно крепиться, - так говорили взрослые. Но по крайней мере следует знать, жив ли тот, кого ты любишь, или мертв. Я попыталась разузнать про дедушку. Спрашивала маму, спрашивала отца, Браун.
Все отвечали: "Конечно, разумеется, дедушка жив!" Но говорили так, будто утешали: "Конечно, конечно, Христос существует!"
Я перестала расспрашивать, заметив, что мама верит в Христа, а отец в него не верит. А Браун все равно, жив мой дедушка или нет…
Оставался, как всегда, один Кон. С ним можно было все обсудить, мои дела ему небезразличны. Он все понимал. И знал, где в городе шли бои, где горело, где сильно стреляли. Кон сказал, и мне сделалось хорошо-хорошо.
- Фрау, фрау, там, где живет дедушка, не сильно стреляли, не все там разрушено.
Кон продолжал, и мне сделалось не очень хорошо:
- Фрау, фрау, они голодают. Нечего есть. Совсем нечего! Многие люди голодают. Страшный голод!
Я рассказывала и рассказывала Кону про дедушку и про бабушку. Он был единственным, кто меня слушал. Особенно Кону понравилась моя бабушка.
- Хорошая женщина, хорошая! - сказал он.
Я рассказала ему, какой она бывает злой и что творит. Но Кон все равно считал ее "хорошей женщиной". Я порывалась рассказать ему про дедушку, а он все хотел про бабушку. Ему понравилось картофельное меню бабушки, и даже то, что бедный дед никогда не получал теплой воды для ножных ванн, его не смущало.
- Хорошие женщины всегда такие! - утверждал он.
- Ты бы так не говорил, если бы она на тебя посмотрела!
Кон, засмеявшись, сказал, что привык к таким взглядам. У его собственной мамы такой же взгляд, но все равно она была "очень хорошей женщиной, каких почти не бывает!"
Кон разволновался, узнав о трещине в потолке.
- Фрау, фрау! Стена с трещиной может простоять сто лет. Но трещина не должна быть шире трех пальцев, иначе дом рухнет.
Какой ширины была трешина? По-моему, пальцев в пять.
Павильон, как вы помните, располагался вблизи сада Архангела, примерно метрах в пяти от него. Но так было раньше, до прихода русских. Теперь забор повалили. Там нынче стояла повозка, на которой приехал Кон. А его лошадь находилась с другими лошадьми на конюшне возле комендатуры.
Кон ее ежедневно навещал, носил морковку и кусочки сахара. Из корзины с овощами, которую приносил солдат, он выбирал самую лучшую морковь для своей лошади. Когда он при мне гладил лошадь, чистил, расчесывал гриву и ласково с ней разговаривал, я жутко злилась. Мне казалось, что Кон любит лошадь больше, чем меня.
Как-то раз я стояла рядом, он расчесывал гриву, а я щекотала лошадь возле ушей. Кон заметил:
- Бедная лошадка, несчастное животное! Неделями без движения! Это нехорошо для лошади. Лошадь должна бегать, а не стоять в доме!
Конюшня раньше не была конюшней. Там располагался ресторан. Теперь же здесь ничего не напоминало о ресторане: дверей не было, вход расширили, чтобы лошади могли свободно выходить.
Когда Кон сказал про "бедную лошадь" и про то, что нехорошо ей находиться в доме, у меня возник план. Кон отвезет меня на своей повозке с "бедной лошадью" в город к бабушке. Да-да, он это сделает!
Когда я сообщила Кону о своем решении, он засмеялся.
- Хорошо, фрау, хорошо! Я за кучера, а лошадка цок, цок… - Кон даже облизнулся.
Но, поняв, что я не шучу, перестал смеяться.
- Будь умницей, фрау! Это невозможно. Тебе нельзя, и мне нельзя!
- Почему тебе нельзя? - То, что мне нельзя, я понимала.
- Потому что Кон совсем-совсем маленький солдат. - Он показал грязными пальцами расстояние в сантиметр. - Таким маленьким солдатам - нельзя. Можно тем, кто приказывает.
- А ты делай, что сам хочешь!
Кон покачал головой.
Ты трус! - рассердилась я.
Но он меня не понял. Улыбнулся. Верхний кривой зуб разделил его нижнюю губу на две половинки.
- Да, да ты трусливый!
- Я не знаю этого слова. Что оно означает?
- Трусливый… Что означает? Ну, это когда не храбрый.
Кон все равно не понял.
- Ну, когда человек не герой.
Наконец Кон меня понял и обрадованно кивнул.
- Правильно, фрау, правильно! Кон - трусливый, очень трусливый. - Он выдвинул нижнюю губу, склонил голову на плечо. - Я знаю много героев, много мертвых героев. А вот Кон - жив!
Все равно я не забыла про свой план. Каждый день утром, в обед и вечером я просила Кона поехать со мной к дедушке. Я рассказывала Кону замечательные истории про бабушку. Такие, какие он хотел. Вообще-то я мало что могла рассказать про бабушку, но я придумывала. Мои рассказы очень нравились Кону. В моих рассказах бабушка становилась день ото дня все больше, толще и свирепее. Она схватила однажды госпожу Бреннер, потому что та говорила "Хайль, Гитлер!", и усадила ее на дворе в мусорный бак. Она пела нежным голосом дивные песни, а однажды даже танцевала на столе. Она жарила пахучие оладьи. И всегда после ее яростных криков я заставляла ее нежно улыбаться.
А Кон шептал:
- Как моя мама, совсем как моя мама!
Чтобы понравиться Кону, я изображала бабушку седовласой, с пышной прической. На самом же деле бабушка гордилась тем, что у нее всего лишь несколько седых волосков. Ее волосы были черные, завитые. Кону нравилось, когда у бабушек бывает много детей и внуков. Один сын и пара внучек было для него слишком мало. И уж тогда я постаралась. У моей бабушки появилось семь детей и тридцать шесть внуков.
- Сколько-сколько? - уточнял Кон. - Десять, десять, еще раз десять и шесть?
Я поняла, что дала маху.
- Двадцать, - сказала я.
Кон этому поверил.
Старшина
Выстрел и еще выстрел
Сопротивление сестры
Настал день, который я посчитала сначала несчастливым, а потом счастливым. Разбудил меня крик. Криков я вообще не выносила. Ор и крик с утра ничего хорошего не предвещали.
Кричал старшина, кричал Иван и еще один солдат. Людмила ворчала. Наверное, старшина опять пил всю ночь, а теперь ругался с Иваном. Людмила их усмиряла. Я вылезла из постели. Место сестры пустовало. Она лежала в кровати родителей, между папой и мамой, те ее гладили и успокаивали.
Окно было раскрыто. Я села на подоконник. Внизу подо мной была четырехугольная терраса. Крики доносились из комнаты, выходящей на террасу. Там жили Иван с Людмилой. Я наклонилась, чтобы лучше все рассмотреть. Из двери выскочила Людмила.
Выглядела Людмила очень смешно. Обычно она укладывала свои каштановые волосы в огромный узел на затылке. Но сейчас волосы ее были распущены: длинные, они доходили почти до колен. На ней было пронзительно-розовое нижнее белье. Под комбинацией колыхались невероятно огромные груди и не менее большой зад. Людмила переступала с ноги на ногу. Видимо, пол на террасе был холодный. Она смотрела внутрь комнаты.
Потом на террасу вынырнул Иван. Совсем голый. Мне это понравилось. Еще больше мне понравилось, что он выволок старшину. Тот был одетым. И пьяным… до того, что не держался на ногах. Иван схватил его за шиворот и пнул под зад. Старшина упал. Иван поднял его и еще раз пнул. Старшина опять упал. Иван вновь поднял его и снова ему поддал. Так они одолели террасу. У ступенек, ведущих в сад, старшина получил особенно сильный пинок, от которого свалился в кусты. Людмила кричала ему что-то злое вслед. Грозила кулаком. Ее груди отчаянно колыхались. Иван сплюнул в сторону старшины. Они оба вернулись в комнату и закрыли дверь на ключ.
Родители спросили меня, что там, внизу, происходит. Я им рассказала. Они подошли к окну, чтобы посмотреть на поверженного старшину.
- Он не сломал себе шею? - спросила Хильдегард.
- К сожалению, нет! - чертыхнулась мама.
Тут старшина шевельнулся, попытался встать, но опять свалился и пополз на четвереньках. Он дополз до каменной скамейки, вскарабкался на нее, полежал на животе, потом не без труда сел.
- Сейчас он заснет, - успокоил нас папа.
Но папа ошибся. Тот не заснул, а, наоборот, встал и побрел, шатаясь.
- Ну хоть тихо стало! - проговорила мама. - Этот стервец не дает никому покоя.
- Он уходит! - облегченно вздохнула сестра.
Старшина тем временем набрел на грушу, навалился на нее, обнял и повис. Тут в его руке я увидела пистолет. Новый пистолет. Старый, вынутый из тележки гнома, был спрятан у папы под матрацем.
Старшина уже оторвался от груши и побрел дальше с пистолетом в руке.
- Отойдите от окна! - приказала мама.
- Сюда он не достанет, - успокоил ее отец.