Коробки с одеждой
И вновь кухня в павильоне
Кастрюля с бобами
Ужасные вещи
- Когда вы отбываете? - спрашивала я Людмилу.
- Когда вы уезжаете? - спрашивала я адъютанта.
- Сколько вы еще здесь пробудете? - спрашивала я Ивана.
Они не знали. Скоро! Завтра утром или сегодня вечером, а, может, послезавтра либо на следующей неделе.
Спрашивала я и госпожу фон Браун. Она должна была знать, ведь она часто разговаривает с майором. У госпожи фон Браун, как только речь заходила об отъезде русских, глаза наполнялись слезами. Геральд шипел: "Корова!" и выходил из комнаты.
Прошло три дня. Ничего не произошло. Коробки с одеждой Людмилы, уже перевязанные, стояли в ожидании транспорта в прихожей. Иван по многу раз в день прощался с отцом. "Будем хлеб" еще раз собрался печь "царские пирожные" и даже принес черносливу. Майор сидел на кухне и пел. В его песне были примерно такие слова: "черныеочикрасныеочи". Самым лучшим папиным ножом он вырезал из дерева куклу. Кукле нужны были волосы. Майор хотел сделать какие-то особенные волосы. Мы никак не понимали, какие. Поняли только, что материал для волос непременно должен быть в доме. Майор его искал. И наконец нашел за железной дверью, где была система отопления. Оказывается, он искал пеньку и нашел ее на трубах парового отопления. Ею были заделаны зазоры между батареями и трубами.
Госпожа фон Браун была очень тронута этим. А моя мама, наоборот, боялась, что трубы станут протекать. Я же жутко злилась потому, что майор вырезал куклу для Хильдегард. Вырезал ей на память.
- Когда он уедет, можешь взять ее себе, - предложила Хильдегард.
- Не нужна она мне! - Я и вправду ее не хотела. Она была не очень красивой. Просто меня злило, что майор старается не для меня.
Старик Вавра заболел. Он лежал в садовом домике, хрипел, кашлял, сопел. Мама приносила ему в обед суп, а Браун носила по вечерам макароны. Чаще всего Вавра не ел ни супа, ни макарон.
Архангел приходила узнавать, где теперь хоронят людей и функционирует ли все, связанное с удостоверением о смерти.
- Смерть всегда функционирует, - заметила мама.
Архангел все еще изображала старуху. Кажется, она много пила. Ангел ходила грязной, грязнее нас. И стала немного лучше. Но все равно мы враждовали. Ничего бы не изменилось, будь Ангел лучше или хуже.
Геральд поделился со мной новыми планами. Он решил построить шалаш в лесу. Я обещала ему помочь. Но не помогала. Чаще всего я сидела в павильоне. Я не ждала Кона, не думала о нем, просто сидела на его кровати, закутавшись в его одеяло, и смотрела в окно. Видела, как бегает Геральд, стирает белье Людмила, сестра шепчется с Хильдегард, Архангел ругается, как смеется майор, а Иван кричит. Иногда я слышала зов матери. Когда кто-то заходил на кухню, я злилась.
Я решила перебраться сюда насовсем. Мама была против этого: во-первых, в принципе против, а во-вторых, - "нечего на это рассчитывать. Мы здесь долго не пробудем!"
Я раскричалась, что хочу вообще жить одна. Наварю себе еды в кастрюле, наварю получше матери. И в постели Кона мне гораздо лучше - не буду слышать сопения и скрежета зубов моей сестры. Крича это, я вдруг поняла слова, сказанные матерью: "Мы здесь долго не пробудем". Что это значит? Какая глупость! Я останусь здесь навсегда.
- Купишь виллу у старухи Браун? - осведомилась мама.
- Нет! - заорала я. - Я ничего не куплю, у меня нет денег. Но нас отсюда не вышвырнут. Ее же здесь нет. Теперь дом принадлежит нам и Геральду, и Хильдегард, и молодой Браун, конечно!
- Это было бы прекрасно! - ответила мама.
- Старуха Браун вернется сюда, - подтвердил отец.
- А если она умерла? - спросила сестра.
- Тогда кто-то унаследует виллу. - Отец усмехнулся. - Но будьте уверены: только не мы!
- А если майор и Иван встанут у ворот и скажут наследникам: "Нет! Нельзя!"
- Какая же ты дура! - хихикнула сестра.
Тогда я пошла к госпоже фон Браун. Она была на кухне, ставила на печь кастрюлю с водой. Внизу, под водой, были коричневые, хорошие бобы, а наверху плавали маленькие, сморщенные. Браун мне сказала, что сморщенные бобы - самые плохие, и их становится день ото дня все больше и больше. Месяц назад таких было штуки три, сейчас уже десяток, а еще через месяц будет штук двадцать на кастрюлю.
Я, заинтересовавшись бобами, выловила один сморщенный из кастрюли, сняла чешую, а зернышко разгрызла.
- Старуха Браун жива? - спросила я.
- Конечно, - с уверенностью ответила молодая Браун, - такие как она живут по сто лет.
- Значит, никаких наследников! А старуха вернется сюда и будет здесь жить?
Она пожала плечами.
- Мама говорит, что мы уедем отсюда.
Я ждала, ждала возмущенных слов: "Нет, конечно, нет!" или: "Вы можете здесь оставаться!", "Не о чем и говорить!" Но Браун лишь кивнула:
- Да, я знаю.
- А я не хочу!
- Чего не хочешь?
- Уезжать отсюда.
- Но ведь это не завтра, - утешила меня фон Браун. - Пройдет еще время. - Она посмотрела на меня, потом на кастрюлю. Уставилась в нее, будто увидела там что-то необычное. Но ничего необычного там не было. Поэтому она опять посмотрела на меня и проговорила:
- Завтра они уезжают. Рано утром. Я только что узнала.
Глупости! - не поверила я, потом добавила; - Может, еще не точно?
- На этот раз точно. - Браун опять глядела в кастрюлю.
- Может, он будет вас навещать?
Браун вздрогнула.
- Кто меня будет навещать?
Глупая гусыня! Кто? Чего она на меня уставилась?
- Кто? - ее голос зазвенел.
Я могла бы ответить: "Майор, конечно!" Но пробормотала: "Ах, никто!" и вышла из кухни. Отправилась к Ивану.
- Завтра тебя уже не будет? - спросила я его.
Иван кивнул.
- Куда вы уезжаете? - спросила я Людмилу.
- В Германию, проклятую Германию, - ответила та.
Я осведомилась, будут ли они сегодня праздновать прощание.
- Нет, не будем, уже отпраздновали. Помимо всего прочего, мы должны отправиться в путь рано-рано, в четыре утра. Очень трудно подняться так рано! - засмеялся Иван.
Я спросила его, будут ли они в Германии вместе с Коном. Иван считал, что в Германии Кон опять будет с ними.
- Передай ему привет от меня.
- Что ты сказала? - переспросил Иван. Он не понял моих слов.
- Скажи Кону, передай Кону…
- Что сказать Кону?
Ах, что сказать Кону?
- Ничего! - закричала я.
Иван, беспомощно озираясь, еще раз переспросил:
- Я должен сказать Кону… ничего сказать..?
Я кивнула. Людмила улыбнулась.
Вскоре Иван с винными бутылками пришел к нам попрощаться. Я уже была в постели. Мама и сестра тоже. Отец, сидя у окна, ремонтировал часы. До отъезда русских ему нужно было отремонтировать еще штуки четыре. Иван вошел в комнату на цыпочках, позвал отца.
- Мне надо работать, Иван, - ответил тот.
- Идем, камерад, идем, ты много работаешь.
Отец поднялся, накрыл посудным полотенцем свой стол и вышел с Иваном. Они сидели в комнате Людмилы. Еще какое-то время я слышала их голоса. Потом заснула. Проснулась я среди ночи. Услышала голоса Ивана и отца, на этот раз из комнаты дядек. Я выбралась из постели, метнулась к двери. Что-то зашевелилось, заворочалось - приподнялась в постели мама. Я затаилась. Увидела ли она меня? Нет, не увидела. Мама опять улеглась. Кровать заскрипела.
- Пьяные болтуны! - проворчала мама.
Она решила, что ее разбудили голоса из соседней комнаты. Я подождала, пока дыхание мамы не станет ровным, потом прокралась через салон в комнату дядек. Дверь там была приоткрыта. Отец и Иван, сидя на полу, разговаривали. У них были очень-очень пьяные лица: маленькие глазки, большие рты и много-много морщин. Пьяные лица медленно приходят в норму… Я закашлялась, но пьяные уши меня не услышали.
Почему я потом забралась на чердак, и сама не пойму. Открыла окошко, посмотрела вниз. На Атариаштрассе был свет. Много-много света, как никогда раньше. Там стояли три огромных грузовика и фарами освещали площадь перед комендатурой. А на площади разместились повозки. Лошади были уже впряжены. Солдаты загружали телеги. Я обнаружила, что по всей улице стояли повозки: у нашего забора, у ворот Архангела, перед домом Вавры, у дома Лайнфельнеров.
Я закрыла окошко, спустилась вниз и пробралась в свою постель. Из комнаты дядек пробивался свет. Наверное, я долго пробыла на чердаке, начало светать.
Я собиралась встать в четыре, хотела видеть, как уезжают наши русские. Но… был полдень, когда я проснулась. Отец сидел в постели, свесив голову. Я принесла ему воды.
Потом я обошла весь дом. Нашла дырявые носки, бумажку с незнакомыми мне буквами, пеньковую веревку с пуговкой, старый розовый бюстгальтер… Бюстгальтер без Людмилы, письмо без адъютанта, носки без Ивана…
Везде валялись какие-то вещи. В саду - кожаный ремень и солдатский котелок, у забора - нижняя рубашка, на улице - бутылка, у ворот Архангела - жестяная бочка.
Вещи без людей - какой ужас!
Я вышла на улицу, пнула бутылку, та покатилась вниз. Я побежала за ней. На перекрестке уже не было заграждения. Комендатура стояла распахнутой. Пожилой мужчина и молодая женщина выносили мусор и вещи, оставленные русскими: кресло с двумя ножками, бутылки, бумаги, тряпки; выметали сор.
- Новая комендатура опять будет у вас? - спросила я.
- Нет! - ответил мужчина. - Больше здесь ничего не будет. Солдат будет меньше и комендатур тоже. И заграждений не будет. Управление станет австрийским, а австрийцам не надо ограждать улицы.
Мужчина и женщина высыпали мусор в ручную тележку, отвезли его за дом, в сад, и там сожгли. Через три дня прибыл обоз. Солдаты разместились в пустующих виллах. В дома, где кто-то жил, они не заходили.
Одежда у этих солдат была более желтая, красные звездочки сверкали. Они ни разу не пели.
Я ждала, что кто-нибудь из них придет к нам и заберет бобы и макароны, остатки консервов. Но никто не заходил.
Отец часто бывал в городе. Возвращаясь, он рассказывал о пустых квартирах, двух- и трехкомнатных, о разрешениях, удостоверениях, конфискациях.
Как-то отец вернулся не один, привел с собой толстую женщину. У нее была повозка с лошадью. Повозка въехала в сад. Женщина помогла маме погрузить на повозку узлы, коробки, одеяла и подушки. Мне вспомнилось, что сюда мы прибыли с одной лишь сумкой.
Я уселась на повозку, между одеялами и канистрой с маслом, оперлась на голубой мешок с макаронами. Макароны в мешке поскрипывали.
Мама села рядом с толстой женщиной. Та дернула поводья…
- Но! Поехали! Посмотрите хорошенько - ничего не забыли?
Я закрыла глаза.
Примечания
1
В фашистской Германии был полновластным главой одного из 32 районов ("гау"); назначался непосредственно Гитлером.
2
Родина.
3
Так называли на Западе ракетную установку "Катюша".
4
Присказка из сказки братьев Гримм "Золушка".