* * *
Местом обеденной стоянки оказались целинные выпасы с жестким, застаревшим пыреем, с ковыльной белизной на пригорках. В глубокой лощине синел пруд, отражающий безоблачное небо и темное сплетение веток высоких верб.
Глинистые берега пруда были исслежены дугообразными, уже затравевшими отпечатками малых и больших конских копыт. Недалеко от воды торчали глубоко врытые, очищенные от коры дубовые сучковатые сохи.
К этим сохам ребята привязали дойных коров. Дед же, отогнав телят и остальных коров в конец пруда, где на влажной низине пробивалась по-весеннему свежая зелень, сказал:
- Красно-бурую для спокойствия спутал. Вы уж тут действуйте по всем правилам, как знатные доярки, а я с вещичками пойду туда.
Забрав мешок и сумки, он пошел к большому двору, обнесенному каменными конюшнями. Во дворе было пусто, и только с крылечка маленького флигеля под камышовой крышей наблюдали за дедом и за ребятами двое мужчин да стояла заседланная лошадь, привязанная к деревянному столбу, поддерживающему кровлю крыльца.
Гаврику первый раз предстояло подоить корову, и Миша должен был научить его новой специальности. Вчера вечером Миша доил коров вместе с теткой Зоей. От нее он узнал немного больше того, чему его научила тетка Дарья, кухарка тракторной бригады. Гаврик тем временем был с дедом в доме и поэтому не знал, откуда вдруг в кармане Мишиного полушубка оказались коротенькое чистое полотенце с розовой каймой и кусочек желтого туалетного мыла.
- Получил от тети Зои?
- От нее, - ответил Миша. - Давай-ка руку.
Миша, достав карманный ножичек, стал обрезать Гаврику ногти.
- Она сказала?
- Нет. Сам знаешь, что к корове нужен особый, чистый подход. Ты к ней с уважением, и она к тебе..
Это были слова тетки Зои, но Миша выдал их за свои, чтобы Гаврик отнесся к нему, как к учителю, с большим уважением.
- А теперь пошли к пруду. Шапки и полушубки можно вот сюда, а рукава засучивай повыше.
Сбросив шапки и полушубки, ребята с высоко засученными рукавами опустились на корточки и стали умываться.
Миша за делом наставлял, попрежнему выдавая чужие слова за свои:
- Руки, руки мыль на совесть и мыло смывай начисто… Всякое мыло чем-нибудь пахнет. Корове может не понравиться.
- Чего же ей - корове?.. Пахнет хорошо.
- Это тебе, а ей, корове, знаешь, что нравится?
- Миша, а я не видал и не слыхал, когда ты с коровой разговаривал. Вот интересно было! - с наивным видом заметил Гаврик, щуря намыленное лицо.
С манерой, усвоенной от Ивана Никитича в плотницкой, Миша проговорил:
- Гаврила, можно не разговаривать и знать, если на плечах голова.
- Ты брось это… Сам знаю, что корове зеленая трава лучше всего на свете.
Подражая Ивану Никитичу, Миша должен был бы похвалить Гаврика, сказав ему: "Ты у меня, Гаврик, скворец", - но не решился на это, помня о том, что в серьезном деле не всегда шутка к месту.
- Вот это возьми и немного потри руки, а после смой без мыла, одной водой.
Он подал Гаврику щепотку свежего пырея. Это была уже его собственная выдумка, и потому он с некоторой настороженностью ждал, что ему на это скажет Гаврик:
- Миша, настоящая доярка должна мыть руки пырейным мылом? - усмехнулся Гаврик.
- Точно, - спокойно ответил Миша и подвел Гаврика к корове. Тут уж ему не пришлось ничего нового придумывать в сравнении с тем, чему сам был научен теткой Дарьей. Вручив ведро Гаврику, Миша заговорил с коровой:
- Ты, красная, не тревожься. Это Гаврик. Он хлопец ничего… Он тебя подоит… Гаврик, начинай: чуть поддай кверху, легонько подтолкни и тут же потяни книзу.
Только приладился Гаврик, чтобы начать дойку, как корова, относя зад, выпучила на него глаза.
Гаврик, быстро приподнявшись, испуганно посмотрел на Мишу.
- Чего она?.. Может, лучше ты сам? - протягивая Мише ведро, спросил Гаврик, но Миша не хотел остаться посрамленным учителем. Задумчиво осмотрев Гаврика, он с досадой заметил:
- Кудлатый ты. Я тоже на месте коровы так бы сделал. Повяжи голову полотенцем.
И Миша, снова "представив" корове Гаврика, теперь похожего на белоголовую девочку, долго расхваливал его…
Спустя несколько минут Гаврик откуда-то снизу восторженно зашептал:
- Миша, пошло!
Шикнув на него, Миша уверенно проговорил:
- Так и должно быть.
… Пока ребята доили коров, к пруду на заседланной лошади подъехал мальчик-подросток, примерно таких лет, как Миша и Гаврик. Поодаль, задержав лошадь, поправляя белую овчинную шапку, он окинул ребят взглядом богатого хозяина, которому принадлежали не только пруд и ферма, но и вся окрест лежащая целинная степь с крикливо кружившимися над ней чибисами.
- А коровы ваши, случаем, не бруцеллезные? - спросил он.
Миша и Гаврик не знали, что ответить. Миша смог только сказать, кто они, откуда и куда гонят с дедом этих коров, Гаврик же молча заканчивал дойку.
- Ветхвершал або зоотехник коров бачилы?
- Не знаю. Секретарь райкома и еще двое провожали..
- Як секретарь райкому був, тоди ничого… А то бачу, коло пруда шось не нашего колхозу.
Мальчик с неторопливой легкостью кавалериста, едва коснувшись левой ногой стремени, спрыгнул с седла, опуская обмякшее тело на носки сапог, поцарапанных жесткой травой. Просторная стеганка, широкая для его сутуловатых плеч, медлительная походка, с какой он подводил к Мише немолодую, но еще красивую лошадь, делали этого мальчика старше своих лет. Но по мере того, как все больше и больше присматривался он к тому, что делал Гаврик, лицо его ярче озарялось, становясь широким, наивно-мягким, каким оно бывает у детей, рассчитывающих получить неожиданный подарок.
- Тебя как? - спросил он Мишу.
- Михаил… Самохин.
- А я - Мыкита. Полищук. У яком класси?
- Бели школа будет готова, в шестой пойду.
- А он? - Указал Никита на Гаврика.
- Это Гаврик Мамченко. Мы вместе…
- Добре.
Никита Полищук, разговаривая, нетерпеливо переступал с ноги на ногу, с жадной усмешкой косясь на Гаврика. Его тяготила невысказанная мысль, соблазнительная и стыдливая. Прищурив один глаз, он, наконец, спросил Мишу:
- А мени трохи подоить можно?
- Можно. Я научу, как… Только ты, Никита, возьми вот мыло и хорошенько помой руки.
- Ты коня подержишь? Ты его не лякайся, вин от старости став задумчивый… У его шось свое на уми. Не мешай ему - хай думае, - засмеялся Никита.
Как и советовал ему Миша, он долго и старательно мыл руки, а тем временем на крыльце флигеля появился Иван Никитич и, укоризненно покачав головой, закричал:
- Молоко-то! Молоко когда-нибудь прибудет?. Это не молоко, а вчерашний день!
Никита Полищук вернулся от пруда разочарованным, с мокрыми руками. Он спросил Мишу, показывая на крыльцо:
- Ваш начальник?.. Вже затарахтел. В мэне тоже е такой. Ото как започнэ, и остановится тоди, як пружина раскрытытся. Гаврик, ты неси, а мы с Мышкой трохи побалакаем.
Гаврик понес молоко. Еще не доходя до двора, он услышал гневный молодой запальчивый голос:
- Шо вы мене голову начиняете: "Колхоз посылае, война… урожай". Вы кажить другое: Верка - жинка мэни? Я ей чоловик или тэля?
Другой голое, со старческой хриповатостью, спокойно, но громко отвечал:
- Шо Верка мэни унучка, - це дуже добрэ помню… А чоловик ты ей или тэля, спытай саму. Скоро заявытся!
Замедляя шаг, Гаврик было уже навострил уши, чтобы послушать интересный разговор. Иван Никитич, встретив его, взял ведро и догадливо заметил:
- Нечего уши развешивать. Мы с тобой холостые, а тут семейная неурядица. Иди к Михаиле, да за коровами построже доглядывайте. Затем и приставлены.
Миши и Никиты у пруда не было. Гаврик направился к пригорку, где стоял уже разнузданный, стреноженный конь. Подпруги седла были отпущены. Конь, державший голову книзу, вдруг вскинул ее, осклабившись на проходившего Гаврика.
- Тикай, Гаврык, хай думае. Шось придумае, - послышался голос Никиты, и Гаврик увидел, что Миша и Никита, сидя на бережку неглубокой суглинистой водомоины, разговаривали, разглядывая книжку, подаренную белобрысой девочкой.
- Гаврик, а Никита знает ее, ту резвую, - и Миша, усмехаясь, потряс над головой книжкой.
- Не шути, - сказал Гаврик, ища места, где бы удобней присесть.
Никита запросто потянул его за полу полушубка:
- Приземляйся коло мэне, а шутковать и не думалы. Катьку Нечепуренко знаю, як репану…
- Гаврик, ты верь: он сразу угадал ее… Потом уж мы вот это прочитали…
Миша подал Гаврику развернутую книгу, на титульном листе которой было написано: "Ольшанская школа, 5-й класс. Е. Нечепуренко".
- Здорово, - сказал Гаврик.
- Не дуже. Завтра она як почне экзаменувать мэне! Ох, и жарко будэ.
Никита поскреб в затылке и рассказал, что Катька Нечепуренко - староста класса и будет ругать его за то, что не явился в школу. Виноваты в этом были домашние обстоятельства: Никита на ферме подменял мать, а мать ушла в село собрать в дорогу сестру Верку, уезжавшую сегодня в город на курсы бригадиров.
- На первый раз як-нибудь отговорюсь, а на другой - не пройдэ.
Миша спросил Гаврика:
- К деду сходить не надо?
- Нет. Он и меня прогнал. В хате двое ругаются, а он не хочет, чтоб мы слышали.
Никита нахмурился.
- И слухать там, хлопцы, нечего. Фэдька Гнатенко, чоловик нашей Верки, не хоче, шоб вона ихала на курсы, а цему дилу не бувать: зав каже, шо Фэдька "отстала людына". Жалкую, хлопцы, шо зава немае… Бачьтэ, - Никита сердито посмотрел в сторону флигеля, где у крыльца стояла привязанная лошадь, - с утра кинь горьку думу думае, а Фэдьке не до него, Пишли, хлопцы, шось покажу.
Ребята поднялись на близлежащий округлый холм. Это было самое высокое место в окрестностях фермы. Никита привел сюда ребят не только потому, что отсюда открывался широченный целинный скат и что отсюда можно было видеть большой табун пасущихся маток с жеребятами, но и потому, что именно на этот холм часто взбирался сам заведующий фермой. Теперь его не было, а табунщик Федька Гнатенко, отсталый человек, не думающий даже о своем голодном коне, не мог заменить зава. Никита по праву считал себя ответственным за ферму.
Указав на лошадей, он повеселевшим голосом сказал:
- Уси наши. Було б бильше, так не забувайте, хлопцы, шо тридцать коней на фронт снарядыли.
Никита, стремясь быть в точности похожим на своего зава, с которым он за летние месяцы сумел сдружиться, заговорил медленней:
- Оце, хлопцы, як доведется побачить кавалеристов на рыжих конях с куцыми хвостами такымы, як просяны снопыкы у хаты лаборатории, це вже считайте, шо коны наши. Пишли трохи блыще.
Предложение Никиты было заманчивым. Но до табуна было итти далеко, и они оглянулись. С крыльца им грозил дед Иван Никитич и движением руки пояснял ребятам, что им надо быть ближе к коровам.
- Вам начальник телеграмму дае. До коров, так до коров, Он у вас, хлопцы, горячий, - сказал Никита, направляясь к коровам.
Ребята, не желая обидеть Никиту, несмело защищали деда.
- Дед ничего, - сказал Гаврик.
Миша добавил:
- Это правда, Никита, - он немного горячий, а справедливый.
Никита промолчал, но как только подошел к коровам, так сейчас же нашел повод осудить Ивана Никитича:
- Правильный, а корову попутав?..
Смелой раскачивающейся походкой он сходил и распутал красно-бурую корову.
- Вам бы, хлопцы, заночувать у нас. Вечером коров подоили б… Вечером завхоз заявится. Вин пидскаже, як зробыть, шоб вам далы хоть дви конематки с лошатами, бо у вас ничего немае…
Он посмотрел на ребят и, решив, что они могли обидеться, уже обратился только к Гаврику:
- Гаврык, а Мышка мэни казав про трубу. Ловка штука! До нас бы протянуть…
Никита зажмурил один глаз, другой же глаз его сиял лукавством:
- Ольшанка слухае… Вы мэне про море, я б вам про коней, як их годувать, або ще шо…
Он замолчал и нахмурился. К ребятам от флигеля ехал всадник. Шапка его с низким верхом почти наезжала на нос, а когда он лениво поворачивался в сторону флигеля, ребята видели налитый гневом плоский его затылок, изломанную прядь рыжих волос. В седле он сидел, небрежно развалясь, и всякий раз, когда лошадь тянулась схватить травы, хлестал ее по боку плетью.
Мише глядеть на него было скучно и неприятно, и он искоса посмотрел на Никиту. Никита стоял с надутыми щеками, и все помрачневшее лицо его, казалось, выражало один недоуменный вопрос: "Ну, шо тоби треба?"
Не доезжая двух десятков шагов, всадник остановил лошадь и, глядя ей на уши, сказал:
- Мыкит!
- Шо?
- Нэ шокай!
- Ну, шо?
- И нэ нукай и нэ шокай, а ходь до мэне.
Мише было обидно за Никиту, потому что сидевший на коне разговаривал с ним, как с чучелом. Никита, пошатнувшись, хотел сделать шаг, но его за рукав остановил Гаврик. Мише стало ясно, что Гаврик тоже с ним согласен, и он повелительно прошептал:
- Не ходи!
- Мыкыт, кому кажу? - послышалось с седла.
- Не можно, хлопцы… Зава нэмае, вин старшой, - и Никита, вздохнув, нехотя подошел к всаднику.
Ребята не разобрали, что говорил всадник, не видели его лица, накрытого шапкой, но они ясно услышали его последние наставления Никите:
- Ты мэни с кургану свыстнэшь. Во так свыстнэшь!
Всадник снял шапку и поднял ее над головой, и тут ребята увидели его пухлощекое молодое лицо, потно лоснящийся большой лоб, сливающийся с узкой плешиной на рыжей, преждевременно полысевшей голове, сонные серые глаза с притушенными ленью злыми огоньками. Потом всадник, показав ребятам широкий, плоский затылок, скрылся за курганом.
- Отстала людына? - вспомнив про крикливую ругань во флигеле, спросил Гаврик подошедшего Никиту.
Никита усмехнулся:
- Ну да! А варэныкы любэ! - покачал головой Никита. - Побаче - забудэ и про коней и про собрание. Як варэныкы малэньки - двисти зразу слопае!
Эта цифра произвела на ребят впечатление. Смеясь над прожорством табунщика, они подгоняли коров поближе к пруду, к которому от флигеля шел Иван Никитич, неся в руке ведерко, а подмышкой хлеб и эмалированную чашку.
Миша, удивляясь, говорил:
- Разорение - по военному времени есть по двести вареников!
- В трубу пролетишь, - смеялся Гаврик.
- Вин не сознае, - отмахнулся Никита.
Иван Никитич, расстилая мешок, издалека крикнул:
- Обедайте тут, а я там, с приятелем! - указал он на флигель и пошел ко двору фермы.
На мешке лежали три ложки, нарезанный темный хлеб и стояла чашка.
Никиту недолго, упрашивали сесть за "обеденный стол".
- Ложки - три. Одна будэ обижаться, - пошутил он и уже за обедом рассказал, зачем его подзывал табунщик. Табунщику надо было знать, одна ли Верка приедет на ферму, чтобы отсюда уже отправиться на полустанок. Если одна или только с матерью, то Никита должен выйти на курган и "шапкой свистнуть" табунщику, но если Верку будут провожать подруги, то "шапкой свистеть" не надо.
"Несознательная людына, а знае, шо при сторонних отговаривать стыдно", - заключил Никита.
Верка была хорошим бригадиром, но Никита злился на нее. Он был согласен с матерью, что табунщик Федька Гнатенко неудачный муж, и если бы отец был не на фронте, а дома, дело было бы иное.
- Вона передова, а вин: "Хто последний, я за вами.." Самы ж, хлопцы, подумайте… Булы б у вас, нэхай, жинки, як ото Верка. Ни, Верка стара… Ото як та русява, шо книжку подарыла. Ну, да Катька Нечепуренко!
Миша и Гаврик отложили ложки, неожиданно им надо было представить себя женатыми. Но Никита об этом говорил так просто, что Миша понял главное, и оно, по его мнению, заключалось в том, чтобы не быть похожим на табунщика.
- Никита, я сразу двести вареников не съем, - сказал он, и щеки его от напряженной усмешки покрылись розовыми пятнами.
Гаврик с гордой улыбкой добавил:
- Катька - она, как птица, резвая.
Широкое лицо Никиты блаженно засияло. Он посмотрел на Гаврика, потом на Мишу и мечтательно заявил:
- Хлопцы, шо вам подарыть?. Подарю вам лопату… Колысь Катька Нечепуренко, литом було, приезжала на ферму, мы той лопатой окопчики копалы… Огонь разводыли. Зробымо над бугорком ямку и квэрху прикопаемо такусэньку дырочку.
Никита, составив указательный и большой пальцы, через них, как через колечко, посмотрел на Мишу и на Гаврика.
- Ну, а от той дырочки прокопаемо длыннееенький ровчак и по тому ровчаку ды гуляе, как узенька ричка… Хай лютуе витэр - огню не врэдить.
Никита встал и неожиданно весело проговорил:
- Хлопцы, вы не здорово обижайтесь. Хай и каша не обижается. Я пиду за лопатой, - и он побежал на ферму.
Миша сказал:
- Гаврик, ты не ешь… Подождем Никиту.
- Долго думал? - удивленно спросил Гаврик. - Это ж хлопец!
Ребята пристально смотрели на убегавшего Никиту и видели, как на повороте дороги, серой дугой огибающей одну из каменных конюшен фермы, навстречу ему внезапно показалась пара лошадей, впряженных в просторные дроги. В дрогах сидели две женщины. Одна из них, пожилая, была в белом платке, в теплой кофте, подпоясанной ремнем. Она управляла лошадьми. Другая, молодая, была покрыта цветной косынкой, одета в короткий темносиний жакет и такого же цвета юбку. Она сидела прямо, непринужденно свесив ниш, обутые в темные туфли. Когда лошади под натянутыми вожжами стали укорачивать бег, молодая женщина, ударом ноги о ногу стряхивая пыль, легко спрыгнула с дрог и, будто подчиняясь быстрой езде, откидывая локти назад, на одних носках подбежала к Никите и схватила его за плечи.
Гаврик и Миша услышали ее насмешливый голос:
- Мыкита ты, Мыкита, маты пытае, колы ж ты будешь Мыкита Иванович?.. Чуешь, маты пытае!..
Она насмешливо посмотрела на ту женщину, что управляла лошадьми, и сейчас же что-то стала говорить Никите на ухо.
Миша почему-то обрадованно заметил:
- Сестра Никиты.
Гаврик охотно согласился:
- Ну да! Похожа на Никиту. А та, другая, - мать.
Никита вернулся с лопатой на плече. Настроение у него было испорчено, и он наотрез отказался есть. Миша и Гаврик, лениво жуя, не переставали допытываться, что же случилось…
Насколько словоохотливым был Никита до встречи с сестрой, настолько молчаливым, необщительным он стал теперь. Опустив голову, он ходил взад и вперед по траве, точно по воде. Наконец он отшвырнул лопату и отрывисто, как надоедливым собеседникам, рассказал ребятам о своем огорчении. Сестра спросила его, где муж и собирался ли он прийти на ферму проводить. Никита ответил, что он ничего не знает, и теперь его мучил один вопрос: свистеть зятю шапкой с кургана или не нужно?
Обед расстроился. Никита стоял и ждал совета. Миша и Гаврик тягостно молчали. Гаврика злил нежный звон колокольчика, и он косо посматривал на красно-бурую корову, лизавшую щеку у другой коровы.
Миша думал напряженно, как бы ворочал тяжелые камни. Наконец, облегченно вздохнув, он сказал: