* * *
- Алло, "Большая земля!" - кричал Гаврик. - Мамка скоро придет! Давай сводку!
Труба упрямо молчала. Гаврик решил использовать последнее средство, - сигнал бедствия, о котором они с Мишей узнали от капитана-моряка.
- СОС!.. СОС!
"Большая земля" попрежнему не отвечала. Гаврик зло сказал:
- А еще "Большая земля" называется!
Может быть, в это самое время, а может, минутой раньше или позже колхозный плотник Иван Никитич Опенкин тоже ругал Мишу Самохина. Миша знал, что ему надо терпеть. Глубоко дыша, опустив длинные руки, которых не закрывали кроткие рукава серой шинели, он стоял около верстаке.
- Товарищ майор вам пишет, - сбивчиво говорил он.
- Вижу, пишет. И чего особенного он пишет?.. "Иван Никитич, приглядись". А к чему приглядываться? - спросил Опенкин, не отрываясь от верстака и только слегка повернувшись бритым лицом к Мише.
Костлявый, подвижной стан старого плотника был перехвачен узким ремешком; темносиняя рубаха с засученными рукавами, как на ветру, трепыхалась на нем, когда он сердито налегал на рубанок.
- К чему приглядываться? - повторил он и одним указательным пальцем откинул очки с прямого тонкого носа на лоб. - Что шапка нахохлилась, как ворона на непогоду?
Миша поправил кепку.
- Что губу отвесил? Кандидат в дальнюю дорогу!
Миша, подобрав губу, скрепя сердце улыбнулся.
- Дедушка, а вы сразу расскажите, какой я плохой… и за дело.
- За дело? - удивился старик. - Интересно, за дело!.. А мне думалось, что ты на этой записочке собираешься ускакать в Сальские степи! На, бери сантиметр и циркуль!
"Сантиметр" плотник выкрикивал певуче, а сам нажимал на рубанок коричневыми узловатыми пальцами, и белые стружки потоком бежали на пол.
- На верстаке по правую руку лежат грабельные колодки, буравчик выберешь из тех, что на стене. Держись интервала между дырками три сантиметра, а дырку помечай на четвертом.
Впервые в жизни Миша Самохин упрашивал себя: "Мишка, пожалуйста, если можешь, не спеши".
- С краев тоже попусти по два сантиметра! - доносилось сквозь шорох рубанка. Потом этот же голос, но уже не повелительный, с незлобивой насмешкой спрашивал кого-то, стоявшего за окном мастерских.
- Акулина, выросла длинна, держаки к лопатам просишь у Алексея Ивановича, у председателя. Недавно приходил и забрал их.
Кажется, простая штука: на полированно-гладкой поверхности колодочки шириной в 56 сантиметров оставить по 2 сантиметра на концах, а остальные разделить на клетки по 4 сантиметра.
Граненый, отточенный с обеих сторон карандаш, металлическая линейка и циркуль - все в распоряжении Миши. Но линейка зыбко, как жидкий мосток, дрожит в его руках, а длинноногий циркуль вихляет, как пешеход на гладком льду.
- Не можешь - спроси! Спроси громко, а не сопи себе под нос. На людях действуй смело, нараспашку. Маху дашь - во-время подскажут, - поучал плотник, уходя от верстака и возвращаясь к нему с пилой в руке.
Миша громко заговорил:
- Размечаю справа налево тринадцать клеток… по четыре сантиметра.
Старик молчал, и Миша понял, что первый шаг сделал правильно.
- Третья, седьмая, тринадцатая. - громко считал Миша, нанося синие полосы на колодочку.
- А дальше?
- Дальше. Тоже справа в этих клетках отбить клеточки по сантиметру на дырки. Раз..
- Хороший "раз"… Теперь век кайся!
Не понимая недовольства мастера, Миша ждал указаний.
- Зачем у плотника в одном карандаше две сердцевины?
- Маху дал… Дырки бы красным пометить. Рука не догадалась.
- У тебя голова или рука старше?
- Должно быть, голова, - смущаясь, ответил Миша.
- Вижу, нетвердо знаешь.
…Приходили женщины, закутанные в шарфы, платки. Зябко вздрагивая, притопывали, шутили и ругали беспризорную жизнь. Старик Опенкин, в свою очередь, ругал их за поломанный держак лопаты, за выщербленные грабли. Миша видел, что колхозницы приходят к Ивану Никитичу не только как к плотнику, но и как к старому коммунисту - за помощью, за советом, за обнадеживающим словом.
Не отрываясь от дела, сбивая небольшую рамку, Иван Никитич раздельно говорил:
- О яровых семенах, конечно, думать и беспокоиться надо. И будем о них день и ночь трубить району, а район - области… Но и то, товарищи колхозницы, надо помнить, что о нашем положении, о наших нуждах думают и в Кремле. И нечего терять веру, - все будет, как нужно.
Размеренный, ясный разговор старого плотника нравился Мише. Прислушиваясь к нему, он иногда работал безотчетно. В одну из таких минут он по ошибке взял большой бурав, и колодочка хрупко, едва слышно треснула.
Старый плотник, уловив этот треск, вздрогнул, но не обернулся, потому что слушал маленькую черноглазую женщину, худую, одетую в стеганый ватник, перепоясанный фартуком из мешковины.
- Дядя Опенкин, ну, а коров-то тех, что майор говорил… когда ж их пригонят?
И женщина уткнулась в стену, закрутила головой так, как будто хотела спрятаться в трещине каменной стены.
- Замолчи, - слеза, что древесный червь. В плотницкой не положено реветь. День-два - и надежные люди отправятся за ними, а теперь уходи и не вводи в горячность!
Миша видел, как тряслись жилистые тонкие руки старика, когда он грубовато выводил женщину из плотницкой.
С порога маленькая женщина сказала:
- А ты, дядя Опенкин, не серчай. В бригаде пристаю к Марье Захаровне, а тут - к тебе. К кому, как не к вам, за подмогой и за советом?..
- Сержусь я, что не могу коров доставить самолетом! - ответил Иван Никитич и вслед за женщиной скрылся за дверью.
Вернувшись, он сел на верстак. Мише странно было видеть его неподвижным. Заметив, что Иван Никитич уставился на лопнувшую колодочку, он пристыженно заговорил:
- Дедушка Опенкин, я задумался и дал маху. Буду работать хоть до полночи. Вы же, должно быть, тоже не сразу…
- Глупый, а сердечный… Да за что ж тебя назвали "мешком с цыбулей"?
- За то, что неповоротливый и скоро рассказывать не умею.
- Зря так назвали! Неправильно! - отмахнулся старик. - Пойми, Михайлов что спросил тебя об этом не ради зубоскальства. Вспомнил школу. Стояла она тут же, около… Ребята стрекочут, что воробьи. Запомнилось… Обмундировка на тебе вот эта вся?.. В чем в доте, в том и в поле?..
Он неловко усмехнулся и задумался, но неожиданно сорвался с верстака:
- Работать! Работать!
И плотницкая сразу стала наполняться то шорохом стружек, то свистом пилы и шарканьем рубанка. Вислоусый кузнец, матовый от угольной пыли, открыл дверь, шутливо прищурил глаз, как бы спрашивая Мишу: плотник твой воюет?
Миша отмахнулся от кузнеца и с новым усердием принялся за дело, стараясь ни о чем не думать, но это было невозможно. Рядом с ним в мастерской работал человек, который, несмотря на свою строгость и придирчивость, сразу покорил его сердце. И Миша невольно вспомнил сейчас о недавно минувшем туманном утре, о колхозниках, понуро стоявших около маленького флигеля, единственно уцелевшего от всех построек большого поселка. Из мастерских к ним подошел Иван Никитич Опенкин. Приветливо здороваясь с колхозниками, он держал в руке сверток, обшитый куском холста.
- Я с кузнецом, с Тимофеем Павловичем, прибыл сюда немного раньше вас. Успели и погоревать, а теперь работаем… А вот нынче есть чему и порадоваться: товарищи по колхозу начинают собираться… Ну, так давайте же справлять новоселье. Заходите.
И он первым перешагнул порог.
Вскоре колхозники заполнили комнату, где, помимо голых стен, ничего не было. Кто-то внес круглый столик, накрытый вместо скатерти газетой, с вырезанными по краям зубчиками.
И тогда старый плотник распорол нитки на свертке, развернул лист, и все увидели портрет Иосифа Виссарионовича Сталина.
- Да это же тот портрет, что был и до войны в правлении, - обрадованно проговорила мать Миши.
- Иван Никитич, откуда ты его достал?
- Спасибо тому, кто его сберег! - разговаривали колхозники.
А старый плотник тем временем уже укреплял портрет на самом видном месте этой слишком тесной для правления комнаты.
Миша вспомнил молчаливую минуту перед тем, как Иван Никитич начал говорить колхозникам свою речь, самую короткую из речей, которые пришлось услышать Мише:
- Товарищи колхозники, с тем, с кем мы строили колхозы, с тем и будем восстанавливать и развивать дальше.
Тесная комната наполнилась оживленными голосами.
Люди вдруг стали здороваться, поздравлять друг друга с возвращением в родной колхоз, хотя и до этого они уже встречались.
"Знаменитый старик!" - подумал Миша и уже больше не отвлекался от мыслей о порученном деле.
* * *
Миша не согласился остаться ночевать в кузнице, как предлагал ему Иван Никитич Опенкин. "Здесь, около горнов, теплей, просторней, и Гитлер не приснится, как в доте…" Но Миша, помня о Гаврике Мамченко и о "прямом проводе", заторопился домой.
- Ты ж не проспи! Плотники и кузнецы умываются на заре… Ну-ну, счастливой дороги! - провожал его Опенкин.
На опустошенном косогоре, под низким облачным небом с редкими звездами стояла густая темнота и тишина. Только в подземелье где-то- хныкал ребенок: "Ма!.. Ма!.. Ма!.."
В единственном маленьком домике тускло светились окна. По ним мелькали тени, - то и дело на стекле вырисовывалась седая раскачивающаяся мужская голова. Долетали слова:
- Шефам нужны рабочие руки: грузить доски, кирпичи, камыш… Надо в степь, надо за трубами на "Металлургию"…
- Алексей Иванович, а ты лучше скажи, чего не надо… - спрашивал другой голос.
- Я то же самое говорю: все надо, и, на все наряды выписывай… Хоть разорвись.
- Товарищ председатель, не обижайся, - дам совет: в первую очередь наряжай людей за скотом, а разрываться потом. Сейчас некогда.
"Это мама", - весело подумал Миша, но что еще сказала мать, он не расслышал из-за громкого смеха.
… В доте все было попрежнему, только светлее, потому что маленький ночник под тщательно вычищенным стеклом горел, как яркая свечка. На сундучке, сверху клеенки, белел клочок бумаги.
"Пропащий сын, обед в духовке. Слыхала, что ты в подмастерьях у деда Опенкина. Угодить ему не просто. Наморился, небось, ешь".
- Есть буду после, а сейчас поговорим с "Островом".
Миша опустился на корточки, улыбнулся и осторожно позвал:
- На "Острове..". Говорит "Большая земля"… На "Диксоне"!
На "Диксоне" не отвечали. Гаврика или не было в землянке, или, намаявшись, он крепко заснул. Нужно усилить позывные.
- На "Острове", - затянул Миша погромче и сейчас же отдернул ухо: в дот ворвался горячий шопот Гаврика:
- СОС! Ты с ума сошел! Мамка вернулась, пропадем, замолчи!
Миша понял, что товарищу сейчас и в самом деле не до разговора о поездке в Сальские степи. Наработавшаяся за день Фекла Мамченко, если бы узнала, что ребята "дружат по трубе", могла бы всерьез рассердиться на Гаврика, и тогда не миновать бури.
Мише обидно стало, что такую интересную и важную "сводку за день" передать по "прямому проводу" не удается. Равнодушно пожевав пышку, он нашел клочок бумаги и стал писать Гаврику письмо, надеясь любыми средствами вручить его товарищу утром, по пути в мастерские.
Миша писал, что майор оказался "настоящим богом войны", с ним он по-военному быстро договорился, что теперь все зависит от Опенкина..
"Ты, Гаврик, не унывай. Не пошлют за коровами, так я добьюсь другого: будем вместе работать в мастерских. В мастерских - не в доте. Там не просто работа - жизнь! Здорово! Гаврик, помоги в одном деле: подыщи что-нибудь такое, из чего можно сшить валенки. Старик заводил разговор о поездке и приглядывался к моим ботинкам. Боюсь, как бы обмундировку не забраковал".
Закончив письмо, он почувствовал усталость. Помня, что с утренней зарей ему надо бежать в плотницкую, Миша тряпочкой наглухо закрыл трубу и, замаскировав ее травой, лег спать.
* * *
Утром Гаврик, прочитав письмо, никак не мог придумать, что ему сделать, чтобы их с Мишей не подвела "обмундировка". Это злило Гаврика. Землянка казалась ему тесной, и все в ней раздражало: и заплесневевшие бревенчатые своды низкого потолка, и узкий, будто нора, выход, и густая, как в погребе, сырость. Выносил ли он на воздух полосатый матрац, чтобы выбить из него пыль, вытряхивал ли одеяло, взбивал ли подушки, - он все время пел свой, ему лишь известный, марш, в котором единственная нота повторялась бесчисленное количество раз.
Забежавшая на минуту мать, высокая, по-мужски широко шагающая женщина, уходя, сказала:
- Нюся, Гаврик наш что-то забубнил: теперь, гляди да гляди: или гору своротит, или на небо влезет.
Нюська смотрела на трещавшую на ветру мельницу, на Гаврика. Вздохнув, она спросила:
- Гаврик, ты на небо полезешь?
Подметая около порога, Гаврик сердито ответил:
- Что я там - шапку забыл? На земле не знаю, что делать…
- И не лезь туда, а то как оборвешься… А мельница как останется? Я как зареву, а мамка заругается…
- Что вам больше: тебе реветь, а мамке ругаться…
…Мимо землянки в степь шли двое трактористов. Один из них был бригадир Петр Васильевич Волков, другой - комсомолец Руденький, недавно присланный в колхоз из города на мысу, с завода.
Гаврик слышал от комсомольцев полеводческой и огородной бригад, что Руденький будет секретарем колхозной комсомольской организации. Гаврику было интересно, о чем разговаривает Руденький с бригадиром.
Волков, раскачивая на ходу широкими плечами, гудел:
- Нынче должно потеплеть. Дует полуденка. А от тепла не откажемся. Пахать-то нам до первой пороши. О другом и не мечтать…
Руденький засмеялся:
- Петр Васильевич, я еще, знаешь, о чем мечтаю?
- Не догадываюсь, - повел плечом Волков.
- О валенках и о теплых рукавицах, а то ночью холодновато за рулем.
- Могу дать совет. В Каменной балке, в тернах, фашисты подорвали с десяток легковых машин. Есть кузова с войлочной обшивкой. От стежки - рукой подать.
- Чего же не взял? - усмехнулся Руденький.
- Побоялся, - мина заругается.
- Сороки храбрей нас. Их там уйма. Кузова перекрасили на свой манер. Досадно… А все-таки можно пробраться к этой машине, - раздумчиво продолжал Руденький. - Стежку к ней забросать из окопчика тяжелым чем-нибудь. Куда брошено тяжелое, туда ступать не опасно.
Посмеиваясь, трактористы шли размеренным шагом и скоро скрылись за перевалом. Послушав их разговор о валенках и серой обшивке кузовов, Гаврик уже не бегал и не пел, а молча сидел у порога, обхватив ноги чуть ниже колен. День, как и говорил бригадир Волков, начинал проясняться. Южный ветер, изорвав хмарную завесу на мелкие белые облака, сдувал их на север, и они, точно отары овец, двигались туда над серовато-рыжей степью. В оголенной синеве ярко светило солнце. Нюська не жаловалась на холод, ее не тянуло в землянку. Глядя на солнце, на небо, на залив, она уже не боялась, что Гаврик захочет полезть на небо: там сейчас хорошо, если и сорвется, то упадет в воду, а плавать он умеет.
- Гаврик, а эта мельница муку не мелет. Сделай другую, - сказала она.
Гаврик вздрогнул и обернулся в ту сторону, куда ушли трактористы. Он подумал: "Сбегать бы в Каменную балку и попробовать сорвать обшивку кузова на валенки".
Но прежде надо договориться с Нюськой, взять с нее честное слово, что реветь она не будет. Дав слово, Нюська может потом и зареветь, а все-таки у Гаврика на сердце будет легче.
А Нюська приставала:
- Гаврик, ты большую мельницу не умеешь сделать?
- Лесоматерьяла нету. Итти за ним не близко.
- А ты рысью сходи.
- Уйду - другое запоешь, - Гаврик делал вид, что предложение сестры его ничуть не интересует, но маленькая Нюська, должно быть, уловила в его голове слабость и смелей сказала:
- Куксить не буду…
Гаврик вскочил и, выбросив вперед руку, требовательно сказал:
- Если по-честному, тогда жми!
- Жму! - и Нюська своей маленькой ладонью хлопнула брата по ладони.
Договор с Нюськой был "подписан", а Гаврик, натянув поглубже черную кепку, торопливо сдернул куртку и помчался от землянки в том направлении, куда ушли трактористы.
Заросший травой проселок вывел его на продолговатый гребень. Под тупым углом от него отходили в противоположные стороны две отножины, и потому сам гребень был похож на летящую птицу. Гаврику показалось, что он тоже, как птица, может пролететь над проселком к Каменной балке и до обеденного перерыва, когда мать приходит кормить Нюську, вернется в землянку. И все же до Каменной балки было не меньше пяти километров. В этом Гаврика не могли обмануть ни гребень, похожий на птицу, ни приветливое осеннее солнце, ни степное раздолье.
Отсюда видна была Гаврику не только Каменная балка, но и оставшиеся позади море, крутоярый берег залива, мастерские с серыми стенами, под красной крышей. В мастерских, как писал Миша, была "жизнь". Гаврик понимал, что в это слово его друг вкладывал все замечательное, о чем трудно рассказать.
- Миша, жизнь! - крикнул он и, вобрав голову в плечи, кинулся вперед, к Каменной балке.