- А это уж было на обратном пути. К полосе-то мы подъезжали средь бела дня, и жара стояла пеклая. Коршуны, и те летали так - не бей лежачего. Опять остановились на совещание. Вахрамеев, старик-то, долго допытывался у Меркешки Рыжего, - точно ли он видел в Торговой самого этого Ивана Федоровича. И не лучше ли в ближней балочке до ночи переждать… Меркешка клялся и все хлопал шапчонкой о землю:
- Тогда, - говорит, - артелем выньте из меня душу! И век бы моим сородичам света божья не видать: обоз наш из Торговой, а он - туда… И принцесса с ним, вся разряженная в белое, и шляпка на ей с цветочками.
- Кони какие? - допытывался Вахрамеев.
- Да его же: серые, в яблоках. Чуть не задавили.
- А как же мы не заметили? - опять допытывается дед Вахрамеев.
- Так он другой улицей. Неужели же ты, дед Вахрамей, забыл, что за солью в бакалею посылал?.. Сам же, помнишь, две копеечки приплющенные давал…
Дед Вахрамеев, должно, вспомнил про свои приплющенные копейки и сдался. Велел всем снять шапки, покреститься, и мы, значит, поехали.
Около этого самого пруда-то повстречали сторожа, чудного кудлатенького старичишку, ну, в точности похожего на ежа.
Вахрамеев опять же к нему с вопросом насчет Ивана Федоровича.
- Вихрем умчало, с прахом унесло на Торговую, а объездчик по такому случаю выпимши… За старшего на северном участке - я! - выкрикивал кудлатый старичишка и смеялся, как малый, до слез.
- Ты, - говорит ему дед Вахрамеев, - тоже нынче пьяный?
А старичишка смеется:
- Рюмкой, глупая твоя голова, крестьянскую душу не упоишь! От простору, от воли степной пьян я! Купайся, - говорит, - пои лошадей, ходи фертом по земле!
И так разошелся, что стал выплясывать. Пляшет и приговаривает: "Ходи, хата, ходи, печь…"
Поддались мы его веселью и вздумали не только, напоить лошадей, а и покупаться. В самый разгар купанья на тройке серых из лощины выскочил сам хозяин.
Старик глубоко задумался, глядя на нагоревшие угли костра.
- Видать, то, что случилось потом, запомнилось надолго? - вопрошающе взглянул агроном на старика, на притихших ребят.
Подошла Даша с алюминиевыми чашками. Наполнила их укипевшим супом.
- Красноречивы. Суп-то в кашу обернулся! Пока горячий, ешьте… Ребята, старым, может, охота поговорить, а вы ешьте на здоровье.
Даша ушла, но ребята не потянулись за ложками. Встал и агроном и, достав из кармана металлический складной метр, топтался на месте.
- Вы это правду сказали: запомнилось накрепко. Надо, чтоб и они знали и помнили про это, - указал старик на ребят. - Хозяин-то, Иван Федорович, был в сером дорогом костюме, а усики - черненькие, подбритые. Косматый старичишка хотел взять всю вину на себя. Штаны расстегнул… А хозяин ему с усмешечкой: "Нашел, чем удивить. Твою спину, - говорит, - наизусть изучил". Попробовал было за всех ответить старик Вахрамеев.
- Спроси с меня, - говорит, - мы ж не одинаковые!.. Я - старший… Вот есть совсем парнишка, - это он про меня.
Иван Федорович, покатываясь от смеха, говорит:
- А я вас всех под один цвет, потому что все вы сволочи. Везете чужое… Хозяин ждет нефть. Жалко хозяина, а то бы заставил вырыть яму, слить в нее из бочек да и выкупать вас!.. Нет, - говорит, - я нынче не злой, хочу пошутить…
- Нацедите-ка, - говорит, - из каждой бочки понемногу, а я вас для первого разу только покроплю.
И кропил, сам кропил, как поп на водосвятии, травкой этак по голым макушкам. Потом травку-то отшвырнул и велел всем выстроиться.
Перед фронтом проехал. Вахрамееву - старик стоял на правом фланге - крикнул:
- Кажется, ты печалился, что не все одинаковые? Вот и брешешь! Все вы - говорит, - одной масти, - черные, как негры!
Засмеялся и ускакал. Иван Никитич замолчал.
- И ведь чудно все это! Они, ребята, не поверят… Скажут, под старость у деда в голове не все в порядке, - задумчиво проговорил агроном, глядя на широченную полосу зяби и, может, именно туда, где проходила страшная дорога, а за ней взгорье, а уже за взгорьем прятался бывший пруд коннозаводчика. Туда смотрели и ребята.
- Теперь-то и мне за давностью лет случай этот кажется сказкой, - заговорил Иван Никитич. - И вспомнил про него не сейчас, а в Целине. Приехали за коровами. Пришел к секретарю райкома, к Александру Пахомовичу… И он весь день и всю ночь занимался моим делом. Всех председателей колхозов на ноги поднял и все это в телефон: "Большевик должен глядеть дальше, а ты прячешься под колхозным забором. Пойми же, что они пострадавшие от войны, что помочь им - дело государственной важности!"
Быстро поднявшись и поводя рукой, разгоряченный Иван Никитич продолжал:
- А теперь, товарищ агроном, можете полюбоваться на наших коров, - мы их достали на этой же земле - только на колхозной!
Даша, заслышав громкий разговор Ивана Никитича, вышла из вагончика и со ступенек громко спросила агронома:
- Алексей Михайлович, вы чем разгневали старика?
- Мы не ссоримся. В разговоре сличили старое с новым! - ответил агроном.
- Что же вышло?
- Вышло, Даша, что землю надо пахать глубже! Пойду проверить!
Агроном показал складной метр и, попрощавшись с Иваном Никитичем, торопливо ушел туда, где работали тракторы.
* * *
Когда солнце немного склонилось к западу, стадо было уже далеко от тракторного стана. На ребят рассказ старика произвел большое и странное впечатление.
С вершины пологого ската ребятам теперь ясно был виден пруд, вода которого в изогнутой впадине блестела синеватым стальным блеском. Они оглядывались на пруд, на осевшие красно-кирпичные стены постройки с ржавой железной крышей, с торчащей грушевидной колонкой на ней. И пруд и постройки лишний раз убеждали их, что старик не мог придумать этой страшной сказки… Но у сказки был странный конец. О нем-то и спросил Мишу Гаврик:
- Миша, но их же, наших-то, было, может, до десятка да еще косматый старик?.. А чужак - один…
Чувствовалось, что Гаврику был тесен его полушубок.
- Я и сам так думаю, - глядя в землю, ответил Миша.
- Тут бы всем колхозом на эту гадюку… Квелые собрались, - с огорчением - в голосе заметил Гаврик.
- Гаврик, а по-моему, у них не было вожатого.
- А Вахрамеев? - неуверенно спросил Гаврик.
- Нет, негож. Хоть он и хороший старик, а вину за собой признал!
- А косматый вовсе нетвердый. Скорей за штаны! - передернул плечом Гаврик.
Миша еще раз оглянулся на пруд, и он показался ему затерянной в степи саблей.
- Гаврик, Буденный тогда, должно быть, маленький был… Может, как ваша Нюська.
Гаврика такое сравнение вполне убедило, потому что с Нюськи многого не спросишь.
Оба замолчали и погнали коров побыстрей за дедом.
Как ни старательно увязывали порожнее ведро между рогами, но оно гулко бубнило, когда корова опускала морду, чтобы на ходу сорвать пучок травы. К нежному позваниванию колокольчика примешивался несуразный, пугающий телят звук, да и сама корова казалась телятам страшной, и они, подходя к ней, то принюхивались, то шарахались в сторону. Создавалась толкотня, нарушалось непринужденное течение маленького стада. В хвосте стада не замедлил появиться Иван Никитич. Он быстро кусал сухие, сморщенные губы и так же быстро переводил зоркий взгляд с коровы на ребят.
- Стало быть, вы красивое не любите? - внезапно спросил он.
- Это вы про ведро? - догадался Миша.
- А то про что же? Корова по всем статьям хороша, а над ней такое надругательство… Не видите, что за ералаш у нее на голове?.. Спрашивается, за какой проступок наказана?
- Дедушка, вы же сами велели, сами помогали привязывать, - сказал Гаврик.
- Сам, сам! Сам - тот, у кого голова, а не борода!
- У вас же нету бороды.
- Значит, по обеим статьям не вышел.
Старик засмеялся. Он был почему-то особенно хорошо настроен и все искал случая поговорить о красоте.
На пути попалось раннее озимое поле. Оно было ровное и зеленое, как живой изумруд. Обходя его, ребята упустили двух коров.
- Нет-нет, еще не дано вам понимать красоту. Не научитесь, - скучно мне будет помирать. Вы ж только поглядите: ширина, что море, ряды - натянутые шнуры… Глаза невольно смеются… А кто сделал их? Люди! Колхозницы! Теперь на тракторе - платок, на сеялке - тоже платок. И руки у них, как у Дарьи, чугунные, шершавые, а ловкие какие!.. Как же можно пустить скотину на это загляденье?
Старик говорил громко. Он не ругался, а просто высказывал чувства, волновавшие его сердце, и ребятам нравилась эта чистосердечная откровенность, так глубоко западающая в душу. Они угрожающе кричали "гей-гей!" и отгоняли коров от края озимого поля, как от крутого обрыва.
Замечая это, старик отрывисто поддакивал:
- Да-да! Так-так!
Когда миновали озимь и ребята облегченно вздохнули, старик сказал мягче и спокойнее, что оба они заслуживают похвалы и что теперь можно поговорить о том, о чем говорят между делом скуки ради.
- Сделал хорошее дело, и на душе легче, как вон у тех людей.
Старик указал головой вдаль и в вышину.
В небе, покрапленном мелкими рыжими облачками, как веснушками, гуляли две дымчато-белые птицы. Накреняя крылья, они стремительным полетом на синеве простора рисовали большой угол. Секундами казалось, что они сталкивались и от страшного удара друг о друга взрывались, ослепляя глаза брызгами хрустальной пыли. Но это вспыхивало на солнце их дымчато-белое оперение, а сами птицы в следующее мгновение были уже далеко одна от другой и, охватывая растянутым кольцом добрую треть неба, снова шли навстречу.
- Что они делают? - не отрываясь от птиц, спросил Гаврик.
- Кто его знает… Нет, знаю, - спохватился старик: - они пробуют силу.
- Они скоро полетят на юг? - спросил Миша.
- За моря… За наши, а потом за чужие.
Иван Никитич поправил Гаврика:
- Луни - птицы. Они через все моря без паспорта. Доживете, что и люди будут так через границы… А только сложа руки этого не дождешься… Смотри, смотри! - с жадной заинтересованностью заволновался старик. - Луни пошли на ветер! А он их вверх, вверх!
- Красота! - переводя дыхание, заметил Гаврик, но ему не понятно, почему старик сказал, что птицы шли сейчас на ветер, если над землей ветер тянул совсем с противоположной стороны, и он спросил об этом.
- Вон и по рябым облакам видно, откуда течение. Сердце у тебя, Гаврюша, с пылом. Это хорошо, а думать не любишь. Нос часто будешь разбивать, мозоли натирать.
- Дедушка, а нога уже не болит!
- И нечего ей болеть, потому что главному она помеха. Луни, Гаврик, тоже не сразу научились так летать… Вы вот подумайте, как с коровы снять наказание.
Он хлопнул Гаврика по плечу и, заметив, что красно-бурая, позванивая колокольчиком, отклонялась в сторону от неглубокой котловины, где в редкой предвечерней дымке виднелись хаты ближнего села, пошел в голову стада.
* * *
Стадо на заходе солнца остановилось на окраине небольшого села. Через проселочную дорогу виднелось картофельное поле, пестревшее платками. Женщины понукали волов, женщины шли за плугом, и женщины собирали в ведра, в корзины желтевший на бороздах картофель. И в довершение - две женщины сидели на дрогах, в которых впряжены были сытые, хорошо вычищенные кони.
- Куда ни глянь - все юбки да платки, - весело засмеялся Иван Никитич. - Кучер, и тот в юбке. А другая, что рядом, видать, начальник.
- Маленькая, как девчонка, - сомневаясь в догадке старика, проговорил Гаврик.
- Спиной сидит, не угадаешь, - заметил Миша.
- Можно проверить. Кони веселые, ездят налегке, - сказал старик и хотел было итти к дороге.
- Пелагея Васильевна, люди-то, должно, до вас! - раздался женский голос с картофельного поля, и та маленькая, что сидела рядом с кучером, оглянулась, рукой показала кучеру, что надо подъехать.
- Можно бы и пешочком, а лошадей понапрасну не крутить, - недоброжелательно отозвался старик.
Ребята сразу насторожились и, веря в безупречность мнений Ивана Никитича, уже заранее решили, что лучше будет, если они хоть немного отойдут в сторону, и они отошли. Из-за коров они теперь видели только лицо Пелагеи Васильевны, которая, к новому огорчению ребят, не сошла о дрог, а поманила к себе Ивана Никитича.
- Очень важная, - заметил Гаврик.
Помня, что с первого взгляда секретарь Целинского райкома показался неприветливым, и непонятным, Миша решил быть осторожным:
- Гаврик, а может, хворает? Под платком, вишь, сколько седых… и лицо худенькое.
К голосу, к словам Пелагеи Васильевны ребята не могли придраться: она разговаривала со стариком тихо, изредка покачивая головой… Но вот она заметила идущего стороной от села к картофельному полю старичка, выбритого, с подстриженными усами, в белых валенках, и окликнула его:
- Матвеич, от бабив, что на винограду, добру вистку привезла!
Матвеич в недоумении остановился.
- Добру? Не верится. Яку ж вистку? - поднимая голову, спросил он.
- Кажуть, хай у бригадира очи повылазят!
- Така вистка?
Матвеич опять опустил голову.
- Така. Заробыв?
- Мабудь заробыв.
- Ото ж получай грамоту да дывись, чтоб я из совиту вистку не прислала, бо чубуки треба швыдче укрывать, а не ждать морозов.
- Мабудь так.
Матвеич заспешил на картофельное поле, откуда доносились женские голоса.
- Вы б ему, Пелагея Васильевна, грамоту дали сразу и за то, что подводы за картошкой не наряжает!
- Что-то он закружился!
- Так у него ж валенки из шерсти того, белого, круженого барана.
На картофельном поле раздался дружный смех.
- Тогда ж Матвеич ни при чем: порча всему круженый белый баран, - уже переходя на русскую речь, душевно смеялась Пелагея Васильевна.
Ребятам тоже было весело.
Миша со степенностью пожилого колхозника проговорил:
- Гаврик, всему голова - она, председатель Совета. И про картошку знает и про чубуки расскажет.
- И про барана, - засмеялся Гаврик.
И в это время ребят неожиданно позвал дед и рукой поманила Пелагея Васильевна. При этом она неестественно вытянулась, став на целую голову выше своего кучера. Обойдя коров, ребята в стыдливом смущении затоптались на месте: они видели, что неожиданно высокой Пелагея Васильевна стала потому, что она сейчас не сидела, а стояла на дрогах, опираясь на короткие обрубки своих ног.
Иван Никитич незаметно, но сердито, точно его ужалила муха, вскинул кверху голову, а Миша, будто оглядываясь на коров, шепнул Гаврику:
- Гляди ей в глаза!
Ребята вплотную подошли к дрогам.
Пелагея Васильевна спросила, как звать одного и другого. Ей уже было известно, что школу ребятам должны построить шефы, и она сказала, что "шефов, ребята, надо хорошо потрясти", и, сжав маленький кулачок, показала, как их надо трясти. Она сказала, что перед детьми фронтовиков они, шефы, должны отчитаться делом.
После этих слов ребята сразу почувствовали приятную непринужденность: с ними разговаривали так просто, что теперь уже не нужно было смотреть только в карие, то взыскательные, то насмешливо-добрые глаза Пелагеи Васильевны. Можно было смотреть и на орден Ленина, который висел на ее гимнастерке, поверх которой надет был распахнутый куценький полушубок.
Пелагея Васильевна, быстро повернувшись на своих обрубках к картофельному полю, прокричала:
- Зоя! На минутку!
К ней подошла молодая рослая женщина с приподнятыми темными бровями.
- Зоя, я хочу к тебе их.
Пелагея Васильевна снова повернулась лицом к старику и к ребятам, и Зое пришлось обойти дроги.
- Они со скотом. Гонят его домой. Они ж оттуда, из-под Самбека… Люди в гибельном положении от войны.
- Все бы ничего, Пелагея Васильевна, да ведь у меня подворье, как тюрьма, - сказала Зоя.
На мгновение задумавшись, Пелагея Васильевна пояснила Ивану Никитичу:
- Зоя живет в бывшем кулацком подворье. По заслугам этому кулаку и кличку люди дали - Старый Режим. Был в ссылке. При немцах откуда-то появился. К ихнему коменданту за подмогой пошел. Пошел к нему в валенках, а вернулся босой. С горя помер, - усмехнулась Пелагея Васильевна и, видя, что Зоя сочувственно посматривает на ребят, успокаивающе добавила: - Ничего, хлопцам тоже не мешает посмотреть кулацкое логово… Камни оттуда возили на фундамент клуба и на фундамент фермы, а их там не отбавляется. В сорок первом хотели ветеринарный пункт там отстроить, - война помешала.
Зоя долго смотрела на Мишу и Гаврика красивыми, много видавшими серыми глазами и вдруг улыбнулась, точно спрашивая: "Неужели вы меня не знаете?" - и ребятам действительно показалось, что они ее знают давным-давно и только почему-то сразу не могли ее угадать.
- Ребята, этот Старый Режим пришел в дряхлость и скончался. А был он - ого какой! Поглядите!
Она быстрым движением согнутого пальца, боясь запачкать нарядную косынку, показала густоседую прядь курчавых волос…
- Уразумели?.. И ничего вы не уразумели, потому что не доросли!
И она ловко, одними только локтями полусогнутых рук пригребла к сильной груди головы Миши и Гаврика и каждому отдельно громко сказала на ухо:
- Управлюсь и приду.
И тут впервые заговорил все время молчавший старик - Иван Никитич:
- Нельзя ли в другом месте обосноваться? - говорил он не то в шутку, не то всерьез. - Мы-то все трое крепко нового, режима придерживаемся.
Обе женщины засмеялись:
- Сарай там и двор самые подходящие. Стены, их отсюда видно, как крепость. Туда и гоните коров.
Пелагея Васильевна уже присела и стала опять маленькой, похожей на девочку.
- Зоя, твоя бригада вся тут работает. Чтоб колхозникам далеко ко мне не ходить - принимать вечером буду у тебя. Скажи об этом.
- Скажу.
- А вы, - обратилась она к старику, - как загоните скот, так сами ко мне в Совет. Надо ж ребятам продуктов выписать. А то пока разговаривали, телята вон как высосали коров! Молочного на ужин у вас не будет.
Зоя, высокая и статная, пошла к картофельному полю, а Пелагея Васильевна, убедившись, что стадо уже погнали, поехала в село.
Иван Никитич, шагая за коровами, насмешливо говорил Мише и Гаврику:
- Эка невидаль, гнездо Старого Режима… Годы мечтали увидеть его!
- Гей-гей! - то справа, то слева раздавались голоса Миши и Гаврика.
Коровы остановились около каменной стены, глухим барьером, высотой не меньше четырех метров, оцепившей широкий квадрат пустыря, прилегающего к проселку.
За стенами ничего не было видно, а ворота, обитые рваной жестью и обвисшие на тяжелых чугунных петлях, казались окаменевшими от пыли, ненастья и времени.
Иван Никитич хотел открыть ворота, но, потоптавшись на месте, сильно застучал по ним палкой. Постоял и снова застучал. Еще подождал и попробовал открыть. Ворота трескуче скрипнули "ы-а", чуть-чуть вздрогнули и замерли.
- Михайло, забеги слева. Может, там есть ход сообщения в эту берлогу.
- В дот! - засмеялся Гаврик.
Миша побежал, скрылся за левым крылом стены и сейчас же снова вынырнул оттуда и, размахивая шапкой, позвал:
- В доте есть пробоина!
- Большая?
- Гаврик, как дальнобойной разворочено! Смело пройдем. Дедушка, тут и колеи есть и стежка прямо в село!