У больничных ворот Колька издали заметил Квасова и Тычкова, возвращавшихся из школы. Они окликнули Кольку и сказали, что Майя Алексеевна на первом же уроке спросила, почему его нет. А когда узнала про больную мать, то не стала сердиться и велела Любке Колышкиной навестить Кольку.
- Любка принесёт тебе примеры, которые задано решать дома, - сказал Тычков. - А задача - сто сорок семь, я запомнил!
- Завтра опять не приходи - ничего не будет, - дружески посоветовал Квасов.
- Законно, - поддержал Тычков. - Дурак будешь - явишься.
Колька молча подтолкнул Саньку, заглядевшуюся на его приятелей, и направился к больничному крыльцу. Но тут, перед массивной полированной дверью, Колька как-то сразу оробел. В приёмной, где весь пол и высокие стены до самого потолка были покрыты блестящими, гладкими плитками, он в нерешительности остановился. Санька же бесстрашно двинулась к другой двери, наполовину застеклённой и чуть отворенной. За этой дверью виден был коридор. По мягкой ковровой дорожке шла к ним громадного роста тётя в белом халате.
- Вам чего тут? - Голос у неё был суровый и басовитый, как у мужика.
- Мы мамке каши принесли! - сказала Санька.
- А она тут у нас голодная сидит, как же!
Женщина смерила их с головы до ног насмешливым и грозным взглядом, затем, подойдя к небольшому столику в углу, достала из выдвижного ящика папку, похожую на классный журнал.
- Как фамилия? - спросила она строго. - Петрухина? Ну да, она и есть. Вчера привезли, а уж сегодня домой просится - из-за вас, видно: как там ребята без неё! Небось ничего, не теряются!
Женщина громыхнула ящиком и, подойдя к шкафу, вделанному в стену, достала оттуда два белых халата.
- Одевайтесь! - сказала она повелительно и протянула ребятам халаты.
Она помогла Саньке справиться с длинными полами, подогнув их под поясок, завязала Кольке тесёмки на рукавах и повела обоих сначала по коридору, мимо белых дверей, потом по лестнице, на перилах которой в красивых горшочках цвели, будто летом, маленькие алые цветочки.
Мать лежала на койке у самой двери и, положив руки поверх одеяла, о чём-то думала. Колька сразу увидел её побледневшее лицо и тёмные, запавшие глаза. Вдруг глаза эти удивлённо расширились. Мать приподнялась на койке и всплеснула руками.
- Глядите-ка на них! Мои, право, мои! - Она озиралась вокруг, словно призывая всех, кто был в палате, разделить её изумление.
- Лежите, лежите! - строго сказала ей сердитая тётя. - Нельзя вставать!
Она подвинула стул и табурет для Кольки и Саньки, хмыкнула и сказала:
- Каши, вишь, принесли!
- Больно тебе? - спросил Колька.
- Нет, ничего не болит, только мне нет… - сказала мать.
Колька торжественно поставил на стул узелок и, развязав его, достал закопчённую кастрюлю.
- Мы сами наварили! - сказала Санька. - До чего сладка-а!!
Мать схватилась рукой за щёку, как будто у неё болел зуб, и закачала головой:
- Нет, вы только поглядите, а? Я-то тут о них издумалась!..
Она наклонилась и достала из тумбочки яблоко и два печенья. Колька почувствовал лёгкую судорогу в животе, но есть отказался, сказав, что ему что-то совсем не хочется. Санька съела и яблоко и печенье, затем принялась за кашу.
- До чего сладка-а! - повторяла она. - Коль, ты только попробуй.
- Не тебе варили! - сердито сказал Колька.
Но и мать стала его уговаривать, и он согласился.
Они уже доедали кашу, когда вдруг все зашептали: "Доктор, доктор!" - и в палату вошёл высокий мужчина в очень белом халате. Он по очереди обошёл всех, кто лежал на койках, и каждому что-нибудь сказал, должно быть, самое важное. У него были внимательные, добрые глаза, и голос его звучал не громко, но внятно. За ним следом двигалась та самая сердитая большая тётя и отмечала на бумажке, что кому доктор велит сделать.
Когда доктор приблизился к матери (её койка стояла последней у дверей), мать как-то виновато, беспомощно улыбнулась и сказала:
- Что же это со мной такое, Тихон Денисыч? Болеть-то мне совсем нельзя, вон они у меня…
- Дело житейское, унывать не надо, - спокойно и мягко ответил доктор и посмотрел на Кольку.
Колька заторопился встать, громыхнул кастрюлей и, застыдившись, спрятал её за спину.
- По-моему, хорошие ребята у вас. - Доктор погладил Саньку по голове и спросил: - Что, вкусная была каша?
Санька отвернулась, закрылась рукавом и не отвечала.
- Вижу уж, ешь с удовольствием, - сказал доктор.
- Сами варили! Матери принесли! - вставила сердитая тетя и подмигнула Кольке, будто приятелю.
Доктор вышел в коридор, снял халат и повесил в шкаф. На сером его пиджаке, у нагрудного кармана Колька увидел полоску орденских ленточек, какие бывают у фронтовиков.
- Собирайтесь домой. Стемнеет скоро. Вон уж больным ужин начали разносить, - сказала мать.
Санька придвинулась к ней и, глядя вслед уходящему доктору, зашептала:
- Мам, а мам, он и не знает: ведь каша-то у нас без судовольствия, на сахаре она.
- Глупая ты ещё, - сказала мать. - Он видит, в охотку ешь - вот и говорит.
Она схватила Санькину голову и, так как Колька возился совсем рядом, завязывая кастрюлю, притянула и его к себе.
- Ох, горе вы моё! - сказала она.
Мать не раз говорила им эти слова. Услышав их, Колька обычно испытывал чувство какой-то неопределённой вины за то, что вот он существует на свете и причиняет ей заботы и огорчения. Теперь, взглянув на мать, он увидел в глубине её глаз такие светлые, весёлые огоньки, что ему и в голову не пришло огорчаться.
…Обратно шли в сумерках. Снег в поле был почти совсем синим. Далеко на той стороне маленький паровоз-"кукушка" тащил состав с торфом. Видно было, как вылетали из трубы красные искры и таяли. Санька шла позади, путаясь в больших валенках, и Колька слышал у себя за спиной её неумолкающий голос:
- Коль, а Коль, почему лошади сначала бывают маленькими, а потом делаются большими, а грузовики сразу большие? Почему, а?..
Колька не отвечал - он думал о своём; лоб его был нахмурен, и мысли витали далеко-далеко.
У перехода через насыпь он остановился, подождал запыхавшуюся Саньку и, хотя паровоз кричал ещё где-то за заводскими стенами, взял её за руку и перевёл через рельсы.
- Ты, как вырастешь, кем будешь? - спросил он.
- Я, как вырасту, плясать пойду, в артисты, - не думая, как о чём-то давно решённом, быстро ответила Санька.
- Это что! А я доктором буду. Вот увидишь!
Санька скоро отстала опять, а он шёл впереди, стараясь шагать широко и прямо, как доктор, и видел себя совсем взрослым, в белом халате нараспашку, из-под которого виднеется пиджак с орденской ленточкой у кармана и блестящим наконечником от автоматической ручки. Он идёт между койками, и больные смотрят на него с уважением и надеждой…
Когда пришли домой, Колька зажёг свет, сел к столу и стал решать задачу номер 147.
- Завтра я в школу пойду, - сказал он Саньке.
Мартик
Он лежал на соломе, слабый, ещё мокрый, и мать облизывала его горячим шершавым языком. В хлеву было темно и тихо, только мартовская метель стучала иногда старой дранкой на крыше. Мать дышала часто, широкие бока её вздымались тяжело; в глазах, ещё отражавших страдание, лучилась нежность. Но он не видел её глаз и только чувствовал, как она толкает его мордой и лижет. Он попытался встать, но ноги расползлись в стороны, и он упал на мать, лежавшую рядом, ткнулся мордой ей в пах и, чувствуя молочный запах, зачмокал губами.
В это время в щелях сеней показался свет, и хозяйка с фонарём в руке, застёгивая на ходу полушубок, подошла к загороди.
- Глядите-ко, - удивлённо сказала она, - уже справилась моя голубушка! Чуть было я не прозевала…
Повесив фонарь на гвоздь, хозяйка быстро очистила деревянной лопатой пол, постелила сухой соломы, принесла корове тёплого пойла с отрубями и, всё время ласково разговаривая с ней, незаметно привязала её верёвкой за рога и за шею к столбу. Однако, едва хозяйка подошла к телку, корова перестала пить и тревожно повернула голову.
- Пей, пей, глупая! - сказала хозяйка добрым и ласковым голосом, стараясь внушить корове, что ей совершенно не о чем беспокоиться.
Но лишь только корова снова сунула морду в ведро, хозяйка, быстро наклонившись, подняла телёнка на руки и понесла его в дом.
Корова метнулась, верёвки напряглись так, что столб задрожал и накренился. Ведро с грохотом покатилось в сторону.
- Му-у! - заревела она со страшной звериной болью и тоской.
Но женщина не остановилась, не бросила своей ноши, а только прибавила шагу. Ей тоже было жаль корову, но поступить иначе она не могла: если бы она оставила телёнка в хлеву, слабое тело его через несколько часов смертельно продрогло бы и он умер, не успев окрепнуть и приспособиться к миру, в который попал.
Хозяйка положила его за печку, в неширокий "проулок", где было тепло, сухо и наверху на стене висели связки лука и сушёных грибов. Белокурая девочка, дочка хозяйки, подошла и осторожно погладила пальчиком белое пятнышко на лбу у телёнка. Она хотела сейчас же привязать ему ленточку на шею, но время было позднее, и хозяйка отправила её спать, а сама снова ушла в хлев, к корове.
Телёнок остался один. На стене тикали ходики, и он, положив голову на пол, стал удивлённо прислушиваться, поводя ушами. Из щели выглянул таракан, пополз по стене, спустился на пол и, подбежав совсем близко, внезапно остановился и повёл несколько раз усиками. Телок испугался, отпрянул назад, съёжился. Но и таракан, как видно, испугался тоже - попятился и, не оглядываясь, быстро-быстро побежал в угол и спрятался в щели.
От дверей пахнуло холодом - вошла хозяйка с подойником в руке. Она достала деревянную плошку, налила в неё парного молока и сунула под самую мордочку телку.
- Попробуй-ка, - сказала она.
Но телок не понял и отстранился. Тогда она взяла его за голову и ткнула в молоко носом. Но он опять замотал головой и едва не пролил всё содержимое плошки. Тогда хозяйка окунула руку в плошку и мокрые пальцы сунула в рот телку. Он жадно зачмокал.
- Ага, почуял! - сказала хозяйка. - Только сам пей, не велик барин! - И она опять сунула его носом в плошку.
В это время откуда-то сверху, должно быть с печи, спрыгнул большой белобрюхий кот с тёмно-серой спиной. Он мягко коснулся пола сначала передними лапами, потом задними, вытянулся, зевнул и вдруг, почувствовав запах молока, замяукал и подбежал к плошке. Телок опять испугался, дёрнулся в сторону, а кот сгорбился, зашипел.
- Что, не поладили? - проворчала хозяйка и замахнулась на кота.
Но кот не ушёл, а, громко мурлыкая, стал тереться боком о её ногу. Тогда хозяйка достала черепок и налила коту отдельно.
- На́ уж, пей, давно не пробовал, - сказала она при этом.
Ночью хозяйка несколько раз выходила в хлев посмотреть за коровой. В последний раз, уже под утро, принесла с собой белую курицу, у которой оказалась отмороженной лапка.
- Ну-ка, погрейся тут, - сказала она. - Вишь ведь, каким морозом подуло, чисто в январе!
Хозяйка опять легла спать, а курица долго сидела неподвижно, закатив глаза, - должно быть, дремала.
Телок тоже задремал, а очнувшись от дрёмы, увидел, что курица стоит на одной ноге около деревянной плошки, из которой его кормили. Но вот, отделив от брюшка вторую ногу, она подошла ближе к плошке и, обмочив клюв в остатках молока, запрокинула голову кверху, подвигала клювом и склонила голову немного набок, как будто решая, вкусно ли это и стоит ли попить ещё. И, должно быть решив, что стоит, снова наклонила голову к плошке и опять попила.
Утром проснулась маленькая девочка. Она объявила, что будет звать телёночка Мартиком, потому что он родился в марте. Потом привязала ему ленточку на шею и до самого вечера ползала около него и играла с ним, как со щенком.
Когда стало тепло и на припёке у изгороди появилась нежная весенняя травка, Мартика вывели на улицу и привязали длинной верёвкой к столбу, чтобы не убежал. Мартик был очень рад. К этому времени он уже окреп, хорошо ел и испытывал желание двигаться, прыгать и бегать. Зелёная травка пришлась ему по вкусу, и он целые дни щипал её, а она всё разрасталась и разрасталась вокруг, и в ней появились клеверная кашка, одуванчики, метёлки.
Один раз к Мартику подошла корова. Она долго смотрела на него, потом лизнула его языком в шею около уха. Кто-то крикнул: "Пошла, пошла!" - и корова, мотнув головой, двинулась прочь. Он хотел было идти за ней, но в это время увидел на тропинке знакомую белую курицу, ту, что зимой жила вместе с ним у печки, и остановился.
Курица шла, важно надувая шею, и всё время что-то лепетала, квохтала; а за ней, перегоняя друг друга спотыкаясь, падая и подпрыгивая, бежали пушистые, похожие на одуванчики, цыплята и тоненько попискивали.
Он потянулся к ним, но курица вся взъерошилась, перья у неё на шее поднялись, и она посмотрела на него боком и так сердито и грозно, как будто они никогда не были знакомы.
Летом Мартику было бы совсем хорошо, если бы не мухи. Они стаями кружились над ним, особенно в самое жаркое время дня, когда ему не хотелось двигаться и он лежал, подрёмывая, в траве. Они были хитрыми, проклятые мухи: они редко садились на те места, с которых он мог согнать их хвостом или подрагиванием мускулов. Многие из них садились у самых глаз, и ему приходилось тереться мордой о землю или просто кататься по траве. Но едва он сгонял их, как они снова налетали и кусали иногда так больно, что он злился и хотел убежать, но верёвка не пускала его.
К осени Мартик стал плотным, здоровым телком. Оттого что он много ел, бока у него стали тугими, шерсть гладкой, а шея сделалась здоровой и сильной. Только нежные розовые копытца да наивные, с густыми ресницами глаза говорили о его ребяческом возрасте.
К этому времени в жизни Мартика произошли важные изменения.
Как-то в конце лета, в жаркий день, когда Мартик лежал на тропинке и дремал, к нему подошёл загорелый плотный человек. Несмотря на жару, на нём был суконный пиджак, тёмные брюки, сапоги с крепкими подошвами и выгоревшая серая фуражка. Мартик не обратил на него никакого внимания, а между тем это был сам Варфоломеев, председатель колхоза. Он похлопал Мартика по шее, провёл рукой по тугим его бокам и крикнул хозяйке, возившейся на огороде:
- Это твой, что ли, богатырь, Фёдоровна?
- Мой, - сказала хозяйка и подошла, вытирая о передник руки.
- Контрактовать надо бы, - сказал Варфоломеев. - Неужто такого на мясо? Теперь, сама знаешь, лошади на войне, у нас вся надежда на этих вот молодцов. - Говоря это, он наклонился и приятно пощекотал у Мартика за ухом.
- Я и сама так думала, - сказала хозяйка. - Да и резать мне его жалко, право.
- Вот и хорошо, - сказал Варфоломеев. - Так ты приходи вечером в правление - заактируем.
Когда Мартика привели на колхозную конюшню, опустевшую за время войны, старый конюх Капитоныч долго глядел на него, щуря маленькие, в морщинках глаза и поглаживая огромные рыжие усы.
- Это ты чего же это привела? - наконец спросил он хозяйку таким тоном, словно впервые на своём веку встречал подобных животных.
- Не видишь разве сам-то? - обидчиво отвечала Фёдоровна. - Бычок контрактованный. Варфоломеев к тебе прислал - говорит, ты за ними ходить будешь.
- Не знаю! - сердито пробормотал Капитоныч. - Тут это, как это, конюшня, а не телятник.
Капитоныч, когда был чем-нибудь недоволен и волновался, всегда употреблял лишние слова и не сразу находил нужные.
- Была конюшня, да один конюх остался! - запальчиво говорила между тем Фёдоровна. - А правление постановило: пока что их вот вместо коней разводить! - Она ткнула пальцем в спину Мартика. - Аль, по-твоему, от других колхозов отставать будем?
- Не знаю, - повторил Капитоныч, но уж менее уверенно. - Раз правление постановило, я против не пойду, а только лошади из него ни в жизнь не выйдет. Мне что! Давай его, сюда вот гони… Да не сюда - здесь у меня Рупор стоял, первокровок… Но! - крикнул он на Мартика. - Что встал? Но, но! Да погоди, тпру! Ах ты, рогатая команда, как с тобой говорить-то, не знаю…