...Темнота застала приятелей по дороге в Быковку. В лугах натужно кряхтел коростель, мучаясь бессонницей. "Спать пора! Спать пора!" - уговаривала его перепелка. В низине балагурили лягушки, умильно величая друг дружку: "Кум-кума! Кум-кума!"
Ночь покрыла луга голубым серебром. От голубых кустов па голубой траве лежали черные тени. И так прекрасен был земной покой, что звезды отрывались от черного неба и бросались вниз на теплую, живую, пахнущую травами землю.
Друзья шлепали по голубой дороге, вздымая голубую пыль. Даже Васяте не хотелось говорить. И Вася был рад, что ему никто не мешает забираться все дальше и дальше в цветущие заросли первой любви.
"Настя... милая, хорошая Настенька!" - казалось, слова эти стали такими живыми, осязаемыми, что их можно было собрать в букет.
Вдруг издалека донесся жалобный плач. Васята остановился.
- Слышишь? Воет кто-то.
- Ухач, больше некому.
- Ты что? Какой тебе в лугах ухач? - испуганно возразил Вася. - Не, это не ухач...
- Ой-вой-вой-вой! Оёй-вой-вой-вой, - отчетливо выговаривал плачущий голосок.
- Чур меня! - перекрестился Васята.
- Оей-ей-вов-вой! - раздалось совсем близко, и ребята увидели движущееся им навстречу маленькое сгорбленное существо.
- Аминь, аминь, рассыпься! - не своим голосом заорал Васята.
- Сам ты аминь, дурак большенный! - возмутилось существо.
- Енька! - ахнули ребята. - Енька, ты?
- Конечно, я...
Это и впрямь была Енька. Под заплывшим глазом темнел здоровенный синяк. Через рваный рукав виднелось худенькое плечо в темно-красных кровоподтеках.
- Кто тебя? Чего ревешь?
- Волки.
- Они что, кинулись на тебя, что ли? Где волки?
- Нету. А я их боюсь, вот иду и кричу...
- А дралась с кем?
- С хозяйкой, с теткой Васеной. Только я не дралась, она одна дралась. Сколько в няньках я жила, а такой злющей хозяйки ни разу не видала... Ох, устали мои ноженьки, - по-бабьи охнула Енька и уселась посередине дороги. - Вы не уходите, я посижу, отдохну. До Балакова еще долго?
Вася сел рядом с девочкой.
- И мы с тобой посидим. За что же она тебя так отколотила?
Енька нагнулась, внимательно разглядывая придорожную траву.
- Подорожничка бы найти. Уж очень болит, - пожаловалась она, прикладывая к запухшему глазу грязную ручонку.
Васята порылся в карманах.
- На, приложи, тоже оттягивает, - подал он медный пятак с дыркой. - Сегодня на улице нашел, только не берут его нигде, говорят - дырявый.
Енька приложила монету и улыбнулась.
- Правда, хорошо! Холодненький он. А отколотила меня тетка Васена за то, что я щи проспала, убегли они... весь чугун убег.
Еньку отдали в няньки в деревню Натальино, к богатой бабе Васене. Девочка нянчила толстого годовалого мальчишку, который орал день и ночь как резаный. Но злой и жадной бабе все казалось, что девчонка даром ест хлеб, и она взвалила на Еньку домашнюю работу. Если, убирая посуду, Енька звякала чашкой, хозяйка стукала ее костяшками пальцев по голове и орала: "Руки у тебя не тем концом воткнуты, что ли, дармоедка!"
А сегодня тетка Васена с хозяином пошли в церковь и приказали Еньке затопить печь и сварить щи. Енька поставила в печку чугун и сама не заметила, как заснула на полу перед печкой.
- Щи-то и убегли. Хозяйка пришла, а я все сплю. Она схватила ухват, да и давай бить. Я тут сразу проснулась, как вскочу и бежать, а она меня за косы и головой об пол... Хозяин пришел и отнял меня у нее. Я под крыльцо залезла и не отзывалась. А как стемнело, вылезла и побежала домой.
- А тебя дома не заругают, что ты убежала? - спросил Васята.
- Нет. Мама никогда не ругает, только плакать будет и, наверно, велит обратно идти. - Енька прерывисто вздохнула. - А я... я тогда пойду и утоплюсь!
- Ты что, одурела? - вскочил Вася.
- Ну да, одурела... - согласилась Енька. - Все по голове, да по голове...
Вася взял Еньку за руку и заставил подняться.
- Никуда я тебя сейчас не пущу, - решительно сказал он. - С нами пойдешь, а завтра, может, кто из деревенских пойдет в Балаково - и ты с ними.
Енька просияла и уцепилась за Васину руку.
Только ко вторым петухам дети пришли в Быковку. На сеновале Енька свернулась клубочком под Васиным боком и мгновенно заснула.
Утром, когда ребята появились в избе, Иван Степанович долго рассматривал Еньку и наконец хмыкнул:
- Ну, девка, не приведи бог такой портрет ночью встретить!
Енька прикрыла синяк и обиженно глянула здоровым глазом.
Узнав печальную историю девочки, Иван Степанович нахмурился.
- За сколько не тебя мамка подрядила в няньки-то?
- За четыре рубля и рубаху нательную. И до Покрова жить.
- А сколько ты прожила у хозяйки?
- С великого поста.
- Знаю я эту Васену! - вмешалась бабка Арина. - Из нашей деревни она, только выдана в Натальино. И в девках лютой змеей шипела... Из своих парней никто ее брать не желал. Осталась бы вековухой, да нашелся, вишь, человек... на красоту польстился. Ты, милая, не горюй! Поживи у меня покамест... Ты меня слушай: бабка Арина отродясь попусту не говорила. Не печалься. Как еще все хорошо-то будет!
- А я псе ж этого так не оставлю, схожу в Натальино к твоей хозяйке, - сердито сказал Иван Степанович. - И стребую с нее, сколько ты у нее зажила...
Обласканная Енька не знала, чем только услужить своим спасителям. Проводив плотников на работу, она, прибрав со стола, схватилась мыть окошки, потом принялась за полы. Металась по избенке, то и дело наталкиваясь на бабку, пока та не взмолилась:
- Девонька, Христом-Богом прошу, посиди чуток. У меня от тебя аж в голове кружение и в глазах рябит.
Но остановить Еньку было невозможно.
- Я тогда пойду у коровки уберу! Ладно? Знаешь, бабушка, какую приборочку сделаю? - И, взвизгнув от полноты чувств, Енька выскочила вон.
Иван Степанович сдержал свое слово и в первое воскресенье отправился к Енькиной хозяйке, в Натальино.
Енька места себе не находила. Ну как тетка Васена за ней придет? Но Иван Степанович вернулся один.
- Вот тебе твои зажитые, - подал он Еньке два рубля и покачал головой. - Ну и зелье же твоя тетка Васена. Яд лютый, а не баба. И как ты, девонька, с эстолько у нее прожила?
Через несколько дней бабка Арина пристроила Еньку к молодой вдове, доброй спокойной женщине, нянчить сынишку. Тетка Лизавета так обласкала Еньку, что та, истосковавшаяся по материнской ласке, долго плакала, уткнувшись в колени новой хозяйке. Лизавета гладила девочку по голове и приговаривала:
- Поплачь, поплачь напоследок. Больше не придется. Сейчас пойдем домой, головку тебе вымою. Будешь с Ванюшкой моим играться. У нас на задах хорошо! Березыньки шумят... Девочек соседских много, подружек заведешь.
Енька подняла глаза и озабоченно нахмурилась:
- Нет, тетенька Лизавета, когда Ванюшка спать будет, я тебе по хозяйству помогать стану. Трудно ведь одной тебе с хозяйством управляться... Я, что ль, не понимаю!
КРЕСТОВИК
Дом был готов. Никодим рассчитался хорошо, без обмана. Довольные плотники отправились восвояси. Бабка Арина провожала их до околицы, поминутно вытирая углом головного платка слезящиеся глаза. Крестя Васю на прощанье, она робко попросила:
- Забеги когда-нибудь старуху проведать, а?.,
- Принимай, хозяйка, работников! - весело забасил отец, входя в свою избу.
- Ба-а-тюшки! - обрадовалась мать. - Пришли, родимые! Умойтеся, я воды горячей наготовила. Переменитесь в чистенькое. Со вторника каждый день чугун воды ставлю: вот, думаю, сейчас мои заявятся. Уж как мы с Гришанькой соскучали по вас!
- Пущай Гришка в лавку слетает, - приказал отец, выкладывая на стол деньги.
Мать метнулась в сени.
- Гришань! Гришань! - звала она. - Подь скорей! Тятя с Васенькой пришли!
Гришка влетел в избу и сразу же повис на Васе.
- Братка, а я как скучал...
- А по мне скучал? - буркнул отец. Гришка растерялся:
- Тоже, тять.
- Ладно, - перебил Иван Степанович. - Дуй в лавку, купи ситного фунта три, чаю осьмушку, сахару фунт, ну и... - отец глянул на мать.
- Селедочку бы, Иван Степанович, и масла постного, - застенчиво попросила она.
- Значит, постного масла полфунтика и селедку одну. С молокой проси, она жирнее, - наставлял отец подпрыгивающего от нетерпения Гришаньку.
- Ну, беги!
Гришанька исчез с такой быстротой, будто им из ружья выстрелили.
- А я сейчас самоварчик раздую, - суетилась мать, но Вася отстранил ее.
- Пусти-ка, я сам.
Когда Гришка примчался с покупками, одна щека у него оттопырилась от запихнутого за нее большого куска сахара. В другой бы раз ему влетело за такое самоуправство, но сегодня отец сделал вид, что ничего не замечает. Он блаженно крякнул, натягивая на влажное после мытья тело чистую рубаху.
Вася поставил на стол сердито бормочущий самовар и направился к двери.
- Васенька, куда ты? - крикнула мать. - Чаю хоть попей!
- Не хочу, мам, я к ребятам скожу. - И, боясь, как бы его не оставили, Вася торопливо вышел из избы.
Только на улице, где жила Настя, он с трудом убавил шаги. Еще издали Вася обратил внимание на раскрытую дверь.
"Натопила, видать, что дышать нечем, - подумал он. - Поди, зажарила цыгана-то!"
В хибарке испуганно шарахнулась курица и, заполошно кудахча, бросилась Васе под ноги. С печки свисала оборванная занавеска. На столе валялась горбушка позеленевшего хлеба. На перевернутой кверху дном щербатой чашке лежал серый, ноздрястый огрызок сахара.
Пахнущий земляной сыростью нежилой воздух уперся в Васину грудь, заставляя его отступить к порогу. Хибарка была покинута своими хозяевами.
- Дядя Яша! - неизвестно на что надеясь, позвал Вася.
Спустившись на невидимой паутине, толстый крестовик закачался перед его лицом.
- Ты чего здесь ищешь? Нету никого. - На пороге стояла незнакомая женщина.
- Куда они уехали?
- Незнамо куда. Ночью цыган ушел, никто не видал.
- А Настя?
- А ты рази не знаешь? Померла Настенька... Посля Петрова дня вскорости, не соврать бы, ну, на третий день. - И, сообразив, что Вася ничего не знает, женщина словоохотливо продолжала: - Огневицей померла. С простуды. Девчонки сказывали, в аккурат под Петров день на погрузке воды холодной напилась, а сама вспотевши была... И скажи, как живую в гроб положили. Убрали гожо. Щаленку голубую ей надели, ну невеста невестой, не скажешь, что девочка. Схоронили ее, красавицу, а наутро глядим - дверь расхлябастана и цыгана нет. Ушел...
Вася опустил голову и вдруг заметил вдавленную в земляной пол Настину гребеночку с блестящими стеклышками. Он нагнулся, подцепил ее ногтем, но гребеночка распалась на мелкие куски.
- В землю втоптали... - жалостливо вздохнула женщина.
- Втоптали... - повторил Вася и, перешагнув через гребенку, не оглядываясь, пошел прочь.
Дома он ни одним словом не обмолвился про Настю.
А когда на другой день Васята встревоженно заглянул ему в глаза и сказал: "Эх, как Настю жалко!", Вася резко оборвал: "Ладно тебе!"
Осеннее солнце по-летнему заливало дом Чапаевых, зажигая на самоваре нестерпимый для человеческих глаз блеск.
- Кричи "ура-а", Степаныч! - еще с порога крикнул Новиков и, подойдя к столу, достал из кармана шкалик водки.
Иван Степанович недружелюбно покосился на бутылку.
- Это ради какого праздника? Симоны-гулимоны, лентяи преподобны?
- Не зычи, не зычи, - смеялся Новиков. - Считай, на всю зиму мы с работой. У Мальцева конюшни рубить будем. Четыре конюшни на восемьдесят голов! Там, брат, не стойла - денники. Просторные, с окнами!
Иван Степанович просиял.
- Ну и шныра ты, Петр. Наш пострел везде поспел!
Катерина Семеновна быстро собрала на стол. Пили под огурчики, чокались и приговаривали: "С праздничком нас!"
- Выпейте, Катерина Семеновна, для ради такого случая! - приставал захмелевший Новиков.
- Выпей, мать, хоть пригубь для прилику! - гудел Иван Степанович.
Катерина Семеновна, боязливо вытянув губы, отхлебнула и закашлялась, замахала руками:
- Уж увольте! Не привычная... до слез прошибает!
Мужики смешливо подтрунивали:
- Привыкай!
- Смолоду не пила, где уж на старости лет учиться! - отшучивалась Катерина.
Иван Степанович ласково глядел на разрумянившуюся жену и думал: "Вот чего спокойная жизнь делает. Маленько с деньгами поправились, и Катя расцвела как маков цвет".
- Катя, слышь-ка чего скажу. Мы с тобой сызнова молодыми станем. Сыновей вырастили; Гришанька вот маненько отстал, ну да нагонит. И будет у нас с тобой одна забота - по вечерам соловьев слушать!
- Лягушек в Лягушевском овраге! - смеялась Катерина Семеновна.
Вася входил в сени, когда до него донеслись слова матери.
- Нет уж, Иван Степанович, наш черед соловьев слушать прошел, пролетел. Теперь пускай Васенька гуляет.
Слова матери больно резанули по сердцу. Он повернулся и тихонько вышел на улицу. Забравшись в самую гущину оврага, Вася сел на влажную землю и обхватил руками колени. Бестолково метались над ветлами грачи, и было в их крике что-то похожее на гомон цыганского табора.
В степи ночной костер горит,
Цыганский табор крепко спит.
Не спит цыганка молодая...
- пришла на ум Настенькина песня,
"Спи-ит!" - возразила схоронившаяся в кустах птичка.
Небо еще было золотым, а на Лягушевский овраг легли тяжелые лиловые тени сумерек.
- Тын-н-нра-а-а... - развернулась где-то гармошка.
Когда б имел златые горы
И реки, полные вина...
По тропке совсем рядом прошла веселая гуляющая компания. Затаившись, чтобы не попасть на глаза, Вася слушал чужой смех и чувствовал, как горький запах палого листа доходит до самого сердца.