- В ближайший объезд. Там объездчика не было. Сегодня принял Горбунова. Мордвин. Деловой мужик.
- Он - деловой, - подтвердил Цура, просовывая в дверь голову. - Это я его к вам направил. Точно!
- Спасибо тебе, - сказал отец. - Спасибо за обед.
И вышел из-за стола.
Федя залпом глотнул кисель:
- Пап, можно с тобой?
- Можно. Не волнуйся, Женя. Это в трех километрах. На мельнице.
5
Тарантас был похож на гитару, но Федя вообразил его тачанкой.
- Но! Чтоб вас! - орал на все Старожилово Цура и так восторженно замахивался кнутом на лошадь, будто ехал на тройке.
- Лихая, жуть! - сказал он Николаю Акиндиновичу, кивая на лошадь.
- Ты не кричи на нее, - посоветовал ему лесничий. - Она сама идет хорошо.
- Что это? - спросил Федя, указывая на темный монотонный забор.
- Военкомат, - ответил отец. - У военкома два сына. Старший твоего возраста. Я говорил ему о тебе.
- А он?
- Желает познакомиться.
…Старожилово кончилось. Федя тревожно завертел головой в поисках голубых лугов, но лугов не было: Березовый кустарник не спеша перерастал в тонкие березки, а березкам навстречу спешила радостная березовая роща.
- Красивые тут леса, - сказал отец, - мало их, но красивые.
Федя думал о своем. Быть может, вчера ему открылась Та Страна, а он побоялся войти в нее. Быть может, она открылась ему единственный раз в жизни, а он побоялся войти в нее.
- У нас леса чудесные даже очень, - подтвердил Цура. - Березняк-то! Аж в глазах рябит. Медведей - ужас. Заставь меня в тот лес идти, миллион давай - не пойду. В один миг слопают.
- Медведи питаются ягодами и кореньями, - возразил Федя.
- Рассказывай мне! Слопают - и крышка. Ужасное зрелище!
Николай Акиндинович засмеялся.
- Мы вот устроимся как следует, ты заходи. У нас шкура есть медвежья. Прекрасный был зверь, пудов на двадцать.
- Мы жили в горьковских лесах. Правда, пап?
- Жили не тужили, - сказал отец.
- Тужили. Помнишь, как ты пожаров боялся? Женщины начнут печи топить, а ты как вскочишь и к окну: пожар!
- Там, Цура, перед войной большие пожары были. Верховые. На тысячи гектаров. Поезд в таком пожаре сгорел.
- С людьми?
- Да нет, товарняк!
- Верховой пожар - страшное дело… Я вот тоже утопленников ловил. Нырнешь за ним, а он сидит на корточках. За волосья его хвать - и наверх!
- Где ж тебя угораздило?
- Да тоже в Горьком! Меня сначала туда взяли, в армию-то. В спасательной команде был. Жили - во! Сидишь на пляжу и ждешь, когда кто утопнет. Хорошо жили. Кормили нас хорошо. А потом кинули меня на фронт, на подкрепление. В первый же день и засыпало.
- Значит, ты ни одного немца не убил? - спросил Федя.
- Нет. Я и не стрельнул ни разу. На учениях патроны берегли, на фронте - не пришлось.
Федя хмыкнул. Разговор оборвался.
А лес был все тот же, березовый. Легкая душистая пыль поднималась над колесами, обтекала тарантас, и он плыл в этом ласковом море, покачиваясь, поскрипывая.
Дорога шла вниз куда-то. Появились вдруг елки, посвежело, исчезла пыль. Серые обручи на колесах стали серебряными, и тарантас прыгнул с разбегу в широкий ручей с песчаным ложем и белыми голышами на дне. Выпорхнул на пригорок, покатился по солнцу в степь, к широкой неподвижной реке, к темным грузным домам, где нечто таинственное шумело и двигалось.
- Мельница!
6
- Погуляй! - сказали Феде.
Горбунов, только утром получивший работу объездчика, уже принимал гостей. Принимал в чужом доме, но угощение было его, спешно привезенное из Старожилова.
- Объезд не больно лесистый - не разбежишься, - философствовал Горбунов. - Луга зато, ничего не скажешь, капитальные, а вся суть в том, что к моей именно территории примыкают сады ликеро-водочного завода!
- А чего же тогда Николая. Акиндиновича не угощаешь? - преданно рассердился Цура.
Мордвин скрутил "козью ножку", прикурил, затянулся и только тогда ответствовал:
- Цура ты непутевая и бестолковая! Всему свой черед. На новом месте сначала обвыкнуть надо, а потом уже куковать. Ты вон для лошади кнут сплел - кумекалка у тебя куриная. Не докумекал, что лошадь кормилица твоя. Ты бы для нее от ребят отнял, а ей принес и был бы умный человек. Добро твое сторицей обернулось бы.
- У меня ребят нету!
- То-то и оно. Глупый, значит. Бабу заимел, а человеком не стал.
- Не хочет она. Боится.
- А я не знал, что ты женат! - удивился лесничий.
- Между тем, Николай Акиндинович, - Горбунов закатил глаза и, подмигивая, поднял оба указательных пальца к потолку, - женщина у этого человека, Цуры, наивысшей золотой пробы. То есть будучи до войны в Москве, в самой Третьяковской галерее, я даже среди княжеского звания подобного не встречал.
- Она у меня красивая, - тихо сказал Цура.
Тут Феде и посоветовали пойти погулять. И он поскорее пошел на улицу. Ему стало жалко Цуру. Может, потому, что тот слишком тихо и совсем честно согласился с недобрым, сильным Горбуновым.
7
Ворота мельничного амбара, где тяжело дремали серые неласковые жернова, были распахнуты, но солнце не решалось войти в них, а гуляло на порожке, щербатом, заезженном бревне.
Федя тоже побоялся войти в амбар. В амбаре жили крысы и еще кто-то страшный прятался.
Федя пошел на плотину. Вода сквозь щели в досках и бревнах выбивалась тугими пенистыми струями. На другой стороне плотины была тишина, глубь и тайна. Здесь на дне жил водяной, замышлявший разные каверзы против людей. Водяной был старый и не злой. Он больше замышлял, чем делал. Вернее совсем ничего не делал, но рассматривать его владения было страшновато. Так можно досмотреться до того, что вдруг и вправду увидишь водяного.
"Искупаться бы!" - подумал Федя.
И сразу день показался знойным. Под коленями и под мышками кожа липкая от пота. Федя поморщился и твердо сказал:
- Надо искупаться.
"А почему бы и вправду не искупаться? От мамы никаких запретов не было. Отец, выпроваживая на улицу, про купание ни слова не сказал. Правда, без спросу купаться ему запрещено, только ведь запрещали там, на старом месте, где было глубокое озеро и коварная, с омутами, речушка. Здесь, у запруды, в царстве водяного, купаться, конечно, нельзя, зато по другую сторону - река по песочку бежит. Глубиной река - воробью по колено. Значит, и вода теплая".
Федя подбежал к ивовым кустам, разделся до трусов. И опять его охватили сомнения. Волосы можно не мочить, да они и высохнут, а вот как быть с трусами?
Трусы можно снять! Отойти за кусты и купаться. Людей - никого, никаких тебе девчонок. И ведь жара какая!
Федя бросился за ивовый куст. Раз-два - и голенький! Разбег! Прыжок! Воды по пояс. Водичка! Ах, водичка! Сверху - молоко парное, снизу - колодезное. Ключи бьют.
И - хоп! Перевертушки!
Голова высохнет. А тело? Тронь мускулы - звонкий металл.
Перевертушки! Загорай, белая!
В стойку вышел!
Чуть-чуть поплавать теперь и сушиться на горячее солнышко. Сначала по-собачьи, потом по-морскому, саженками.
- Ой!
Забравшись под иву, в воде по грудку стояла голенькая девочка.
Федя вспомнил стоечки и начал помирать со стыда.
- Чего уставился! - сказала девочка.
- Ничего.
- Вылазь и уходи, а то я замерзла.
- А как же я вылезу?
- Ногами.
- Я не могу. Я ведь… это…
- И я - это. Вылазь, я зажмурюсь. И уходи. Подальше. За мельницу. Зажмурься и до двадцати считай, а я выскочу и одеться успею.
- Ладно.
- Ну, иди.
- Иду.
- А чего стоишь?
- Ты тоже зажмурься.
- Не бойся. Я нырну. Раз, два, три!
Сложила ладошки корабликом, надула щеки, нырнула.
Федя бросился на берег, поскользнулся, упал.
- Ах-ха-ха! Ах-ха-ха-ха-ха-ха!
Смеялась девочка.
Федя с охапкой одежды забежал за угол мельницы, оделся. Ткнулся лбом в теплое, толстое бревно.
"Как же быть? Как же быть? Куда же деваться? Убежать! Убежать, убежать! - мысли, как взбудораженная вода в пруду, метались по кругу, а выхода не было. - Вызвать Цуру на улицу, попросить, чтоб отвез домой? Или пешком? Ведь всего три километра. Искать будут. Но бежать надо. Бежать, бежать! И никогда сюда не возвращаться!"
Вспомнил: девочка велела считать.
- Раз, два, три, четыре, пять, шесть… А что если она, эта голенькая девочка, совсем не девочка. А что если она самая настоящая русалочка! По ту сторону плотины живет водяной, по эту - русалка. Смеялась-то она точь-в-точь. Защекотать могла… Шесть, семь, восемь, девять, десять.
И вдруг Федя почувствовал, что бревно, в которое он упирался лбом, пахнет древней сухостью. Он стал внимательно всматриваться в широкую серую трещину на бревне, отыскивая тайну. Мало ли что могло лежать в такой щели. Он сам, уезжая со старого места, не пожалел ради тайны двадцати копеек. Сунул в щель и уехал. Может, кто-нибудь и разыщет монету. Лет через сто.
- Десять, одиннадцать, двенадцать.
- Эй! Эй! - звала голенькая.
Федя не успел и с места сдвинуться, она была тут как тут.
- Сколько?
- Что?
- До скольких досчитал?
- До двенадцати.
- Врешь!
- Не вру. Я сначала забыл, что надо считать.
- А чего ты на меня не смотришь?
Федя прилип к своему доисторическому бревну и в тот миг он был счастлив окаменеть, как окаменели когда-то кораллы, раковины и червячки.
- Ты боишься меня?
- Нет! - быстро ответил Федя и повернулся к девочке. Глянул и опустил глаза. Девочка была в диком сарафане. Одна половина синяя, другая красная.
- Ты на сарафан не смотри, - сказала девочка, - материалу в сельпо совсем нетути. Кой-чего собрали вот в прошлом году да и справили обнову.
- Сарафан как сарафан.
- Правда?! - обрадовалась девочка. - Если привыкнуть, он даже очень красивый. Хочешь, я тебе воронье гнездо покажу, с птенцами. Видел птенцов?
- Нет.
- Пошли, не бойся. Мужики не скоро о тебе вспомнят… Начальник-то отец твой?
- Мой.
- Имя у него трудное - Николай Акиндивонич.
- Акиндинович!
- А тебя как зовут?
- Федя.
- Ишь ты. Сам по-городскому одет, а имя наше, деревенское.
- Почему же деревенское?! Федорами царей звали… Их в России четверо было.
- Подумаешь, царь какой! У нас лесник есть - Федька. И брат у моего отца, дядя мне - Федор Васильевич - минометчиком на войне. А меня, между прочим, зовут Оксана.
И она даже руками развела, до того ей нравилось быть Оксаной.
- Красивое имя, - Федя поник, - украинское.
- Очень даже красивое. Это папка меня так назвал. Для красоты. Он хотел, чтоб у него дочка родилась и непременно красавица.
- У меня друг есть один. Его Ярославом зовут.
- Это Кук, что ли? Со мной сидел, да я выжила его. Страшен больно. Между прочим, у меня глаза очень красивые. Все говорят. А конопушки пройдут. Мамка в детстве тоже конопатая была.
- Пойдем, что ли, к воронам твоим? - Федя-то красавцем себе не казался.
- Побежали!
И она понеслась, босая, длинноногая, как кузнечик. Угнаться за ней в ботинках мог бы разве скороход.
8
- Ты как белка, - сказал он ей.
- Лезь, не бойся. Сучки все живые, с соком, не обломятся.
Оксана уже раскачивалась на верхушке, а береза была ненормальная, не береза - великан. Старый тополь, росший неподалеку, был ей по плечо.
Лазить по деревьям Феде тоже запрещалось. Правда, на старом месте он по деревьям все-таки лазил, но те были такой вот березе по колено.
Федя уцепился за ветки, подтянулся, сел на нижний сучок.
- Ты что так медленно? - крикнула Оксана.
- Я в ботинках.
- Снять надо. Спускайся, сними, а то упадешь.
Федя спрыгнул на землю. Сел на траву. Стал расшнуровывать ботинки.
- А у тебя от высоты голова кружится? - спросила Оксана.
- Кружится.
- Тогда ладно. Не лезь. Тут, как на море, ветки тонкие, качка.
Она полезла еще выше, и вот ее рука потянулась к гнезду.
- Лови!
Норовя распустить крылья и не задерживаясь в них, закувыркался в воздухе черный комочек.
- Что ты делаешь? Он разобьется! - закричал Федя.
- А черт с ним! - Оксана помахала сверху птенцу рукой. - Прошлым летом вороны утащили у нашей наседки четырех цыплят.
Оксана опять потянулась к гнезду.
- Не смей! - крикнул Федя. - Не смей!
Бросился к дереву, повис на ветке, заболтал ногами, а подтянуться никак не мог. Увидал вдруг: бьется о землю вороненок, то ли взлететь никак не может, то ли умирает. Руки у Феди разжались. Выбежал из-под дерева.
- Ну, пожалуйста, не трогай птенцов!
- Ладно, - согласилась Оксана. - Жалостливый нашелся. Заставить бы тебя цыплят стеречь, а за каждого утащенного - лупка.
И вот она стояла на земле.
- Пошли вороненка посмотрим.
- Не хочу. Он, наверное, умер.
- Ну да! Они живучие. Смотри, трепыхается.
Федя пересилил себя и посмотрел на вороненка. Вороненок ворочался в траве. Они сели перед ним на корточки.
Длинношеий, с култышками вместо крыльев, с редкими перышками, словно его плохо общипали, вороненок разевал огромный клюв и ворочал косточкой-языком.
- Пить он хочет, - сказала Оксана. - Ничего с ним не сталось. Я же говорю: они - живучие.
- Как его напоить?
- Возьми клюв в рот и пускай слюни.
Федю передернуло.
- Брезгливый? А не напоишь - помрет!
- Я принесу воды.
- Нужна ему твоя вода!
- Но я же не могу…
- Не могу! - Оксана взяла птенца и стала поить на свой лад. Птенец жадно сглатывал. - Горемыка, полезу в гнездо тебя посажу. Только смотри, птенчик, прилетишь за цыплятами - рогатка у меня из красной резины. Понял?
И Оксана, не обращая на Федю внимания, словно его не было, завернула сарафан, пристроила в красно-синем гнездышке птенца, свистнула - так, в сторону, а Феде показалось, что ему в лицо, - и заскользила между ветвями по белому стволу березы быстро, как ужинка по траве.
Птенец лежал в гнезде.
Оксана сидела под гнездом, на гибкой ветке.
Федя стоял на земле.
- К папеньке топай! - крикнула Оксана. - Папенька заждался тебя, ненаглядного!
И она опять засвистела.
Федя отвернулся от березы и, неторопливо выбрасывая ноги, зашагал к дому, где шел пир горой.
9
- Эгей! - Николай Акиндинович размахнулся, раскрутил Цурин кнут до свисту, и лошадь, чуя, что ждет ее удар, сорвалась с места и бросилась вскачь, взлетая над землей всеми четырьмя ногами.
- Силен! - сказал Горбунов вслед умчавшемуся начальнику.
- Николай Акиндинович! - вопил Цура. - Перевернемся. Голову на отсечение - перевернемся.
- Молчи!
И снова ночь шаталась от молодецкого "Эгей!" Сердце в груди Страшнова раскатилось безудержно: "Верхом бы, да шашечку бы, да с казаками на Сечь!"
- Николай Акиндинович! Богом прошу, речка скоро. Перевернемся, Федюшку пришибем!
- Федюшку? - переспросил Страшнов. - Тпру! А ну-ка, возничий, займи свое место.
Уступил Цуре козлы.
- Езжай так, чтоб не скрипнуло. Думать буду.
Летнее небо потемнеть не успевало.
Кузнечики потрескивали, будто по еловым веточкам взбегал быстрый легкий огонь, а пламя и впрямь занималось.
Безоблачный восток уже накалился добела, и теперь нужно было ждать чуда: восхода светила.
Николай Акиндинович впился глазами в горизонт, требуя солнца всей мощью своих гипнотических сил, поскрипывая зубами, сдвигая брови до ломоты во лбу.
Может быть, солнце и послушалось бы, но Николаю Акиндиновичу знать про то не довелось: заснул, уронив голову в сено, а рядом спал Федя.
Глава вторая
1
Федя успел забыть, что вчера он придумал Ту Страну, но Кук ему напомнил об этом. Кук все свистел да свистел под окном, а Феде снилась Оксана. Оксана свистит ему прямо в лицо, и так стыдно, что и обидеться нельзя.
Федя вышел к Ярославу с маленьким топориком.
- Мой личный томагавк!
Они пошли за дома, в парк, по липовой аллее. Там, где аллею справа обрезала стена кустарника, Федя остановился, но повел Ярослава налево. Отмерил от самой большой липы четырнадцать с половиной шагов и сказал:
- Я разгадал их уловку. Не двенадцать шагов, число двенадцать все любят, и не тринадцать - это чертова дюжина, четырнадцать с половиной! Им не удалось провести нас! Бери топорик, копай!
- Кто они? - не понял Кук.
- Те, кто скрывают от нас Ту Страну. Я дарю тебе первый удар в их дверь.
Кук взял топорик и стал вырубать квадрат дерна. Федя вынул этот дерн. Земля была здесь хорошая, чернозем.
- Дай-ка мне!
Федя копал яростно, но топорик не очень-то годился для такой работы, да и слой чернозема был великолепен.
Федя вспотел, отбросил топорик.
- Покопай. Я пойду на разведку.
Он вошел в аллею, подергал выразительно штаны и юркнул в кустарник. Укрывшись от глаз Кука, он стал пробираться к голубым лугам.
И они снова открылись ему.
- Они - правда, - сказал Федя. - Они все-таки есть на земле.
Он тихонько засмеялся от радости, отпустил ветку и доверчиво шагнул в травы.
Над лугами было так много неба, что никакие травы не могли одолеть его и, не одолев, поголубели и поросли синими сильными цветами.
Воздух был горяч, травы прохладны. Захотелось лечь в них, и он лег. Лицом к небу. Но было пусто на небе. Тогда он перевернулся на живот, увидал красного солдатика в траве. Великодушно не стал мешать ему жить, не стал высматривать его пути. Вдохнул, не сдерживая охоты, синий воздух голубых лугов и заснул.
И не знал он, что спит. И очень он испугался, когда возле опустилась огромная серая птица. Она высвободила из-под крыльев руки, взяла себя за черный гребень и сняла его вместе с забралом.
Перед Федей стоял в одежде птицы голубой старик.
- Ты хочешь владеть моими чарами?