За углом все еще слышались крики и плач нищих, сцепившихся из-за щедрого подаяния барина. Надо было бы пойти туда, вступиться за справедливость. Но ему не хотелось. На душе было тяжко. Все люди казались недостойными, мерзкими, не стоящими внимания.
Он шел по улице широкими, быстрыми шагами, опустив руки в карманы пальто, кляня нищих и отца Терентия. Но вдруг мысли его стали принимать другой оборот. Николай вспомнил многочисленных священников и монахинь, которые в последние годы жизни Анастасии Никитичны постоянно сновали в доме Саратовкиных. Он отлично знал, что люди эти корыстны и неискренни. Отец Терентий был другим. Он свято верил в свое назначение, он прямо сказал Николаю, что и деньгами его не соблазнить. Нет, он совсем не недостойный, не мерзкий, как показалось это Николаю. Отца Терентия можно было отнести к той же группе людей, к которой Николай относил и учителя Василия Мартыновича. Всех, с кем ему приходилось встречаться, Николай делил на две, к сожалению, очень неравные части.
Прошло много времени. И однажды осенними сумерками в дом Саратовкиных пришел отец Терентий. Он вошел в гостиную, шурша подолом рясы, так же, как дядюшка, привычно повернулся в угол, где прежде висели иконы и горели лампады, занес было ко лбу три пальца, сжатые щепотью, чтобы осенить себя крестным знамением, но увидел в углу вместо икон шкаф с книгами.
Отец Терентий пожурил Николая. Однако упреки его были не злобные, а высказанные скорее по привычке.
Расправив рясу, он сел на стул, пододвинувшись вместе с ним к столу. Николай поместился напротив, недоумевая, зачем он понадобился священнику.
- Долго обдумывал я твое желание, Николушка, знать, где находится твоя родная мать. По законам церкви вроде бы я и не имел права открывать признание исповедуемой рабы божьей Анастасии, а сердцем чую, что правда-то на твоей стороне. Все же мать родная! То так решал, то этак. И поехал к ней, к твоей матери. Недалече она от тебя жила, Николушка, недалече по земным верстам и в то же время далеко, ой как далеко по божьей воле. Ушла она из мира, когда ты еще мальчонкой был. Монахиней стала. Имя приняла - Евфросинья.
Николай в волнении встал, опираясь о стол дрожащими руками.
- В Богоявленном монастыре? - спросил он.
- В нем, - подтвердил отец Терентий. - Но, сын мой, преставилась монахиня Евфросинья. Два месяца, как преставилась. Царствие ей небесное! - Отец Терентий тут же встал и размашисто перекрестился.
Николай медленно опустился на стул.
Неслышно ступая, в комнату вошел старый слуга и осторожно зажег большую керосиновую лампу. Абажур в форме распустившегося тюльпана стал розовым, яркий круг обозначился на потолке. Свет развеял тени по углам комнаты. Осветил лица Николая и отца Терентия.
Николай представил себе мать. Она возникла в его воображении, как живая - в голубом платке, сползающем с пышных светлых волос, с улыбкой устремив на сына ласковые карие глаза. И он подумал в эти минуты, что все светлое, что было в детстве, связано с ней, только с ней: и ласка, и заботы, и незабываемые сказки ее… Она дала ему все, что могла дать мать.
- Анастасия Никитична насильно отправила мою мать в монастырь? - спросил Николай.
- Мне Анастасия Никитична сказывала, что ее желание и желание твоей родной матери было единым, так что вроде бы и не насильно постриглась она в монахини. А и другого ничего не оставалось ей, Николушка. Когда лошадь-то тебя сбила во время пожара и принесли тебя домой без памяти, в крови, маменька-то твоя родная в горе себя выдала перед всеми. При сыне ее больше Настасья Никитична не оставила бы, а одной по белу свету мыкаться тоже не радость. Вот она из мира-то и ушла.
- Ушла из мира, - шепотом повторил Николай фразу, которая с детских лет пугала его. Он представил себе монахинь - в черном, со свечами в руках, но свою мать, какой запечатлелась она в его памяти - веселой, улыбающейся, румяной, - он не мог представить в монашеском одеянии. В последний раз он видел ее во время пожара.
Но он не знал и потом никогда не узнал, что незадолго до смерти матери он еще раз встречался с нею. Было это так.
Много лет провела в монастыре монахиня Евфросинья. Но, как ни пыталась забыться в молитвах, помнила о своем Николушке. С помощью веры простила она все барыне, примирилась с тюрьмой-монастырем. А убить в себе материнское чувство не смогла.
Как ни высоки монастырские стены, а молва и через них проходит. Узнала монахиня Евфросинья о смерти Анастасии Никитичны. Забродили в голове греховные мысли. Теперь некому было стоять между нею и сыном. Повидать бы его, рассказать, кто она. Уйти бы из этих ненавистных стен.
В то же время думалось и другое: а простит ли сын матери, что подбросила его? Не сумела сама вырастить? Поверит ли он ей? Ведь у нее нет никаких доказательств. И наконец, самой мучительной была мысль о том, что своим появлением, своей правдой разбередит она сердце сына. Ведь он воспитан как барин, и нелегко ему будет примириться с мыслью, что он не лучше тех, кто живет у него в людской.
Потеряла сон монахиня Евфросинья. Все свободное время на коленях стояла перед иконой, неистово молилась, отвешивала поклоны, прикладываясь лбом к холодным плитам храма, просила святую заступницу отогнать греховные мысли.
Но случилось неожиданное. Новая настоятельница монастыря мать Александра однажды позвала монахиню Евфросинью.
- Знаешь ли ты, сестра Евфросинья, город? Не заблудишься, ежели я пошлю тебя с поручением?
Евфросинья растерялась. Сердце ее забилось, а к горлу подкатил ком. И сказала она хриплым голосом:
- Не заблужусь, мать Александра, давно не бывала, а помню все улицы и проулки.
Настоятельница подала Евфросинье конверт.
- Передашь барину Николаю Михайловичу Саратовкину в собственные руки.
И она назвала адрес.
Хорошо, что Евфросинья вначале взяла конверт, а потом услышала, кому передать его, иначе по дрожащей руке ее мать Александра могла заподозрить неладное.
Как во сне шла она по знакомым улицам, а когда свернула в переулок и увидела дом с остроконечной крышей и узкими длинными окнами, сердце ее забилось так, что она стала задыхаться и поспешно присела на лавочку возле чьих-то ворот, прижимая руки к груди и пытаясь успокоиться.
Высокое каменное крыльцо чем-то изменилось за эти годы. Она поняла чем - не было сбоку деревянного корытца, в котором оставляли подкидышей, корытца, которое снилось ей всю жизнь в кошмарах… Она бережно держала в руках конверт, изредка взглядывала на него.
"Барину, в собственные руки", - шептала она и плакала.
Хорошо, что переулок был безлюден и никто не видел сидящую на лавочке плачущую монахиню. Наконец она успокоилась, отерла лицо широким рукавом черной рясы и, пошатываясь, пошла через дорогу к воротам.
Не успела она подойти ближе, как ворота открылись и на дорогу рванулась пара горячих коней, впряженных в высокую новую коляску.
В коляске сидели Николай и Митрофан Никитич. Она сразу же узнала того и другого, скользнула взглядом по постаревшему лицу дядюшки и потом уже не отрывала глаз от сына. Он стал взрослым, широкоплечим, с открытым взглядом веселых карих глаз, ее глаз, с пушистыми волосами, как у нее, у его матери…
Она вскрикнула, подняла над головой руку с конвертом и бросилась под ноги горячих коней. Но кучер вовремя натянул вожжи, дворник, закрывающий ворота, вовремя кинулся к ней и с криком "Ходи с оглядкой!" оттащил ее от дороги.
Молодой барин выпрыгнул из коляски и поднял монахиню. Она дрожала, слезы катились по испачканному лицу. И в то мгновение, когда Николай держал ее за плечи и участливо спрашивал, не зашиблась ли она, монахиня незаметно припала губами к его одежде. А потом собрала все силы и неожиданно звонко сказала, протягивая ему конверт:
- Барину в собственные руки.
Пока он разрывал конверт и читал письмо настоятельницы монастыря, Евфросинья смотрела, смотрела на него, пытаясь навечно запечатлеть в сердце глаза, лицо, движения сына.
- Настоятельница монастыря насчет пожертвования, - сказал Николай дядюшке и пошел к коляске, но снова вернулся, порылся в кармане, достал серебряную монету и подал монахине.
Она протянула дрожащую руку и молча взяла монету.
Кони тронули, кучер гикнул, закрутил над головой кнут, коляска исчезла из глаз монахини. Евфросинья знала, что больше никогда не увидит сына, и единственной памятью о нем осталась в ее руке серебряная монета. Она вернулась на лавочку, где сидела до встречи с сыном, то и дело разжимая руку, глядела на монету с оттиском двуглавого орла. А в мыслях было одно: "Ну почему же, почему не погибла под ногами Саратовкиных рысаков! Все равно я совершила грех, пытаясь наложить на себя руки. Грех этот не замолить в монастырской церкви. Бог не простит".
Сумерки опустились на улицы города. В окне дома Саратовкиных мелькнул свет. Она встала и, пошатываясь, часто останавливаясь, поплелась в монастырь. Другой дороги для нее не было.
15
Борис Королев первый год учился в этой школе. Семь классов он окончил в селе на Первомайских золотых приисках. Десятилетку там еще не построили, и родители отправили сына в город к дальнему родственнику - старому пенсионеру. Тот был рад разделить одиночество хотя бы и с малолетним, и отношения у старого и малого сложились самые добрые.
Они занимали просторную комнату в общей квартире. А в комнате напротив жил тот самый Ваня Семенов, с которым Борис совершил разгром "Избы раздумий".
Первый поход к бане, закрытой сугробами и молодым заснеженным подлеском, совершил почти весь восьмой "Б". Сквозь дверную щель и слюдяное оконце ребята почти ничего не разглядели. Но вывеска им понравилась. Понравилось и место, где стояла изба. А главное, сам смысл существования этой избы, да еще с таким названием.
- Ой, здорово-то как!
- Нам бы такую избу!
- Давайте сделаем такую же! - слышались восклицания со всех сторон.
- Ну уж извините, - сказал кто-то, - обезьянничать? Что, у нас своих голов на плечах нет?
- У нас такого классного руководителя нет! Вот в чем дело!
- Но он ведь и нас тоже истории учит. Почему же все им! А мы что, приемыши?
Так родились зависть к восьмому "А" и критическое отношение к учителю истории.
Вечером Борис пришел к Ивану. Не получалась задача. Матери Ивана, на счастье, не оказалось дома.
Она была актрисой Театра юного зрителя и выглядела совсем девчонкой, не матерью, а старшей сестрой Ивана. Иван походил на мать. Был тоже маленького роста, худенький, узколицый, с большими, очень серьезными голубыми глазами. Учиться Иван любил.
Он удивлялся многим явлениям жизни и пытался найти объяснение им. А, как говорил Аристотель, мышление начинается с удивления. Удивление - могучий источник познания.
Иван был любимцем всех учителей. А Борис относился к Ивану скептически. И если бы он каждодневно не нуждался в помощи одноклассника, то не водился бы с ним. Он, как и многие школьники, презирал отличников, считая их зубрилками. Был убежден, что толку от них для общества все равно не будет. Растратят себя на зубрежку и подлизывание к учителям, а на творчество заряда у них не останется.
Вот все эти соображения Борис и высказал в этот вечер Ивану. Иван вначале рассердился, но успокоился удивительно быстро.
- Да нет, я много занимаюсь не для того, чтобы быть первым. Я об этом и не думаю. Мне просто интересно. Ну, скажем, проходим мы Пушкина. Ольга Николаевна расскажет о нем, об его окружении, об эпохе того времени. Чуть-чуть почитаю в учебнике. А мне хочется знать больше. Я хочу знать все о Кюхельбекере, о царе, об Арине Родионовне, о селе Михайловском, как оно сохранилось. Ну я и достаю книги обо всем этом и читаю. Поэтому, наверное, и знаю больше, чем другие…
Борис ехидно сощурил коричневые глаза и спросил:
- А по физике читаешь книжки про формулы разные? И по геометрии о непересекающихся параллельных линиях?
- И по геометрии и по физике. Знаешь, в серии "Жизнь замечательных людей" какой роман о Ньютоне? Закачаешься!
Борис помолчал. Что-то вроде зависти и уважения к товарищу шевельнулось в его душе, но он постарался заглушить это чувство.
- Я учу только то, что задано по учебникам, - хвастливо сказал он, - и амба! Вокруг так много интересного, что сидеть за книгами некогда. - И снова, ехидно сощурив глаза, спросил: - Ну, а то, что всем нам от учителей попадает, тебе же никогда, ты всегда в стороне, ты всегда паинька, как объяснить?
И вот тут-то Иван не смог ответить.
- Наверное, такой уж я…
- Положительный! - злорадно подсказал Борис. - Ты хоть разок бы доказал ребятам, что не маменькин сынок.
Дома Борис вспомнил, что Иван позволил ему списать уже решенную задачу. Обычно он заставлял Бориса самого делать задачи и только поправлял ход действия. Видно, Ивана взволновали слова товарища, и он забыл о своем принципе не давать списывать, а только помогать.
Иван тоже в этот вечер все время мысленно возвращался к разговору с товарищем.
Нет, он решительно не согласен насчет зубрежки. Он действительно больше всего в жизни любил учиться. В этом была радость, в этом был отдых, в этом было все его будущее, весь смысл существования на земле. Но слова о том, что он "маменькин сынок", "положительный мальчик", задели его. И в них он почувствовал какую-то долю правды.
В самом деле, в школе его всегда только хвалили. Ставили в пример товарищам, и те его не любили…
Иван взглянул на часы. Был одиннадцатый час. Скоро должна прийти из театра мама, и он чуть не опоздал разогреть ужин. Накрывая на стол, потянулся было за хлебницей, но вспомнил, что хлеб мама не ест - худеет. Ему даже жаль ее за эти лишения. Как любил он свежий, ароматный хлеб с толстым слоем масла. А ей нельзя. Пополнеет - не сможет играть девочек и мальчиков. Тоже профессию себе выбрала!
Он принес из комнаты вазу с цветами (цветы у них не переводились от поклонников маминого таланта). Иван любил, чтобы все было красиво. Мама тоже любила.
Опять вспомнились ему слова Бориса: "положительный мальчик", "маменькин сынок". Но почему позорно быть хорошим человеком - дисциплинированным, точным, вежливым? Почему плохо любить мать, не скрывая это от посторонних, заботиться о ней, стараться не доставлять ей неприятностей, которых в жизни у нее и так было сверхдостаточно. Ни у матери, ни у него еще не зажила рана, нанесенная отцом, когда он ушел к сестре матери - тете Лене, которую с детства так любил Иван. И как страшно было им разочаровываться в двух близких людях, отрешиться от них.
И все же в глазах товарищей он "маменькин сынок" и "положительный мальчик".
В прихожей щелкнул замок, послышался шум снимаемой одежды. Потом стукнули об пол сапоги, и, шлепая домашними тапочками, в кухню вошла мама с красными гвоздиками в руке. Как всегда после спектакля, она была возбуждена, со следами грима на лице.
Мама поцеловала Ивана и отдала ему гвоздики. "Конечно, маменькин сынок", - с горечью подумал Иван и отметил, что в этот раз не обрадовался ни маминой ласке, ни гвоздикам.
Утром, уже в пальто, с портфелем в руках, Иван стоял в коридоре, ждал, когда выйдет из комнаты Борис.
Вот в двери щелкнул ключ, и старческий голос наставительно сказал:
- Веди себя, как подобает серьезному мужчине. Тройкам и двойкам доступ закрыт.
Борис буркнул в ответ что-то невразумительное.
Иван быстро прошел по коридору, открыл дверь и вышел на лестничную площадку. Встреча получилась случайной, и оба двинулись вниз. Борис, лежа животом на перилах, Иван - вприпрыжку по ступеням.
Шагая по улице, они продолжали вчерашний разговор. Вот тут-то и произошел сговор - вечером поехать на лыжах в "Избу раздумий", насолить восьмому "А" и их классному руководителю.
Повод, с точки зрения Ивана, был серьезный и справедливый, и товарищам можно было доказать, что он не "паинька", не "маменькин сынок"…
А потом вот - комсомольское собрание. Выговор. Но самое неприятное - это разговор с мамой, с глазу на глаз.
- Ты совершил такой бесчеловечный поступок? Ты, отличник! Пример для всего класса! - немного театрально вскидывая брови и расширяя подведенные глаза, изумлялась мама. - Я не верю, чтобы мой сын сделал такое по доброй воле. Скажи, тебя принудили? Тебе грозили? - И в голосе ее звенели слезы и надежда. Надежда и слезы. И тоже чуть-чуть театрально.
- Нет, я сам, - упрямо несколько раз повторил Иван.
Естественно, что назавтра мама вместе с сыном явились пред светлые очи директора.
В кабинете, кроме Павла Ниловича, была классная руководительница восьмого "Б" Татьяна Михайловна - женщина старая и сердитая, которую ежегодно ребята собирались "провожать на пенсию", а она никак не уходила. У окна, за пальмой, в каком-то странном уединении, почти спиной ко всем, сидел Грозный.
То, что здесь были и мать и учитель истории, еще более испортило настроение Ивана. На душе совсем стало мерзко и мрачно. Он решил молчать, тупо молчать, чтобы уж до конца не быть "паинькой" и "маменькиным сынком".
Опустив голову, он не ответил ни на один вопрос Павла Ниловича и Татьяны Михайловны.
Но он не сдержался все же, когда Татьяна Михайловна сказала:
- Значит, решили мстить, потому что не уважаете, не любите учителя истории…
- Нет, - Иван поднял голову, - такого учителя, как Николай Михайлович, любит и уважает вся школа.
Павел Нилович в изумлении развел руками.
- Так вот, Семенов, чтобы больше таких хулиганских выходок не было. Понял? Ты же отличник, мы всегда в пример тебя ставили! - возмущенно сказала Татьяна Михайловна. - А вас, мамаша, прошу воздействовать на сына. Ведь труден первый шаг, а там пойдет и пойдет…
- Да нет. Не пойдет, - вдруг спокойно сказал Николай Михайлович.
Он встал, подошел к мальчику, положил на его плечо руку и сказал фразу, которую из всех присутствующих понял только один Иван.
- Ну, доказал. И хватит. Больше не надо.
А когда мать и сын вышли, Татьяна Михайловна, изумленно приподняв брови, спросила:
- Что доказал? Кому? Объясните, бога ради!
- Доказал, что и он, как все, способен на месть, на шалость, на плохое поведение. Не мальчишка он, что ли? Ведь надоедает вечно быть примером!
- Ну, знаете!.. - сказала Татьяна Михайловна.
А Павел Нилович молча поскреб в голове; усмехнулся, затем нарочито долго рылся в бумагах на столе и вдруг хохотнул:
- А ведь знаешь, Николай, с ними не соскучишься!
Борис явился к директору со старым пенсионером. Старик, убоявшись, как бы детки "не смазали" шапку, снял ее только в кабинете и держал в руке.