Иегуда не стал садиться на предназначенное для него место, остался там, где Малх жестом остановил его. За его спиной слышалось дыхание стражников, но это было не единственное дыхание, которое он слышал. Справа, в самом углу, кто-то дышал тихо-тихо, и Иегуда никогда бы не уловил столь слабый звук, если бы не едва заметный старческий хрип, прорывавшийся на выдохе. В зале, пользуясь густыми тенями, как укрытием, находился еще один наблюдатель. Этот неизвестный умел скрываться - так умеет быть незаметным паук, сидящий в засаде неподалеку от своей охотничьей сети. Но Иегуда физически ощущал его присутствие - тяжелый взгляд человека, привыкшего повелевать и распоряжаться чужими судьбами. Это не был еще один соглядатай или лучник-убийца, готовый пронзить гостя стрелой при малейшей опасности для хозяина. Это был настоящий хозяин дома, и Иегуда знал его имя - Ханнан.
- Шалом тебе, человек… - сказал Каиафа, прерывая молчание.
- И тебе шалом, первосвященник, - отозвался Иегуда.
Сидящий во тьме паук чуть изменил положение, наверное, откинулся в кресле - едва слышно зашуршали одежды.
- Садись, - Каиафа повелительно двинул рукой, указывая на свободное сидение.
- Благодарю тебя, Каиафа, я не устал.
- Присядь, человек, - голос Малха раздался откуда-то сбоку.
Иегуда не стал спорить. Он шагнул вперед, сел на предназначенное ему место и сразу же ослеп - яркий язычок пламени, плавающий в прозрачном масле, превратил полутьму во мрак, на границе которого располагался силуэт первосвященника. Стражники по-прежнему стояли за спиной, распространяя запах тревоги.
- Мне сказали, что ты пришел рассказать о том, где скрывается Иешуа га-Ноцри?
- Да.
- Ну, что ж… Мы будем благодарны тебе за это. Говори, не бойся. Тебя никто не обманет.
Рука Малха, выросшая прямиком из тьмы, положила рядом со светильником кожаный кошель, объемистый, с туго перехваченной плетенным шнурком горловиной.
- Тебе хватит на земельный надел.
- Сегодня ночью он будет…
Вот и все, подумал Иегуда. Пора исполнить обещанное. Прости меня, Иешуа. Прости. Я делаю то, что ты хотел, и никогда не прощу себя за это.
- … он будет ночевать в Гефсиманском саду.
- Гефсиманский сад большой, друг мой. У меня нет войска, чтобы окружить его.
- Это рядом с маслобойней, - сказал Иегуда, не отводя глаз от огня. - Ночи холодные, нужно разводить костер, чтобы не околеть. Ты найдешь его без труда.
- Малх найдет его без труда, - поправил Каиафа. - Он будет один или со своими шалухим?
- С ним будут ученики.
- Все, кроме тебя? - спросил первосвященник с той же нейтральной интонацией, почти ласково.
- Я тоже буду там, - отозвался Иегуда.
- Хотя ты не ученик, не шалухим… Кто ты для них? Малх сказал мне, что ты не случайный человек. Что ты носишь за га-Ноцри денежный ящик. Тебя видели с галилеянином множество раз, он доверяет тебе. Могу ли я спросить тебя: зачем ты пришел ко мне? Зачем ты назвал его убежище, ведь выгоды, которые я могу тебе дать, малы в сравнении с теми, что сулит тебе распоряжение казной вашей общины? Ты отдаешь его нам, ничего не получая взамен. Деньги не в счет, ты предаешь не за деньги…
Иегуда молчал, разглядывая пламя. Он чувствовал, как по прокушенной кисти катятся капли крови. Катятся и впитываются в полу плаща.
- Не хочешь отвечать? - тень Каиафы качнула головой. - Это твое право, человек. Может, вы не поделили женщину. Может, не поделили власть. Но ты пришел сюда не потому, что верен мне или хочешь помочь Израилю избежать опасностей. Какими бы ни были причины, приведшие тебя ко мне в дом, но ты не саддукей - ни по рождению, ни по убеждениям. Неужели га-Ноцри стал неугоден даже зелотам? Ведь ты один из них, человек?
Иегуде понадобилось все самообладание, чтобы не измениться в лице. И он не изменился.
- И на это можешь не отвечать, - милостиво разрешил первосвященник. - Что ж, значит, га-Ноцри неугоден никому. Ни нам, саддукеям, мечтающим сохранить существующее положение вещей, ни вам, зелотам, грезящим о конце римского могущества, ни фарисеям, чье учение он искажает, ни римлянам, на налоги которым он покушается. А тот, кто неугоден никому, должен умереть… И не важно, чей ты шпион, человек, - зелотов, римлян или фарисеев. Важно, что ты предал своего равви для общего блага. В Израиле станет спокойнее, когда он умрет. Поэтому, я говорю тебе - спасибо. Бери свои деньги и уходи.
Иегуда поднялся с закаменевшим лицом, взял в руку кошель, но отойти от стола не успел.
- Малх знает твое имя, человек, но я хочу, чтобы ты сам назвался. Чтобы я знал, кто оказал мне неоценимую услугу. Как твое имя?
- Меня зовут Иегуда бар-Иосиф…
- И откуда ты, Иегуда?
- У канаим нет места рождения, первосвященник. Их родина - весь Эрец Израэль. Выбери любой из городов - я родился там.
Каиафа хмыкнул, и Иегуде показалось, что сидящий в углу невидимый наблюдатель тоже издал похожий кашляющий звук.
- Я не буду желать тебе удачи, Иегуда.
- И я не буду желать тебе удачи, Каиафа.
- Но я благодарю тебя за помощь. Малх, проводи гостя до ворот и собирай стражу. Ночь коротка, предстоит многое успеть.
Израиль. Берег Мертвого моря
Наши дни
Дорога, извивающаяся вдоль берега Мертвого моря, неширока - две стандартные полосы хорошего асфальта. Горы подпирают ее с одной стороны (не так, чтобы близко, но и недалеко), зеркало похожей на глицерин густой воды - со стороны другой. В некоторых местах, особенно, когда погода ясная, серо-черное полотно можно просматривать на сотни метров вперед, но сегодня…
Ни дорожной разметки, ни самого асфальта было не разглядеть. Ливень уже стихал, но вырывающаяся из ущелий вода не вмещалась под мостиками, переброшенными через каменистые ложа. Желто-коричневая пульпа перехлестывала края старых русел, и тысячи только что возникших рек проносились над дорожным покрытием, свирепо рыча и отрывая от него целые пласты, и вливались в неспокойное Мертвое море. От берега отползали грязные пятна, похожие на огромных амеб, вода вскипала невероятно густой серой пеной.
Вести машину было нелегко, несмотря на то, что тяжелый джип "Ниссан" изо всех сил цеплялся за асфальт зубастыми покрышками, предназначенными для пустынного сафари. Амар Дауд крутил баранку с предельной осторожностью - в некоторых местах сцепление с дорогой исчезало совершенно, двухтонная туша полноприводника начинала вилять, словно угодившая на гололед несерьезная малолитражка, на приборной доске мигали огоньки автоматических систем, старавшихся удержать машину от соскальзывания или разворота.
В такие моменты Дауд начинал молиться, и Аллах помогал! Помогал! Вот только какой шайтан толкнул его пуститься в путь в самом начале бури? Почему Всемогущий отобрал разум у своего верного слуги? Разве может благоразумный человек проявить такую безрассудность? Но теперь останавливаться было нельзя! Поток моментально подхватит автомобиль и снесет его на обочину, где так легко перевернуться и утонуть в селе, несущемся с гор!
И Амар продолжал двигаться, бормоча молитву дрожащими губами. Дворники смахивали с лобового стекла дождевую муть, позволяя взгляду хоть как-то зацепиться за обочину, и это было хорошо - пять минут назад Амар Дауд не видел ровным счетом ничего.
В динамиках стереосистемы хрипела волна иорданского радио. Гроза откатилась на восток, и музыка то и дело прерывалась треском электрических разрядов. Джип не ехал, а крался по шоссе со скоростью не больше пяти километров в час, но водителю казалось, что он летит над дорогой, словно пилот "Формулы-1".
Увидев возникший перед капотом человеческий силуэт, Дауд ударил по педали тормоза, продавливая ее до коврика, но могучий "патфайндер" продолжал двигаться, только внизу, в шасси, что-то затрещало и массивная морда джипа начала неспешно уплывать наружу поворота, туда, где под виадуком бурлил гейзером несущийся с гор поток. Амар Дауд закричал, едва не вывернул себе кисть, крутя баранку, дверца "ниссана" распахнулась, и рядом с ним на сидении оказался кто-то мокрый, грязный, как бродячий дервиш! На покрытом потеками красной жижи лице блестели черные безумные глаза и крупные, чуть желтоватые зубы. Дервиш ударил Амара всем телом, вышибая араба из-за баранки, тот и сам бы выскочил из джипа, несмотря на бушующую стихию, но в этот момент распахнулась вторая дверца, и в кабине очутился еще один гость, размерами чуть поменьше первого, но не менее чумазый. Зажатый между двумя незнакомцами Дауд потерял голос от страха, но тут второй дервиш, тот, который помельче, произнес на чистом арабском:
- Не бойся отец! Тебя никто не тронет!
Голос у дервиша был женский, тонкий.
- Она не тронет, - подал голос тот, что покрупнее. - А я трону, если будешь мешать! Сиди тихо! Понял, отец?
Говорил он без акцента, как настоящий палестинец, но Дауд сразу понял, что это не араб - еврей! Горбоносый, злой, да еще и с глумливым хвостом на затылке. Он перехватил руль и успел выровнять машину до того, как джип зарылся мордой в бурную реку, перелетавшую через мостик. Мотор ревел, "ниссан" загребал воду всеми четырьмя колесами и, вопреки законам физики, скользил боком, словно исполняя па сложного танца - то правым галсом, то левым - и спешил вперед, вспарывая волну бамперами.
- Телефон есть? - спросила девушка, вытирая с лица земляную жижу. - Отец! Ты меня слышишь? Ага? Есть трубка?
До Амана, наконец, дошло, что у него спрашивают, он зашарил по карманам и торопливо сунул ей мобильный, а сам сполз под приборную, закрывая голову руками. Похоже, что эти двое - коммандос. Если так, то (в памяти Дауда всплыли все страшные истории о жестокости израильских спецслужб, и он похолодел, словно уже был трупом) ему конец. Он вспомнил, что месяц назад по просьбе друга подвозил одного крайне подозрительного типа с двумя раздутыми, тяжеленными сумками именно на этой машине, а следы взрывчатки (в том, что в тех сумках был не рахат-лукум, Аман и не сомневался), как известно, можно обнаружить, даже если ее не вынимали из упаковки.
- Никуда не звони, Арин, - приказал дервиш с хвостом, не отрывая взгляда от дороги. - Они явно слушают телефоны.
При ближайшем рассмотрении этот дервиш оказался вовсе не дервишем и не шайтаном, а страшно грязным, мокрым и оборванным мужчиной в летах. Он обращался к девушке на иврите, и та отвечала ему на том же языке.
- Любая сотовая трубка в этом районе под контролем. Если выберемся - позвоним с уличного телефона.
Девушка посмотрела на напарника, уронила пелефон на колени и почему-то заплакала.
- Перестань, Арин, - сказал хвостатый сдавленным голосом. - Вполне возможно, что он жив. Мы же живы? Мало ли куда его вынесло? Может, он сейчас сидит где-то в укромном месте и оплакивает нас? Да перестань ты рыдать! - прикрикнул он. - Пока я не увижу тела, я все равно не поверю, что он умер! Слышишь, девочка? Как говорил мой русский друг Беня Борухидершмойер - это такая страна, что здесь воскреснуть, как раз плюнуть! Вот выберемся и найдем нашего Валентина!
Девушка замотала головой, и плечи ее несколько раз вздрогнули. На одной из рук у нее была повязка, такая же мокрая и грязная, как все остальное, только вдобавок покрытая россыпью бурых пятен.
- Террористы, - подумал Дауд, готовясь потерять сознание, - старик-еврей и арабская девушка! О, Аллах! Куда катится мир?
Он опустил пониже голову, всем своим видом показывая, что ничего не видит и видеть не хочет. Пока его еще не убили, а это значит, что могут не убить вообще. Надо только никого не раздражать.
- Он обязательно найдется, - произнес голос над его головой. - Я уверен. Ну, не может же такой парень просто умереть! Вот увидишь, мы приедем в Иерусалим, а он уже там!
Говорил старик со всем возможным оптимизмом, но Дауду показалось, что тот фальшивит - в голосе его было желание утешить, но не было веры. Наверное, тот, о ком они упоминали, был мертв, но хвостатый не мог открыто оплакивать его.
Главное, что услышал Дауд - эти двое ехали в Иерусалим. Он тоже направлялся туда, так что направление его устраивало - в Иерусалим так в Иерусалим!
Машину снова повело, но хвостатый легко удержал "патфайндер" на дороге двумя резкими движениями руля. Приутихший было дождь хлестнул по земле с новой силой. В небесах загрохотало, и огромная ветвистая молния ударила слева, вонзившись в горы, словно Нептунов трезубец.
Девушка всхлипнула и вытерла лицо грязным рукавом.
- Все обойдется, - сказал старик-еврей и выпятил вперед покрытый щетиной подбородок. - Вот увидишь, Арин!
* * *
Менее чем в пяти километрах от места, где Арин и профессор Кац захватили машину и водителя, к самому берегу Мертвого моря селевой поток вынес нечто, похожее на покрытый жидкой грязью обмылок. Очутившись в жгучей соленой воде, обмылок задергался, застонал, у него вдруг обнаружились ноги и руки, более похожие не на конечности человека, а на культи - страшные и беспалые. Двигаясь, словно раненая гусеница, бесформенный кусок грязи выполз на покрытый соляными отложениями берег. Проливной дождь хлестал его плотными струями и, постепенно под слоями грязи стало возможным различить человеческие черты.
Валентин, а это был он, протер залепленные грязью глаза и попытался приподняться, но ноги его не держали и он рухнул на спину, подставляя ливню лицо, и пролежал так почти двадцать минут, не в силах двинуться с места. Дождь все лил и лил, и в нескольких шагах от Шагровского все так же победно ревел, перелетая через камни, селевой поток, наконец-то сбежавший из ущелий.
Хотелось замереть и уснуть, но Валентину было так холодно, что он даже не мог потерять сознание - крупная дрожь скручивала его словно агонизирующего ужа. И тогда он пополз. Пополз по камням, прочь от жгучего моря, к дороге.
Там на него и натолкнулся грузовичок, застрявший из-за бури в Эйн-Бокек - развозная машинка держала путь в Эйлат. Разворачиваться было откровенным безумием, и водитель, втащив Валентина в кабину, погнал вперед со всей возможной в такую погоду проворностью. Врач в госпитале, увидев Шагровского, удивился, что тот в сознании, и Валентин, чтобы не разочаровывать эскулапа, тут же впал в беспамятство, уже не чувствуя, как в его вены вставляют катетеры и литры плазмы и физраствора начинают наполнять сосуды. Он не видел галогенных ламп, вспыхнувших под потолком операционной, не ощущал, как затянутые в кольчужные перчатки руки перебирают метры вынутых из него кишок и полощут их в стерильном растворе. Как проходят через его плоть кривые иглы, и хирург-олим с посконным именем Роман кладет аккуратные стежки на рану и вяжет узлы на брюшине, оставляя торчать наружу прозрачную трубку для оттока…
А потом, в ординаторской, по старой, еще советской привычке закуривает, стиснув сигаретный фильтр в железных лапках зажима Кохера.
Израиль. Эйлат
Госпиталь "Йосефталь"
Наши дни
- Ножевое проникающее, не понимаю, как он дополз. Два литра кровопотери, полный живот камней и песка, еще и посолил все… как твой холодец! - сказал хирург в трубку и затянулся так, что пропитанная селитрой сигарета едва слышно затрещала. - У меня бывшая теща такой варила!
Он с удовольствием выпустил дым ровной сизой струей.
- Ну, не скажу, что угрозы для жизни нет. Стабильно тяжелое. Я не осторожничаю. Он сейчас реально никакой, но, думаю, что если все пойдет как надо, то послезавтра сможете его допросить. Размечтался - с утра! Какое утро? К вечеру, в лучшем случае, и очень нежно! Знаю я вас, костоломов! Охрана? Охрана не нужна. Минимум пару дней он будет овощем, сурепкой с сердцебиением. Одежду смотрели, если это можно назвать одеждой. Никаких документов. Залитая водой и грязью флэшка! Сам будешь ее в комп вставлять, когда высохнет. И предположений нет. Я тебе что? Шерлок Холмс? Тридцать с небольшим, шатен, без особых примет. Ни шрамов, ни татуировок. Зубы, похоже, не у нас делали, но я не патологоанатом, точно не определю. Да, отпечатки сняли, приходил этот твой… Конечно. Послезавтра, Ави! Не завтра! Послезавтра! К вечеру! Иначе не пущу! О'кей? Конечно, в субботу выпьем пива! Вполне кошерно! Давай, жду…
Глава 16
Иудея. Окрестности Ершалаима
30 год н. э.
Иегуда пришел в себя лишь у потока, текущего в долине Кедрона. Он стоял по колено в холодной воде, с лицом, мокрым от слез, и выл, как воет смертельно раненый пес - тихонько, хрипло, тоскливо. Вкус слез был давно забыт - за всю свою взрослую жизнь Иегуда не проронил ни слезинки, а сейчас жидкость, текущая из глаз, была солона и так горяча, что прожигала борозды на его лице.
Дорога, ведущая в Вифанию, была безлюдна. Шумела на камнях река, и ночные птицы вели перекличку в кронах деревьев. Над серебристой текучей водой, над соснами, над склонами поросших лесом гор, над громадой Храма и муравейником предпраздничного Ершалаима, расцвеченного сотнями костров, висела огромная равнодушная луна, и свет ее был так холоден, что от него замерзала душа.
Иегуда достал из кушака небольшой кожаный цилиндрик и сжал его в руке что было сил. Крышка отскочила, и небольшой кусочек пергамента, сплошь исписанный рукой га-Рамоти мелкими, похожими на паучат буквами, упал в поток. Чернила сразу же потекли и через несколько мгновений букв было уже не разобрать. Набухающий водой кусочек кожи закрутило в водяных струях и он исчез из виду. Иегуда с размаху швырнул чехол вслед.
Воздух был холодным, изо рта при дыхании вырывались струйки пара, ноги ниже колен начала сводить судорога. Спотыкаясь, Иегуда дошел до брода, оскальзываясь на мокрых голышах, выбрался из реки и пошел вверх по дороге.
Сгорбившись.
Навстречу ледяному лунному свету.