Глава 17
Иудея. Ершалаим
Дворец первосвященника Иудеи
30 год н. э.
Ханнан при виде Иешуа не проявил особой радости.
Ночь перевалила за половину, и бывший первосвященник выглядел скорее уж усталым и раздраженным, чем торжествующим.
Каиафа же чувствовал искреннюю радость и сам не мог понять, почему.
Глядя на арестованного га-Ноцри, первосвященник с трудом представлял его переворачивающим столы менял в Храме и уж совсем не представлял размахивающим бичом.
И вел себя этот пресловутый бунтарь тихо и спокойно. Каиафа никогда бы не посчитал га-Ноцри опасным человеком, если бы не одно но… Первосвященник чувствовал исходящую от арестованного силу. Не телесную силу (га-Ноцри был достаточно хрупок в сложении), а нечто похожее, что Каиафа ощущал в Ханнане - силу духа, способную подчинять себе окружающих. В себе первосвященник такой силы никогда не замечал. Может, потому Каиафа и радовался пленению проповедника, что теперь мог показать превосходство над арестованным, не прилагая к тому особых усилий. Что может быть проще, чем одержать верх над связанным и побежденным человеком?
- Имя твое мне известно, - сказал Каиафа, устраиваясь в кресле поудобнее. - Мы должны были познакомиться давно, но тебе везло, галилеянин.
Иешуа некоторое время молчал, внимательно разглядывая первосвященника и изредка переводя взгляд на Ханнана, сидящего чуть в стороне, у низкого стола. Каиафа мог побиться о заклад - этот странный проповедник знал, кто в этой зале главный.
- И твое имя мне известно, - наконец ответил га-Ноцри. - Ты - Каиафа. Твоим приказом меня арестовали. А ты, - он посмотрел на тестя Каиафы и прищурился. - Ханнан, бывший первосвященник иудейский. И если твой зять отдает приказы левитам, то ты правишь и зятем и Синедрионом. Каиафа прав, мне везло, но рано или поздно мы должны были столкнуться…
Первосвященник заметил, как по лицу тестя пробежало некое подобие ухмылки, и почувствовал, как в его собственной груди закипает чувство, которое он не мог себе позволить в присутствии горячо ненавидимого родственника. Этим чувством была горячая, словно расплавленный свинец, и неудержимая, как кровавый понос, злость. Возможно, проповедник и догадывался об истинной расстановке сил в их семье, но уж точно не имел никакого права говорить об этом.
- Значит, - произнес Каиафа, едва заметно насупившись, - ты тот самый иудей, что пошел против Закона Мозеса? Ведь ты врачевал в шаббат, галилеянин?
- Я не нарушал шаббат, - возразил Иешуа все с той же благожелательной интонацией в голосе. - Я лишь сказал, что не человек создан для шаббата, а шаббат для человека. Бог не запрещает спасти чью-то жизнь в праздник, если это настоящий Бог.
- И ты спас жизнь? - спросил Каиафа с насмешкой. - Это, конечно, все объясняет… А что случилось бы, если бы ты дождался первой звезды и не нарушал бы запрета?
- Человек бы умер, первосвященник. Человек, для которого Мозес создал Закон, был бы принесен в жертву букве Закона.
- Мудрецы годами спорят, можно ли готовить лекарства в шаббат, а ты уже все решил. Если больной умрет в шаббат, значит, так решил Неназываемый.
- А, может быть, если я помогу ему в шаббат, то это тоже Его воля?
Несмотря на то, что клокотало в его груди, первосвященник казался спокойным - с годами он научился в совершенстве владеть собой и знал, что умение скрывать истинные чувства может быть оружием пострашнее стали.
Он поглядел на стоящего перед ним галилеянина и с укоризной покачал головой, словно отец, отчитывающий сына за незначительный проступок.
- Ты, как я посмотрю, совсем меня не боишься, человек… - протянул он, и вопросительно поднял бровь. - А зря…
Рука его привычным движением огладила ухоженную бороду.
- Что ж, начнем сначала… Отвечай на вопросы - и только на вопросы, галилеянин! Я не могу убить тебя без суда, но нет закона, что запретит мне причинять тебе боль. Ты понимаешь, о чем я говорю? Или мне позвать палача, чтобы он проверил прочность твоей шкуры?
Краем глаза Каиафа уловил одобряющий кивок Ханнана и вдруг понял, что одобрение старый паук отдает не ему.
Тесть поднялся (поднялся тяжело, слышно было, как захрустели суставы), с трудом распрямил спину, стал у Каиафы за спиной и лишь потом сделал знак слугам. Двое рабов, выскользнув из предутреннего сумрака, перенесли кресло Ханнана поближе к сидению первосвященника.
- Чего уж там… - сказал Ханнан, садясь (снова сломанными ветками захрустели старые кости). - Наш гость так хорошо осведомлен о наших с тобой, Каиафа, взаимоотношениях, что мне пора выйти на свет. Представляешь, что говорят о нас на рынках и в тавернах? Да последняя бродячая собака в Ершалаиме знает, кто хозяин в доме… Так, Иешуа?
Га-Ноцри разглядывал Ханнана с нескрываемым любопытством. Даже ноздри проповедника едва заметно раздувались - он принюхивался к сильному неприятному запаху мази, которой пользовался бывший первосвященник. Он слышал вопрос, но не стал отвечать - лишь пожал плечами.
- На самом деле, - продолжил старик, рассматривая га-Ноцри в ответ, - я не хозяин своему зятю, а он мне не слуга. Тот, кто думает так - неумный человек. Я бы такому глупцу не верил - это до добра не доведет. Я опытнее, старше Каиафы, больше прожил на этом свете, я лучше знаю опасности, которые подстерегают мой народ, могу заботиться о безопасности, следить за тем, чтобы никто не вышел из подчинения. Я не только умен, но я еще и стар. А зять мой, пусть Всевышний продлит его годы, молод. Я пользуюсь его молодостью, а он моей мудростью - это выгодный, взаимообразный обмен. Вот ты, Иешуа, наверняка считаешь меня чудовищем, а ведь я вовсе не так страшен, как тебе представляется.
Ханнан снова сделал знак, и смуглый раб подал ему кубок то ли с вином, то ли с водой, а, может, и с лекарством. Мазь для суставов пахла настолько сильно, что все остальные запахи было не различить.
- Вот скажи, Каиафа, разве я страшен? Разве можно сравнить меня с каким-нибудь сатрапом греческого полиса? Или с наместником? Или, не дай Бог, с римским прокуратором или его слугами?
Каиафа, потерявший дар речи от преображения тестя, покачал головой.
- Вот видишь… Не похоже, чтобы муж моей дочери меня боялся!
Ханнан улыбнулся высохшими губами, но глаза его оставались выцветшими и равнодушными. В них даже угрозы не было - только любопытство наблюдателя. Так сытый паук смотрит на муху, попавшую в его тенета.
- Ты - Иешуа по прозвищу га-Ноцри, галилеянин, - продолжил он. - Сын плотника и прачки, получивший образование в бейт-мидраше, в Нацрете. Потом ты учился в Александрии, некоторое время пробыл у ессеев в Кумране, но не прижился, что неудивительно. Никогда не понимал смысла их безрадостной жизни! Так вот… Ты учен, знаешь греческий и латынь, не только говоришь, но читаешь и пишешь на этих языках. Ты - философ, имеющий свою школу, по примеру греческих. Но твои ученики - не молодые ученые, а простые рыбаки, крестьяне, бывшие бунтовщики и изгои. Среди твоих учеников нет женщин, но вокруг тебя их множество. Они помогают тебе вести хозяйство. Среди них есть богатые вдовы, и это дает тебе возможность безбедно жить на их пожертвования и еще на подаяния тех, кому по душе твои философствования. В деньгах ты не нуждаешься, крышу над головой тебе дают твои почитатели. Я ничего не упустил?
Иешуа снова ничего не ответил, но и взгляда от Ханнана не отвел.
- Итак… Переходим к главному… Ты - бродячий проповедник, называющий себя машиахом. И уже этого достаточно, чтобы забить тебя камнями с полным на то основанием. Можешь не отвечать мне, пререкаться со мной и даже лгать, если хочешь. Мы все о тебе знаем. Человек, который ложно говорит от имени Бога, должен быть приговорен к смерти. Это Закон. Тот, кто выдает себя за Бога - тем более. И обсуждать тут твои врачевания в шаббат нет особого смысла. Это серьезный проступок, конечно, но зачем тратить на него время, если есть гораздо более серьезные проступки? Итак, еще раз спрашиваю тебя, Иешуа… Ты машиах?
- Ты сказал, - ответил га-Ноцри, и пожал плечами.
- Значит, ты не признаешься? Что ж… У нас достаточно свидетельских показаний. Ведь твои ученики везде болтали о коронации на горе Хермон… Ты не только машиах, ты еще и Царь Иудейский! Как ты, сын плотника и прачки, мог возомнить о себе такое? Ты - кровь Давидова? Ты - спаситель Израиля? Освободитель от римского владычества? Пророк?
Старик искренне рассмеялся. Не расхохотался сардонически, а именно рассмеялся очень добрым и приятным смехом. Он не гневался - он наслаждался ситуацией.
- Я не пророк, - сказал арестованный. - Я никогда не называл себя пророком.
- Я знаю, - кивнул Ханнан. - Ты - самозванец. Но опасный самозванец. И знаешь почему, Иешуа? Странно… Потому, что ты умен, образован, фарисей по сути и очень хорошо знаешь Книгу… Потому, что ты не призываешь брать силой дворец Ирода или идти на Кейсарию. Ты приходишь в Храм, зная, что сердце Израиля - в вере и Боге. Потому, что тот, кто владеет Храмом, владеет всем. И что ты заявляешь, лжец? Ты говоришь, что разрушишь этот Храм и на его месте за три дня воздвигнешь новый? Да кто ты такой, чтобы обещать такое? Кто может построить в три дня Храм, который великие строили сотни лет?
- Я говорил не о камнях, из которых сложено здание, Ханнан. Я говорил о Храме новой веры…
- Не будет новой веры, - возразил Ханнан, не повышая голоса. - Будет вера наших отцов и дедов. Шел бы ты к гоим, га-Ноцри, возможно, они примут тебя и твоя вера будет для них. Но не для нас. Я не дам тебе развращать народ. Мы тысячи лет жили так, как живем, и нам не нужны перемены. К тебе нельзя относиться несерьезно - ты не пытаешься возбудить народ кровью, ты хочешь заставить его воевать за Бога, а себя объявить Богоизбранным, чтобы народ воевал за тебя… Хитро, га-Ноцри, ох, как хитро! Но я разгадал тебя… И теперь - ты умрешь!
И он снова тихонько засмеялся, но уже не таким благообразным смехом - захихикал тоненько, визгливо, словно в зале сидел не старик в очень преклонных годах, а маленький злобный ребенок.
Каиафа всегда думал, что хорошо знает тестя. Теперь он видел, что совершенно его не знал. Ханнан оказался значительно сложнее и гораздо страшнее того хорошо известного родственника, которого первосвященник боялся и втайне ненавидел. Его следовало бояться еще больше, он и вправду того заслуживал. Если чуть раньше Каиафа думал о том, как перехватить инициативу и взять нить допроса в свои руки, то теперь вздохнул с облегчением и возблагодарил Всевышнего за то, что не попытался этого сделать. В этом старом умирающем теле был скрыт настоящий хищник, лев, способный сожрать Каиафу в один момент, вместе с одеждами и креслом. И не только его - любого, кого сочтет нужным.
Нет, сидящий рядом с ним человек не сделал ничего ужасного. Он говорил с арестованным проповедником, словно добрый дедушка, улыбался и кивал головой. Он был щупл и от него до омерзения плохо пахло. Но этот смех…
Если бы первосвященника кто-то спросил, почему этот смех привел его в трепет, то ничего внятного в ответ не услышал бы. Просто этот негромкий звук заполз Каиафе под кожу, вонзился в плоть и достиг хребта - по спине поползли ледяные жуки, и первосвященник внезапно поежился. Со стороны это выглядело достаточно естественно - холод весенней ночи сочился в зал через окна, но передернуло Каиафу не от зябкого сквозняка. Однако, он поманил одного из слуг и приказал ему разжечь очаг, что было мгновенно исполнено.
Языки пламени осветили зал и, казалось, небо на горизонте. Оно тоже окрасилось в розовый - на Ершалаим надвигался рассвет предпраздничного дня.
- По Закону, - сказал Ханнан, вытирая заслезившиеся от смеха глаза, - мы должны судить тебя, но я не буду собирать Синедрион. Зачем по столь ничтожному поводу беспокоить ученых мужей во внеурочное время? Мне твоя вина очевидна, моему многоуважаемому зятю - тоже. И, к тому же, Синедрион не может приговорить тебя к смерти без разрешения прокуратора. Я отдам тебя римлянам, Иешуа. Ты говорил, что ты Машиах? Царь Иудейский? Ты призывал не платить Риму налоги? Мне даже не придется оговаривать тебя, галилеянин, легко и приятно будет сказать прокуратору правду: ты покушался на власть Цезаря Тиберия! И уже завтра ты умрешь на кресте. Римлянам безразличны наши иудейские дрязги, но вот закон об оскорблении величия - crimen laesas majestatis - заставит их действовать. Или ты не говорил подобного, Иешуа?
Арестованный поднял на старика взгляд. Он оставался спокойным, значительно спокойнее, чем должен был быть по обстоятельствам. Он не боялся. Или…
Каиафа не был уверен, но ему показалось… Показалось, что в глазах га-Ноцри промелькнула радость! Галилеянин был рад неминуемой смерти?
- Говорил, - сказал он. - Это правда, Ханнан. А еще я сказал, что всякой власти на этой земле придет конец, и наступит Царство Небесное - Царство Справедливости. И в этом Царстве не будет места для тебя.
- Ну, вот… Теперь ты грозишь мне… - Ханнан с разочарованием покачал головой. - А ведь я не звал тебя сюда, ты сам захотел такой судьбы! И вот что я скажу тебе… Зря ты пришел в Ершалаим на праздник, Иешуа. Лучше бы ты остался в Капернауме и продолжал бы собирать последователей по деревням в округе - там ты никому не мешал. Мы бы приглядывали за тобой, ты бы рассказывал свои фарисейские притчи рыбакам да крестьянам и умер бы уважаемым человеком в глубокой старости. Но ты решил, что способен изменить порядок вещей? Зачем? В нашем доме давно живет враг, мы научились договариваться с ним, мы научились находить с ним общий язык, но от этого он не стал другом, Иешуа. Если леопард живет у тебя во дворе, не думай, что можешь дергать его за хвост. Если мы хотим, чтобы Израиль существовал дальше, мы не должны дергать за хвост Рим. Пусть все идет, как идет. Любые перемены только к худшему. Мозес завещал нам блюсти традиции для того, чтобы избежать губительных изменений. Наш народ живет так больше трех тысяч лет и проживет еще столько же. Надо только жить по Закону и не пытаться его переписывать. Нам предписано ждать Машиаха, и каждый иудей должен верить в то, что рано или поздно спасение придет! Но высшая мудрость нашей веры состоит в том, галилеянин, что Машиах никогда не придет, а мы всегда будем молиться о его появлении. Что будет с верой, когда главное в ней свершится? Что будет с народом, когда спасение окажется вовсе не таким прекрасным, как виделось? Машиах, которого ждут, всегда лучше того, кого дождались. Люди любят мечтать о недостижимом, это придает смысл любой, даже совершенно бессмысленной жизни…
- Ты веришь в Бога, Ханнан? - внезапно спросил Иешуа.
- Конечно, верю.
- И я верю. Но мне кажется, что Боги у нас разные.
- Ну, - сказал старик вставая. - Бог, как известно, один. Хотя… Ты называл себя его сыном, значит, тебе виднее. Мой Бог - это Бог всех иудеев. А твой Бог, Иешуа?
- Мой Бог - Бог всех людей.
- Ты в скором времени сам спросишь Его, чей Он. Еще до заката… Приятно было поговорить с тобой. Я в тебе не ошибся.
Ханнан повернулся к зятю.
- Светает. Пусть его накормят перед тем, как отвести к прокуратору. Мы же не звери, он все-таки иудей…
Каиафа кивнул.
- Я больше не хочу слышать о нем до тех пор, пока он не умрет.
- Хорошо, аба.
- Ты так боишься меня? - спросил Иешуа.
Он стоял на том же месте, со связанными за спиной руками, но не согнулся и не выглядел побежденным.
- Я не боюсь тебя, галилеянин, - небрежно бросил Ханнан через плечо, - а вот тебе пора начинать бояться…
Франция. Париж
Набережная Миттерана
Наши дни
Прокатный "Ситроен" медленно полз в разноцветном потоке машин, струящемся рядом с серыми водами Сены по набережной Миттерана. Автомобилей здесь скопилось много, несмотря на то, что час пик еще не наступил. Слава Богу, было не жарко, иначе водители вели бы себя гораздо несдержанней, а так - даже сигналы клаксонов раздавались крайне редко, только когда кто-то неосторожно или нагло перестраивался из ряда в ряд. Еще одна механическая река текла по улице Риволи в обратном направлении, вдоль решеток сада Тюильри и грязно-белых стен Лувра к Дому Инвалидов.
Человек в "Ситроене" с тоской поглядывал на огражденье сада, за которым зеленела свежая листва. Воздух в машине казался ему спертым, и работающий вполсилы климат-контроль не делал его свежее. Хорошо было бы открыть окна, но впереди маячил развозной "Форд Транзит", и его плохо настроенный дизелёк не дымил, зато вонял, словно миллион тухлых яиц.
Человек поморщился.
До отеля оставалось всего ничего, пешком минут десять, но не бросать же машину здесь! Придется плестись в пробке…
Он посмотрел на часы.
Минут двадцать, как минимум. А то и больше…
Что же стряслось там, впереди?
Причиной "тянучки" в такое время и в таком месте могла быть только авария. Проклятье! Малейшее столкновение - и пол-Парижа ползет, как черепаха. За сорок минут, что он пробирался к гостинице из центра, хвост автомобильной змеи уже дотянулся до бульвара Альбера Первого, намертво закупорив площадь Согласия и выезд на Елисейские поля. То, что пробка росла сзади, мало волновало синьора Таччини, а вот то, что впереди дымил дурно пахнущий фургончик и, похоже, все стояло вплоть до набережной Селестен…
Таччини вздохнул.
Ничего не поделаешь. Терпение, терпение и еще раз терпение!
Он был раздражен.
Он был готов лопнуть от переполнявших его эмоций.
Обычно Таччини не выходил из себя: сказывалась военная выучка, опыт и многолетняя привычка сдерживать себя в критических ситуациях. Но происшествия последних 48 часов выбили его из колеи напрочь!
Розенберг, черт его побери, не врал!
Группа Кларенса погибла целиком! До единого человека! Группа Шульце исчезла, как в воду канула! Тела пока не нашли, но итальянец мог дать голову на отсечение, что все члены легиона Карла Шульце мертвы, как камни в этой проклятой пустыне. Хуже того - испарился Морис. Морис, который и близко не должен был подходить к сумасшедшему археологу и его выводку! Главный координатор Легиона по Европе - надежный, как русский "Калашников", осторожный и опасный, словно леопард. Куда и как мог подеваться француз? Кто ухитрился все-таки его достать?
Слишком много вопросов.
Таччини закурил.
Четвертая подряд сигарета горчила так, что итальянца начало подташнивать и он, воткнув едва начатый "ротманс" в переполненную пепельницу, с трудом сдержал рвоту.
Зачем? Ну, зачем нужна эта дурацкая личная встреча? Неужели в наш век интернета, мобильной связи и цифровых технологий нужно устраивать эти спектакли с распиленными монетами, паролями и прочей шпионской ерундой?
При одной мысли, что предстоит еще и обратный путь в "Плазу", Таччини совсем помрачнел.