Прокуратор помолчал некоторое время, сверля Иешуа мрачным, тяжелым взглядом.
В отличии от Каиафы, этот иудей не вызывал у Пилата неприятия. Раздражал своим необъяснимым бесстрашием, своим хорошо подвешенным языком, свойственной лишь юродивым прямотой ответов, но не будил в прокураторе желания немедленно отправить собеседника на крест. Жаль, что в записях есть сведения об оскорблении величия. Это значит, что креста не избежать.
- Скажи мне, философ, а зачем ты пытался захватить Храм? Разве это не место твоего Бога?
- Потому, что те, кто сейчас служит в Храме, превратили его в рынок. Потому что в доме Бога не место торговцам, продающим животных для жертвы, не место для менял…
- Но разве не так было всегда? - возразил Пилат.
- Разве то, что так было всегда, говорит о том, что все было правильно?
Каиафа поменялся в лице, побагровел, но смолчал, зато не смолчал один из пришедших в преторий стариков:
- Да только за эти слова ты уже достоин смерти! - выкрикнул он дребезжащим голосом, тыча в га-Ноцри кривым от болезни суставов пальцем.
- Не стану с ним спорить, - сообщил арестованному Пилат. - С точки зрения соплеменников тебя надо убить. Это облегчает мне задачу. Но если бы дело касалось только твоей дикой выходки в вашей еврейской святыне, я бы ограничился тем, что приговорил бы к сорока ударам плети. Ты потерял бы кожу на спине, но остался бы жив. Но все гораздо серьезнее… Скажи, а что это за история с машиахом? Я слышал, что вы, евреи, вот уже тысячи лет ждете своего спасителя. Сначала он должен был освободить вас из одного плена, потом из другого… В свитках написано, что ты называл себя машиахом. Скажи мне, га-Ноцри, ты машиах?
- Это ты сказал, - ответил Иешуа, пожимая плечами. - Не я.
- И ты называл себя Сыном Божьим?
- Люди называли меня так. Я - Сын Человеческий.
- И Царь Иудейский? - спросил Пилат, внимательно глядя в лицо собеседнику. Настолько внимательно, что у постороннего наблюдателя могло сложиться впечатление, что во взгляде прокуратора содержится некий намек.
- Это сказал ты, не я.
- А что сообщишь мне ты? - обратился Пилат к Каиафе.
- Синедрион решил, что он виновен, прокуратор. Он самозванец и ложный пророк. Наш приговор - смерть!
- Синедрион не судил меня, господин, - сказал га-Ноцри.
- Ты сомневаешься в решении, которое он вынесет? - насмешливо спросил Всадник Золотое Копье у га-Ноцри. - Я не сомневаюсь. Смерть так смерть. Достаточно разговоров. Я готов удовлетворить твою просьбу, Каиафа. Но есть одна загвоздка… Этот человек - галилеянин. В Ершалаим на праздник прибыл тетрах Галилеи, и га-Ноцри, как ни крути, его поданный. Пусть Ирод Антипа одобрит ваш с Ханнаном приговор, и я сразу же отдам арестованного в руки правосудия.
Каиафа сначала побледнел от слов прокуратора, а потом пошел красными пятнами, словно человек, укушенный черным скорпионом.
Любому из присутствующих на гаввафе стало понятно, что прокуратор издевается над первосвященником особым, изощренным способом. Для всех вокруг Ирод Антипа не интересовался политической жизнью в Ершалаиме. Он интересовался исключительно своей жизнью: своими строительными проектами, искусством, едой и винами (в Тиверии у него была своя винодельня, продукция которой, говорят, попадала даже на императорский стол в Риме), своей женой, ради которой он пошел на немыслимые для разумного правителя поступки, и еще сохранением власти в принадлежащей ему неспокойной тетрархии.
Ему не было никакого дела до ершалаимских бунтов, ему вполне хватало своих собственных, и от любых свар между фарисеями и саддукейской знатью он демонстративно дистанцировался. Формально он оставался иудеем, но давно был римлянином по образу жизни, хоть и приносил жертву в Храм. Иешуа действительно был в его юрисдикции, но только на территории Галилеи, здесь же, в Ершалаиме, слово Ирода Антипы весило значительно меньше, чем слово Каиафы и несравненно меньше мнения Ханнана.
Но слово прокуратора - это слово прокуратора. Каиафа сделал знак левитам забрать арестованного, а сам через силу, пусть едва-едва, но склонил голову перед Пилатом прежде, чем покинул лифостратон.
Секретарь с недоумением посмотрел на прокуратора и тут же спрятал взгляд. Решение действительно могло показаться странным, но сириец понимал, что выказывать удивление по поводу любых приказов начальства ему негоже. Он нагнулся над пергаментом и сделал вид, что продолжает писать протокол.
- Что еще? - спросил прокуратор, не скрывая раздражения.
Он уже начал жалеть, что намеренно затянул решение вопроса. Дворец Ирода Антипы находился в нескольких минутах ходьбы от резиденции Пилата, но то, что Каиафа безропотно повел пленника к тетрарху, означало: Пилату еще как минимум пару часов предстоит заниматься не государственными, не личными, а иудейскими делами.
Он со свистом втянул носом теплый пыльный воздух. Уйти в кабинет? Значит, потом опять нужно будет выходить из дворца на гаввафу. Нет уж… Лучше остаться и подождать.
- Документы на подпись, игемон, - доложил секретарь осторожно.
Он спиной чувствовал настроение прокуратора и старался не вызвать гнев на себя.
- Люди есть?
- Только одна просительница…
Пилат осклабился.
- Зови…
Глава 19
Израиль. Хайфа
Наши дни
На палубе скоростной моторной яхты "Кассилия", входившей в порт Хайфы с северо-запада, стояли двое мужчин. Они не были похожи на моряков, совершивших длительный переход по Средиземному морю. Они не были похожи на отпускников, наслаждавшихся прекрасной апрельской погодой, которая вот уже две недели как баловала яхтсменов, путешествующих между греческими островами. Больше всего эти двое походили на бухгалтеров, которых неизвестно как занесло на борт недешевой круизной яхты. Вот только одеты они были настолько дорого, что могли оказаться только бухгалтерами мафии - Медельинского картеля, например.
Между ними не было очевидного внешнего сходства. Один был постарше - сорок с небольшим, невысокий, широкоплечий, стриженый под ежик то ли шатен, то ли брюнет. Второй же сантиметров на десять выше, моложе лет на пять-семь, светленький, с легкими как пух волосами, которые на ветру (а задувало с континента неслабо) стояли дыбом, словно их обладатель находился не на палубе ловкого суденышка стоимостью в полмиллиона долларов, а под выхлопом авиационной турбины. Но все же сторонний наблюдатель не мог не отметить определенной схожести блондина и стриженого, причем при длительном наблюдении она становилась явной. Дорогие вещи "от кутюр", которые пассажиры яхты носили с нарочитой небрежностью, можно сказать - даже с пренебрежением: солнцезащитные очки от Диора в золотых оправах, горящие розовым блеском хронометры "Юбло" на запястьях, мягчайшие мокасины на босу ногу, джинсы, рубашки - все кричало о благополучии парочки. Причем, о недавно наступившем благополучии. "Старые деньги" выглядят иначе. Эти двое стали богачами несколько лет назад и все еще не могли наиграться попавшими к ним в руки дорогими игрушками.
Лицо у блондина было бледным, веснушчатым и чрезвычайно довольным. Нос не успел облупиться, но уже покраснел - светлокожим людям достаточно нескольких часов на солнце, чтобы сгореть напрочь.
Лицо стриженого было небритым, цвета давно нечищеной бронзы из-за обветрившейся кожи (скорее всего, последние недели ему пришлось провести под достаточно ярким солнцем, и средиземноморское светило его уже не пугало), с широким, словно пластиковый детский совок, подбородком. Стриженый тоже казался чрезвычайно довольным.
Впрочем, то, что они рассматривали, не могло не понравится человеку, обладающему хотя бы слаборазвитым чувством прекрасного!
Они смотрели на открывавшуюся перед ними панораму бухты Хайфы - на огромную чашу из покрытых зеленью гор, заполненную божественно синим морем, на пригороды, рассыпанные по их склонам, на дом-парусник, за которым возвышался Кармель с его гостиницами и богатыми районами, взобравшимися на вершину, на геометрически правильные пятна клумб Бахайских садов, стекавшие вниз, с Кармеля к побережью.
Ни пирсы с многочисленными сухогрузами, танкерами и балкерами, ни приземистые портовые строения, ни бочки наливных терминалов, вспухшие железными прыщами на берегу, картину не портили, они просто добавляли ей чуточку реализма. Город был по-настоящему красив - именно так должен выглядеть средиземноморский порт на страницах приключенческого романа: возвышенно и одновременно приземленно.
Судя по выражениям лиц пассажиров яхты, прекрасное было им не чуждо. Но, увы, в Израиль их привело не желание надеть крест паломника (оба не имели к верующим никакого отношения) и не банальные туристические интересы. И блондина, и стриженого привел на Землю Обетованную подписанный контракт.
Эти двое никакого отношения к Легиону не имели. Они даже не были профессиональными военными, хотя некогда поучаствовали в войне на Балканах и в Ближневосточном конфликте, но в качестве точечного оружия, а не пушечного мяса.
Их квалификация в мире наемников была настолько высока, что даже мысль использовать подобного рода специалистов в общевойсковых или специальных армейских операциях была для нанимателей несусветной глупостью - все равно, что лить пули из золота: дорого и неэффективно. Блондин и стриженый были самой авторитетной парой ликвидаторов, чистильщиками с безупречной репутацией, лучшими из тех, кого мог нанять Тайный Конклав. Нанять и перебросить таких специалистов в район действия, доставить туда же оружие, обеспечить техникой и документами в сжатые сроки, подготовить поэтапно поиск, обнаружение, ликвидацию объектов и точки отхода исполнителей стоило дополнительно столько же, сколько и контракт, то есть, поднимало его стоимость вдвое. А сумма контракта, который был подписан с наемными убийцами менее суток назад, была и вовсе заоблачной, просто неприличной даже для столь специфической среды.
"Кассилия" еще ночью вышла с Кипра, причем не с греческой его части, а с турецкой, где и приняла пассажиров на борт, вот только отметки об этом заходе в судовом журнале не было.
По документам яхта вышла из Лимасола в Израиль на полсуток раньше, чем это было в реальности, и отправилась прямиком в Хайфу, приютив в каютах гражданина Болгарии Христо Нейкова (блондин) и гражданина Франции Анри Бюффе (стриженый), следующих в Израиль с туристическими целями.
Имена, конечно же, были придуманными, зато паспорта туристам достались превосходные - не нарисованные или напечатанные неизвестно кем и где, а настоящие, краденые и не стоящие в стоп-листе. Оружие, рации и прочее оборудование ждало в микроавтобусе, стоящем на паркинге возле порта. Банковские счета каждого из них стали больше на полмиллиона долларов, и это был только аванс.
Ликвидаторы были предупреждены о том, что их предшественники потерпели неудачу, но не догадывались, что слова "потерпели неудачу" в этом случае являются чистым эвфемизмом. Впрочем, знай они реальную судьбу двух подразделений Легиона, то все равно бы остались в игре. И Бюффе, и Нейков были уверены в своих силах и компетентности, так что страх бы алчности не одолел в любом случае. Заказ был принят, аванс получен - оставалось только исполнить поручение.
Яхта пришвартовалась к пирсу как раз в тот момент, когда Шагровский, лежа на больничной кровати в Эйлате, начал приходить в себя, а у профессора Каца с Арин случились неприятности в Иерусалиме.
Иудея. Ершалаим
Дворец Ирода Великого
30 год н. э.
Зубы Пилат сохранил хорошие - желтоватые, крупные. Улыбка получилась недобрая, ничего хорошего просителям не сулящая. Секретарь внутренне содрогнулся, увидев прокураторский оскал. Да, кому-то сегодня явно не повезло. Во всяком случае, слова "Справедливый суд" при виде усмешки игемона в голову не приходили.
Секретарь вышел, и через несколько мгновений вернулся обратно в сопровождении невысокой женщины в еврейском одеянии, сравнительно молодой, с забранными под платок пышными темными волосами, в которых можно было легко различить нити ранней седины.
Назвать ее красивой было бы сложно, но Пилат поймал себя на том, что в ее внешности была необъяснимая притягательность. Возможно, из-за глаз - необычного разреза, глубоких, влажных… А, возможно, из-за того, как она держала голову при ходьбе, как ступала по каменным плитам лифостратона. В общем, что-то в ней заставило прокуратора стереть с лица гримасу потревоженного хищника. Он, конечно, не стал добрее в этот миг, но явно стал терпимее. Во всяком случае, внешне.
Она остановилась в нескольких шагах от прокураторского кресла, там, где указал ей скриба, и поклонилась - почтительно, не подобострастно. Выпрямившись, еврейка посмотрела в прямо глаза игемону, и унижения либо смирения всадник в этих темных очах не рассмотрел.
- Имя? - спросил Пилат, разглядывая просительницу.
Обычно под взглядом прокуратора люди съеживались от испуга, смущались и прятали взор, но темноволосая была не из пугливых.
- Мириам, - ответила она, не отводя взгляда.
- Что просишь?
- Милости прокуратора.
Интересно, когда она упадет на колени, подумал Пилат с любопытством.
- К кому я должен проявить милость?
- Только что ты судил человека…
Пилат выпрямил спину и рассмеялся.
- Ах, вот ты о ком… Кто он тебе, женщина? Муж?
Она покачала головой.
- Нет, игемон.
Прокуратор пожал плечами.
- Тогда кто? Брат?
- Если я скажу, что он больше, чем брат…
- Он твой любовник? - спросил Пилат с насмешкой в голосе. - Ты, иудейка, пришла просить за любовника? Мне кажется, по вашему обычаю за прелюбодеяние побивают камнями?
- Если игемон понимает разницу между любовью и прелюбодеянием, тогда он поймет и меня, - ответила Мириам спокойно.
- Ты тоже философ, женщина? И тоже говоришь на нескольких языках?
- Нет, прокуратор, я не философ. Понимаю по-гречески, но не говорю. Но я пришла не отнимать у тебя время, а просить тебя проявить милосердие. Человек по имени Иешуа, прозванный га-Ноцри - он не вор, не убийца и никому не причинил вреда…
Пилат услышал справа от себя легкие шаги и краем глаза увидел, как на лифостратон входит Прокула. Несмотря на годы, походка ее была воздушной, она не утратила ни стройности ног, ни грации, и все так же бесшумно двигалась - казалось, не касаясь каменных плит ступнями, обутыми в сандалии с высокой шнуровкой по греческой моде.
- Я клянусь тебе, игемон, что вся его вина лишь в вере…
Прокула не стала приближаться, а остановилась там, где заканчивалась галерея, в тени, возле одной из колонн. Остановилась и прислушалась.
- И он не призывал к восстанию?
- Спроси кого хочешь, игемон.
- И не он перевернул столы в Храме?
- Я не думаю, что тебе, игемон, есть дело до Храма и столов менял, - сказала Мириам и упрямо тряхнула головой.
- Мне до всего есть дело, женщина, - проговорил прокуратор, гневно чеканя слова. Глаза его налились красным, кровавым. - Ты ничего не забыла? Я правлю этой страной от лица великого Цезаря! И ты пришла ко мне просительницей, а не я к тебе!
Скриба испуганно глянул на начальника и снова приник к пергаменту, водя по нему стилом.
- Прости, игемон…
Мириам снова склонила голову, и Пилат просто физически ощутил, как тяжело ей это далось. Гордость - качество, которое можно ценить лишь в свободных людях. Но когда ты приходишь просить, гордость надо оставлять дома.
- Он виновен, - произнес Пилат уже своим нормальным голосом. - Виновен не в том, что хотел захватить Храм - возможно, у него и в мыслях не было это делать, но так говорят ваши жрецы. Виновен не в том, что призывал к восстанию, хотя твои соплеменники и пытаются убедить меня в этом. Существует куда более существенные причины отдать его палачам. Видишь ли, женщина, в этой стране есть только один царь - Цезарь Тиберий, да продлят боги его годы! И хотя сидит он в Риме, но его десница простерта и над Иудеей, и над Сирией, и над Египтом… В этой стране нет другого царя, понимаешь, о чем я говорю? И если он появится - хотя я не думаю, что это когда-нибудь произойдет - то только потому, что Тиберий сочтет это необходимым!
Мириам молчала.
- Скажи мне, женщина, - продолжил прокуратор, - какие у меня есть причины пощадить твоего… - он замялся на секунду, - того, о ком ты просишь? Он неделю кричал на каждом углу, что пришел Царь Иудейский, что наступит царство истины, где не будет власти Цезаря, злил твоих соплеменников лживыми речами о машиахе, обещал разрушить ваш иудейский храм… Могу ли я, римский чиновник, поставленный Цезарем, чтобы управлять этой страной и твоим фанатичным народом, оставить в живых того, кто сомневался в божественной власти Тиберия? В его праве властвовать над Иудеей? Я бы легко помиловал его, если бы его слова не посягали на власть Рима, но случилось то, что случилось.
- Разве слова могут посягать на власть? - спросила Мириам негромко. - Это же всего лишь слова…
- Ты сама не веришь в то, что говоришь, - ответил Пилат, неожиданно смягчившись. - Слова, женщина, это сила, способная сокрушать города и империи. Вовремя сказанное слово может спасти, а может погубить. Все в мире возникает из слов и заканчивается ими. Я плохо знаю вашу Книгу, но знаю, как она начинается… Я не помилую га-Ноцри, женщина. Он не убийца, не вор, но страшнее Вар-Раввана или Гестаса с Дисмасом, что умрут вместе с ним. Они могут лишь орудовать кинжалами, а га-Ноцри умеет говорить слова, которые управляют теми, кто орудует кинжалами… Сегодня он умрет, если не произойдет чуда. А чудес на свете не бывает, так что смирись с этим.
Мириам медленно опустила голову, но не в знак покорности, такие нюансы Пилат мог уловить с легкостью, он достаточно хорошо понимал людей - она не хотела, чтобы прокуратор видел слезы, блеснувшие в ее глазах.
- Иди, - приказал Всадник Золотое Копье.
На его лице снова возникла маска превосходства, схватилась коркой и застыла, словно подсохшая глина. Если несколько мгновений назад в нем еще можно было рассмотреть человеческие чувства, то сейчас он вновь стал десницей Рима. Таким, каким ему надлежало быть - жестким, бесчувственным, не ведающим сомнений.
Он даже не посмотрел вслед уходящей просительнице: прокуратора ждали дела, секретарь подал ему пергамент для подписи. И Пилат не заметил, как в тени галереи, что тянулась за лифостратоном, тенью проскользнула, спеша за Мириам, его жена - Прокула.
Израиль. Яффа