Вскоре после казни врага Шаул попросил Синедрион отправить его в Дамаск, дабы и там подвергать гонениям назареев, отпавших от веры предков, и Синедрион ему такое разрешение дал. Ершалаимские минеи возблагодарили Господа за то, что их мучитель покидает город, но даже самые прозорливые из них не предвидели того, что произошло впоследствии.
Случившемуся нельзя было найти объяснения, а то, чему нет объяснения, люди привычно называют чудом. Говорили, что перед отъездом Шаул провел ночь в доме рэба Гамлиэля, и это повлияло на его решения, но, кто знает, правда ли это? Зато правдой было то, что из Ершалаима в Дамаск выехал один Шаул, а приехал в Сирию - совершенно другой.
Прибывший в Дамаск человек оказался болен и безумен от страшного лихорадочного жара. Лицо его было покрыто струпьями, глаза гноились так, что глазные впадины покрылись коркою коросты почти до бровей. Он бредил, говорил то на греческом, то на арамейском, потом внезапно переходил на латынь, а иногда и на вовсе незнакомые окружающим наречия. Его трясло и тошнило даже от глотка воды, скручивало судорогами, и смерть больного казалась неизбежною, но он все-таки остался жив. Еще неделю он проплавал в луже собственного холодного пота, отказываясь от еды, и только пил жадно и много. Его рвало водой, но он упорно заливал ею желудок до тех пор, пока рвота не прекратилась. Потом перестали гноиться глаза, и через несколько дней Шаул смог подняться и снова увидеть солнечный свет.
Причина возникновения его болезни осталось непонятной, также, как и причина чудесного выздоровления, что дало повод для множества разговоров по этому поводу. Минеи, например, рассказывали, что по дороге в Сирию Шаул видел воскресшего Иешуа, говорил с ним и был лишен зрения за злые дела в отношении его последователей, после чего уверовал, что Назарянин - мессия, и тут же прозрел. Это подтверждал и сам прозревший - подтверждал самолично, выступая с рассказами о своей встрече с га-Ноцри, о болезни и исцелении в самых больших синагогах Дамаска.
Иегуда ни на секунду не верил ни в саму чудесную встречу, ни в историю с исцелением, но не верить в невероятное превращение Шаула из врага и гонителя назареев в горячего проповедника их идей он не мог. Вся жизнь новоявленного шалуаха из Тарса, (который теперь назывался не только Шаулом, но и своим вторым именем, латинским, полученным при рождении - Павел) после его приезда в Дамаск была посвящена служению учению, которое он некогда клялся уничтожить.
В жизни бывало всякое.
Иегуда мог рассказать много историй, в которых жизнь превращала вчерашних врагов в преданных друг другу до самой смерти союзников, а близких друзей - в отчаянных противников, готовых грызть ближнего с животной яростью! Но чудес не бывает и у всякого преображения есть свои причины. Причины метаморфоз, случившихся с Шаулом после Дамаска, оставались для Иегуды тайной - ему не хватало воображения, чтобы представит себе пропасть, через которую тому пришлось перепрыгнуть, чтобы проникнуться чужой верой. До тех пор, пока га-Ноцри был жив, его дар убеждения, обаяние, ораторское мастерство могли привлечь к учению кого угодно, даже такого, как Шаул. Но Шаул никогда не говорил с живым Иешуа… Однако, он стал тем, кем стал, вопреки тому, кем был большую часть жизни.
Бывшие соратники возненавидели его за отступничество, бывшие жертвы не доверяли по понятным причинам, но время шло, а служение Шаула было так значимо, что постепенно даже Кифа и Иоханнан отошли для минеев на второй план.
Имя Шаула из Тарса гремело по всей Малой Азии. Он проповедовал учение Иешуа в греческих полисах и киликийских городах, он жил в пути, пересекая моря, переходя пустыни, преодолевая горы, годами не зная собственного дома - галеры, постоялые дворы, жилища друзей и новообращенных служили ему временными пристанищами.
Он проповедовал везде, где останавливался хотя бы на день, и новая церковь прирастала этими трудами. Правда, Иегуда не стал бы утверждать, что между учением Шаула и учением га-Ноцри нет разницы, но что толку говорить об этом, если сотни новых посвящённых пришли к назареям после проповедей Павла? Шаул, Кифа, Иаков, Иоханнан - ни один из них не был таким, как Иешуа, но сам га-Ноцри умер уже более двадцати лет, и большинству тех, кто уверовал в него, было невдомек, что разница существует. Забвение настигает и пророков, и упаси Бог им узнать, что в результате выросло из их учений.
За много лет пути Шаула и Иегуды ни разу не пересеклись. Это не было случайностью. Тропы, которые выбирает мертвец, не должны пересекаться с дорогами тех, кто может вызвать его из небытия.
Для Шаула га-Тарси Иегуда был мертвым предателем, разложившимся трупом, провисевшим в петле несколько дней до тех пор, пока его не нашли. И собирался оставаться таковым и впредь. Но любопытство…
Любопытство!
Оно толкало Иегуду подойти поближе, посмотреть в лицо тому, кто теперь стал голосом Иешуа. И, впервые видя в двадцати шагах от себя человека, о котором он так много слышал, Иегуда пытался понять… Нет, даже не понять - почувствовать - каков он, Шаул, самый влиятельный шалуах Сына Человеческого? Мириам спешила пересечь Форум неузнанной, наклонив голову и прикрыв лицо платком, и Иегуда, не сбавляя шага, следовал за ней, скользя взглядом по скуластому бритому лицу Шаула, хищноносому, тонкогубому, с пугающе густыми широкими бровями под большим, с огромными залысинами, лбом. Его можно было бы назвать некрасивым, но черные выпуклые глаза - блестящие, умные, живые - преображали апостола из Тарса, предавая мелким чертам неожиданную, почти эпическую значимость. В нем было что-то жертвенное, трагическое и Иегуда на секунду увидел в багровом дрожащем тумане обезглавленное тело Шаула, лежащее в грязи на площади, раскачивающуюся от возбуждения толпу, гудящую, жадную, слюнявую… Тела незнакомых людей, распятые на крестах, но почему-то вверх ногами, с налитыми багровой кровью лицами, и голову Шаула в луже - синюшную, истоптанную, с рваными щеками, раззявленным ртом и висящими вокруг ранней плеши мокрыми волосами…
Представил - и содрогнулся.
Сейчас Шаул стоял на возвышении, над толпой, которая ему внимала, но в глаза все равно бросался его невысокий рост, узковатые плечи (одно чуть выше другого) и тонкие кисти, которыми он взмахивал во время речи, словно актер, декламирующий одну из греческих трагедий. Эти летающие кисти завораживали не хуже, чем голос апостола - густой, низкий, сильный, совершенно не соответствующий сложению и внешности этого тщедушного человека, но удивительно подходящий к его излучающим силу глазам.
Иегуда поймал себя на том, что совершенно не разбирает отдельных слов, но смысл речи Шаула ему понятен. И он готов слушать эту речь, как и люди, собравшиеся на Форуме. Слушать и внимать.
Они с Мириам пересекали площадь наискосок, прорезая неплотную толпу. Та не стояла: люди в ней двигались, переходили с места на место - кто по одному, кто небольшими группами. И движение скрывало движение… С того места, где стоял Шаул, он должен был видеть не отдельных слушателей, а колышущееся озеро и голов и плеч, но Иегуда почувствовал, что именно его со спутницей острый взгляд проповедника выделил в толпе. Ощущение чужого внимания было настолько явным и неприятным, что Иегуде захотелось сжаться, и он невольно пригнулся, убыстряя и без того стремительный шаг.
Вот сейчас оратор поднимет свою тонкую, узкую, как клешня кисть, укажет на них хрупкими, словно у молодой девушки, пальцами… Голос его зазвучит громче, и в нем птицей, попавшей в силки, забьется недобрая тревога. И это звенящее чувство передастся каждому, стоящему на Форуме, и толпа повернется вслед за указующим перстом, вопьется взглядами в бегущих через площадь чужаков…
А что толпа делает с теми, кого посчитала врагами, Иегуда видел буквально несколько минут назад.
Но они нырнули в спасительный переулок, Форум остался позади, а толпа, - о, спасибо тебе, Всемогущий! - так и не повернулась. Иегуда ощутил, что его отпускает, вот только кетонет за несколько секунд стал влажным от холодного, пахнущего страхом пота.
Как оказалось, от площади до дома, куда они спешили, оставалось всего несколько минут ходьбы. Тут стояли жилища серебряных дел мастеров - добротные, аккуратно выбеленные, с пристройками, в которых располагались литейные - здесь в тиглях плавили металл для статуэток, украшений и амулетов. Дома окружали высокие, в три человеческих роста, стены, ворота из доски в три пальца толщиной, навешенные на мощные кованые петли, надежно закрывали внутренние дворы от постороннего взгляда. Очень часто возле ворот виднелись окошки лавок, но сейчас они были закрыты.
Даже здесь не обошлось без разрушений. Толпа разнесла в щепу несколько дверей, кое-где стены были закопчены, во дворах что-то горело, распространяя вокруг невероятно неприятный, острый запах - в одном из таких домов громко и отчаянно плакала женщина.
Глава 17
Израиль. Хайфа
Наши дни
- Ты что? Под поезд попал?
- Видишь ли, Марина…
- Тебе надо к врачу! Арик! Вызывай скорую…
- Не надо скорую, Марина!
- У тебя сломан нос, Рувим! У тебя кровоизлияние в правый глаз! У тебя опухшая скула и, возможно, повреждена челюсть!
- У меня еще и жопа прострелена, - признался Рувим. - Шатаются четыре зуба в нижней челюсти. Ушиб голени и, скорее всего, треснули два ребра справа. Скорая с ума сойдет! Но и это еще не все - в машине у меня раненый, которого мы вчера выкрали из "Йосефталя". И девушка с простреленной рукой и побитая, почти как я… Арик, не надо никого вызывать!
- Может быть, вызовем психиатрическую? Чем ты теперь занимаешься, Рувим? - спросила Марина, делая знак мужу не двигаться с места. - Ты же археолог, вроде? С мумией подрался? Или на тебя напали расхитители гробниц?
- Что-то вроде того… Марина, а в доме нельзя поговорить? И машину к вам в гараж поставить…
- Следующей просьбой будет переночевать в нашей спальне?
- Мне бы не хотелось тебя пугать, но если машина останется снаружи, расхитители гробниц заявятся к вам в гости.
- Ты это серьезно?
- По-моему, мое лицо, ребра и даже задница доказывают мою серьезность.
- Тебе действительно прострелили задницу, Кац? - спросила Марина, морщась с некоторой брезгливостью. - Необычное для тебя ранение… Ты бежал?
- Я лежал, - пояснил Кац. - Уж поверь, это не так весело, как тебе кажется. Или ты предпочла бы, чтобы мне отстрелили что-нибудь другое? Я понимаю, что теперь это тебе уже все равно, но все же… Арон, пожалуйста, прояви решимость! Пока мы здесь препираемся, освободи место в гараже!
Арон по инерции сделал шаг, но супруга посмотрела на него мимолетно, да так, что он замер, как вкопанный.
Марина Криницкая была женщиной харизматичной. Люди, которым она нравилась, называли ее красавицей. Те, которым она не пришлась по душе, при этом недоуменно пожимали плечами. На самом деле, внешне госпожа Криницкая была "на любителя" - именно такой тип с юмором называют "сиськи на ножках". Небольшого росточка, энергичная, резкая, умная и чрезвычайно едкая, Марина пользовалась неизменным успехом у мужчин разного возраста, а также семейного и социального положения. Женщины ее почему-то недолюбливали. В Израиль она попала в 1977 году, вместе с родителями - одними из тех немногих, кто действительно выехал из СССР на Землю Обетованную, а не транзитом через Вену и Рим в Штаты. У тринадцатилетней девочки были способности к языкам и точным наукам, через несколько лет Криницкая владела ивритом, арабским, персидским, курдским. Английский, который она освоила еще в спецшколе в Киеве, а также русский и украинский в счет не шли. Школу Марина легко закончила в первой пятерке по успеваемости. Внушительный бюст, выросший тут же под ярким южным солнцем, и солидный багаж знаний в сочетании с развитым интеллектом создавали у окружающих когнитивный диссонанс. Мужчины терялись из-за неспособности выбрать правильную линию поведения в общении с этой женщиной, и инициатива сама по себе доставалась юной Марине Криницкой, можно сказать - падала к ней в руки. А уж она знала, как использовать преимущество!
После призыва в армию Криницкая, как полиглот, сразу же оказалась в одном из подразделений контрразведки, занимавшимся перехватом радиосообщений, успешно отслужила положенное, вернулась к учебе, а после окончания университета оказалась в Моссаде, уже как дипломированный специалист-переводчик, при чине и регалиях. Ее знания, усердие и честолюбие были оценены настолько высоко, что многие сотрудники противоположного пола и мечтать не могли ни о таких деньгах, ни о таких прыжках по служебной лестнице.
Ко времени своего второго пришествия на госслужбу она успела трижды выйти замуж и дважды развестись, ни разу не поменяв фамилию. Бывшие мужья о совместной жизни с ней говорить отказывались - наверное, были полны впечатлений, но умудрились подружиться между собой и их неоднократно видели вместе целенаправленно надирающимися в окрестных барах. Побывать супругом Криницкой оказалось тяжелым испытанием для мужского самолюбия, и не потому, что Марина оказывалась плохой женой, а потому, что мужчина в браке должен понимать, что у него есть яйца - не в физиологическом, а в сакральном смысле этого слова. Рядом с Криницкой можно было чувствовать себя самцом, а вот мужчиной…
С этим случались сложности.
Когда судьба столкнула Марину с Рувимом Кацем, она была не замужем в третий раз. Тогда Рувим был не профессором, а офицером подразделения 269 - удачливым, жестким, сравнительно молодым. От соприкосновения двух таких характеров не могли не полететь искры, и они полетели фонтаном.
Роман офицера Саерет Маткаль и переводчицы Моссада проистекал бурно, напоминая больше танковое сражение или рукопашный бой, чем попытку построить семейные отношения, но, несмотря на это, продлился несколько лет. За время тесного общения стороны в борьбе за первенство истощили физические и моральные силы, и в тот момент, когда Криницкая решила сдаться в плен единственному мужчине в ее жизни, выяснилось, что капитулировать уже не перед кем. Рувим устал первым и оборвал бой своим стремительным отступлением, так и не сообразив, что практически уже мог наслаждаться победой.
Роман послужил для обоих уроком. Рувим научился держать дистанцию во взаимоотношениях с женщинами так незаметно и искусно, что с тех пор ни разу и не задумывался о браке. Марина же, напротив, поняла, что жить надо не с образцом мужественности, уровень тестостерона в крови которого вызывает оволосение даже на мочках ушей, а с символом покорности, что хоть и скучно до зевоты, зато надежно и беспроблемно.
Так в жизни Криницкой появился четвертый и пока последний муж - Арон Флейшер, прекрасный врач, прекрасный человек и отец. Первый мужчина в ее жизни, которого не угнетали ни ум жены, ни ее характер, которому и в голову не приходило меряться с ней…
Ну, в общем, понятно чем.
Что казалось особенно странным - профессор Кац и госпожа Криницкая (фамилия Флейшер ее не соблазнила) сумели сохранить дружеские чувства, не превратив многолетний роман, в котором, кстати, не обошлось без приятностей, в выжженное поле битвы. Поздравляли друг друга на праздники телефонными звонками, очень редко - раз в пару лет - могли пообедать вместе, когда Рувима забрасывало в Хайфу, Марину - в Иерусалим или Тель-Авив.
Значительно чаще общались в Сети - хоть интересы профессора давным-давно вышли из военной сферы, а Криницкая была чрезвычайно далека от проблем археологии и истории. Мировая Сеть соединяла их на время, как некий общий знаменатель, то и дело заставляя соприкасаться друг с другом по самым разным поводам.
Сама судьба, некогда бросившая Каца и Криницкую в объятия друг друга, не давала им забыть о существовании давно умершей (или не умершей?) любви. И сегодня, когда Рувим поднял чету Криницких-Флейшеров с постели в неурочный час, Марина не столько удивилась, сколько обрадовалась. Арон же (по вполне понятной причине!) появлением профессора восхищен не был, но из врожденной интеллигентности не только не попытался вытолкать Каца взашей, но и изо всех сил изображал сдержанную радость.
- Кац! - сказала Криницкая, грозно поведя грудью. - Куда ты вляпался? Что это за странные намеки? Какие гости? Мы в Хайфе, а не в Хевроне! Ты ничего не перепутал?
- Мариночка! - попросил профессор почти нежно, - скажи Арону, чтобы он убрал машину с улицы! Он может ее закопать у тебя на клумбе, но это долго! А с каждой минутой вероятность того, что я принесу к тебе в дом неприятности, увеличивается. Это никому не надо, а тебе в первую очередь… Делай, пожалуйста, что я говорю… Я не шучу! Я никогда не был так серьезен! У нас нет времени восхищаться ни твердостью твоего характера, не размером бюста! Он по-прежнему бесподобен, но, РАДИ БОГА, ПОСТАВЬ ДЖИП В ГАРАЖ!
В голосе его явственно прозвучала металлическая нотка, словно кто-то бросил монету в железную кружку.
- Арон… - позвала Криницкая мужа, не сводя при этом взгляда с лица Каца. - Выгони на улицу мой "лексус", пусть станут на его место. - Если это розыгрыш, Рувим, то ты великовозрастный идиот. Если это не розыгрыш, то почему ты еще не вызвал спецназ?
- Когда я позвал на помощь спецназ, то в Иерусалиме едва не стало одним кварталом меньше. Ты слышала о перестрелке на рынке?
- Да! Это ты?!
- Это в меня. Вернее, в нас…
- И вчерашний госпиталь в Эйлате… Рувим, ты взорвал "Йосефталь", чтобы выкрасть оттуда этого раненого?
- Мне приятно, что ты обо мне так хорошо думаешь, но, Марина, я даже в молодые годы старался взрывать только по необходимости. Те, кто может явиться в гости стреляли в палату, где лежал мой племянник. Это он в машине. Он и моя ассистентка.
- Постой, постой… Это о них передавали по всем каналам? В связи с терактом в "Царице Савской"?
- Послушай, - сказал Кац устало. - Я, конечно, далеко не всегда говорил тебе правду, но сейчас… Этого не рассказать в двух словах, в это трудно поверить, но за нами идет настоящая охота. Виной всему - древняя рукопись, которую мы нашли во время раскопок на Мецаде. Погибло много людей, Марина. Я не знаю, кому и зачем это нужно, но даже в Израиле у тех, кто хотел нас убить, была поддержка.
- И где рукопись? Могу я на нее посмотреть?
- Ее нет. Мой племянник, Валентин, потерял ее в пещерах под Иудейской пустыней во время наводнения.
- О, господи! - Криницкая посмотрела на Рувима с жалостью. - В пещерах. После наводнения. Рукописи древние. Теракты. Ты возомнил себя Индианой Джонсом, Кац? На кого ты похож? Побитый, грязный, и еще этот неподобающий возрасту и ученой степени хвост! Ты так и не смог повзрослеть! Я правильно сделала, что тебя бросила!