Бежать из Мышеловки они собирались в следующую ночь. Фашисты уже шарили по хатам, уводили арестованных, развешивали грозные приказы. Трижды в течение дня врывались они и в дом Боровиченко, однако хозяев не заставали: Машенька и ее дядя прятались в голубятне, у них была краюха хлеба и кувшин воды. Голубятня оказалась хорошим наблюдательным пунктом. Прильнув к щели, Машенька видела, куда направляются танки и орудия врага, где выгружаются боеприпасы, где немцы роют окопы и ставят проволочные заграждения.
Сначала она следила за этой поспешной деятельностью вражеских солдат лишь из любопытства. Было так странно видеть незваных, чужих людей, суетившихся в их поселке. А потом она подумала, что если бы наши артиллеристы знали, где установлены орудия врага, пожалуй, они сумели бы накрыть фашистов в два счета.
Если бы наши знали… Но для того чтобы наши артиллеристы знали расположение войск противника, нужны донесения разведчиков и наблюдателей. Чем же она, Машенька, не разведчица, если уж довелось ей остаться за линией фронта? Просто пробраться к своим, спасаясь от фашистов, теперь ей казалось малой задачей. Нужно было раздобыть сведения о враге…
Дядя заметил, что Машенька стала задумчивой и молчаливой.
- Ты… боишься? - спросил он.
- Я думаю не о себе, - сказала Машенька.
Он улыбнулся:
- Я понимаю, ты думаешь обо мне. Что ж, это верно, врачи сказали - сердечник… Только мало ли что скажут врачи! Главное для нас - выбрать надежную дорогу, такую, чтобы под самым носом фашиста проползти. Мы знаем тут, Машенька, любую кочку, и нам ли верную тропинку не найти?
- Но с чем мы придем к нашим? С голыми руками? Ты понимаешь, как это важно - узнать, где и какие фашистские войска остановились, сколько у них пушек, танков, пулеметов…
Он задумался.
- Верно. Но для этого нужно время.
Машенька сказала решительно:
- Значит, в эту ночь мы не можем уйти.
Они остались в Мышеловке еще на двое суток. За это время гитлеровцы угнали все население поселка. Машенька видела, как мимо их двора, окруженные крикливым конвоем, шли женщины, неся на руках детей, тащили тележки, груженные всяческим скарбом.
В поселке то и дело трещали автоматы, и улицей стлался густой и едкий дым. Это горела Машина школа. Неведомо почему она помешала злобному воинству, украшенному черными пауками.
Ранним утром к голубятне подошли трое фашистских солдат. Дядя еще спал… Машенька услышала голоса и, стараясь двигаться бесшумно, прильнула к щели в дверцах. Солдаты негромко о чем-то разговаривали, поглядывая на голубятню.
Почему они заинтересовались голубятней? Наверное, уже успели переловить в поселке всех кур и гусей… Приставная лесенка лежала у опорного столба в траве, один из фашистов сначала недоверчиво ощупал перекладины ногой, потом поднял лесенку и приставил к голубятне.
Машенька встряхнула за плечо дядю и, приложив палец к губам, указала глазами на дверцу. Дядя не двинулся с места; широко открыв глаза, он прислушивался к голосам. Пожалуй, впервые в жизни она видела таким суровым, словно окаменевшим, его лицо, такими холодными - глаза. Движением бесшумным и мягким он вытащил из-за голенища нож.
Солдат стал подниматься по лесенке, ступил на первую перекладину, на вторую, на третью и уже протянул было руки, чтобы взяться за край дощатого помоста под будкой, но перекладина хрустнула и обломилась, и немец неловко спрыгнул на землю. Два других громко засмеялись, и все они направились к сараю.
- Кажется, пронесло, - сказала Машенька, оборачиваясь. - Хорошо, дядя, что ты подарил соседям голубей. Окажись на будке голуби, эти гости обязательно сюда взобрались бы.
Глаза дяди были по-прежнему холодны и пусты; порывисто переводя дыхание, он осторожно спрятал за голенище нож.
Они не выходили из голубятни еще долгие сутки. В поселок всё прибывали вражеские войска. Громыхали танки, надрывно ревели тягачи, волоча пушки и прицепы с боеприпасами, иногда мелькали запыленные легковые машины.
Домик Боровиченко вскоре был набит фашистами до отказа. Те, что не поместились в домике, заняли сарай, а другие поставили во дворе палатку. Здесь же остановилась и солдатская кухня, и три повара сразу принялись за стряпню.
Шум и крики у котла не затихали ни на минуту: солдаты тащили к своей кухне свиную тушу, живую птицу, какие-то мешки.
Машенька с удивлением наблюдала за беспокойной, горластой оравой. Было похоже, что эти люди никогда не ели досыта; они хватали огромные дымящиеся куски свинины и, сидя на земле, жадно пожирали ее, облизывая пальцы.
Было противно смотреть на этих жующих людей, ссорящихся, обозленных; в них как будто исчезли человеческие черты и осталась только свирепая жадность к пище.
Утром следующего дня Маша заметила во дворе двух пожилых женщин. Одну из них она узнала - это была тетя Марфа, уборщица школы. Значит, кое-кто остался, угнали не всех. Да это и понятно: ведь фашистам нужны рабочие руки. Женщины носили от колодца на кухню воду и на свободном местечке возле сарая кололи дрова. Солдаты покрикивали на них и смеялись, и, когда женщины носили тяжелые колоды, никто им не помогал.
Теперь Машенька знала, что нужно делать. Из голубятни многое видно, однако далеко не все. Ей нужно было обойти поселок, заметить, где расположены батареи фашистов, где находится их штаб, склады, автомашины, где они роют окопы и строят блиндажи.
Дядя не отговаривал Машеньку: он понимал, что в разведке без риска не обойтись. Он молча прислонил ее голову к груди, и, когда поцеловал в лоб, она ощутила, как дрогнули его губы.
Улучив минуту, когда на дворе не было солдатни, Машенька спрыгнула с голубятни и подошла к тете Марфе. Женщина испуганно всплеснула руками и быстро оглянулась по сторонам.
- Ты не ушла с нашими?.. Бедная девочка, куда же спрятать тебя?
- А прятать и не нужно, - спокойно сказала Машенька. - Вы скажете им, что я ваша дочка и пришла помогать.
Женщина внимательно заглянула ей в глаза:
- Понимаю, девочка, без расспросов. Ржа железо ест, а печаль сердце. Только что же нам руки опускать? Старые, умные люди говорят: прилетел гусь на Русь - погостит да улетит. Ладно, будешь моей дочкой.
Она достала из кармана фартука пирожок, подала Машеньке.
- Ешь, да чтоб эти дьяволы не заметили.
…Никто из немцев не обратил на Машеньку внимания: ей невольно думалось, что они уж очень заняты то обедом, то ужином, то завтраком. Машенька почистила картошку, принесла из колодца воды, а потом взяла корзинку и пошла на огороды собирать укроп…
Это поручение повара было очень кстати. Она хорошо заметила артиллерийские позиции врага, свежевырытые ходы сообщения за поселком, огромные скопища машин в отлогом овраге, где солдаты выгружали какие-то ящики.
В доме, где помещался поселковый Совет, гитлеровцы открыли госпиталь: через распахнутые окна в переулок доносились стоны раненых. По-видимому, раненых было много, так как и во дворе и в садике при Совете белели палатки и суетились люди в больничных халатах, наверное санитары.
Если не считать сгоревшей школы, поселок почти не изменился; был он только необычно загрязнен, забросан рваной бумагой и какими-то лохмотьями, да за окраиной, на косогоре, выстроились рядами свежие кресты с касками на верхушках.
Машенька насчитала пятьдесят крестов, но сбилась со счета - сколько зарыто здесь фашистов, она не могла определить.
Ее внимание привлекли знаки на машинах, на пушках, на погонах солдат и офицеров. Быть может, она слишком внимательно разглядывала эти знаки - четыре раза в течение дня ее останавливали на огородах, строго допрашивая, кто она и почему здесь находится.
Она показывала ведро, полное укропа, и, вспомнив немецкие слова, говорила, стараясь казаться спокойной:
- Дейтч зольдатен… кюхе!..
Вражеский патруль был недоверчив и сопровождал ее до самой кухни, а здесь выручала тетя Марфа - она уже осмелела и даже покрикивала на солдат:
- Это же прямо наказание: сами послали девочку за укропом, а шагу ступить не дают!..
Ни на минуту Машенька не забывала о дяде: что переживал он там, в своем неожиданном заключении, как волновался за нее! Она уже хорошо запомнила, где немцы рыли окопы, где устанавливали орудия, где возводили укрепления. Прислушиваясь к болтовне солдат, узнала, что все они принадлежат 29-му армейскому корпусу, который готовился к броску на Киев… Какого именно числа гитлеровцы решили штурмовать город, узнать ей не удалось, однако по всем признакам операция намечалась на ближайшее время.
В ночь с 9 на 10 августа Машенька выскользнула из шалаша, в котором ночевала вместе с тетей Марфой, и осторожно прокралась по саду к голубятне. Она постучала щепкой по столбу и, заметив, как дрогнула дверца, подставила лесенку. Дверца распахнулась, и дядя неслышно, словно совсем невесомый, спустился на землю.
Где-то близко, за домом, разговаривали патрульные солдаты. Они дежурили чуть ли не у каждых ворот.
Машенька и дядя юркнули в кусты смородины, присели, прислушались, осмотрелись. Из сада доносился звучный храп - это под яблоней на раскладушке спал здоровяк повар. Машенька знала, где он спит, и повела дядю в обход яблони. Они миновали сад и вышли за поселок. Отсюда начинался неглубокий овражек, а впереди, за дорогой, темнел густой лес… Самым трудным было пересечь дорогу: она проходила по открытому месту, а через овражек был перекинут бревенчатый мостик. Дядя еще издали заметил на мосту двух охранников. Проползти незамеченными в трех шагах от них было невозможно, и единственное, что оставалось, - ждать. Они сами не знали, чего ждут: эти двое солдат уселись на мостике будто навечно. Впервые в те минуты Машенька подумала, что терпение так же важно на войне, как и смелость. Торопливо рассказывая мне теперь о пережитом, черноглазая Машенька повторяла убежденно:
- Нет, вы не представляете, товарищ полковник, что это за пытка - ждать своей судьбы в трех шагах от врага… Нет, вы не представляете! Сидят и сидят, будто гвоздями прибитые, а нас невыносимо жалят и жалят комары! И нельзя пошевелиться, руку нельзя поднять: ведь самая малая неосторожность - и заметят. Ну хорошо, что появились машины. Целая колонна автомашин. Солдаты сошли с мостика, и мы пробрались под него. Дальше было легче: начался кустарник, а те минуты, когда мы лежали перед мостом… нет, вы не представляете, что это за минуты!
Сведения, которые доставили Машенька и ее дядя, для нас были очень ценны, и я сейчас же передал их по телефону начальнику штаба. Он отметил на карте расположение вражеской артиллерии, складов, пулеметных гнезд и голосом, сразу повеселевшим, заключил:
- Сейчас мы их накроем, голубчиков!..
В блиндаж снова вошел капитан Питерских, и я поручил ему проводить дядю с племянницей в хозяйственную часть, чтобы их накормили, приодели и отправили в наш глубокий тыл. Я был уверен, что они обрадуются этому решению, но - странное дело! - они опечалились. Машенька опустила голову, а ее дядя растерянно смотрел на меня.
- Вы поступили отважно, как и подобает патриотам, - сказал я им. - Можете считать, друзья, что вы исполнили свой долг, а в тылу для вас, конечно, найдется работа.
- Значит, мы должны уехать? - словно не понимая меня, глухо переспросил Боровиченко.
Машенька вскинула голову, ясные черные глаза ее смотрели испуганно.
- А как мы добирались к вам, но теперь… За что же это так, товарищ полковник?!
Я их не понимал: на фронте, на переднем крае, у нас было достаточно своих забот и дел, и они не могли не знать этого. Быть может, они считали, что я должен был лично заняться и их отъездом?
- У меня больше нет ни минуты времени, - сказал я и тут же пожалел об этих словах.
Уже не скрывая огорчения и гнева, эта девочка, почти ребенок, вскрикнула и ударила кулаком по столу:
- В тыл?.. Почему в тыл? Мы прошли через фронт, чтобы сражаться, а вы… Нет, вы неправы, товарищ полковник… Дайте нам оружие и пошлите в часть. Тут, за опушкой леса, наш дом… Там наши люди в беде, а вы говорите: в тыл!..
Я был уверен, что они хотели бы поскорее уехать от фронта куда-нибудь на Урал, в Сибирь… Однако оба они сочли такое предложение оскорбительным. Хмурый коренастый мужчина и его юная племянница прошли через линию огня и не раз рисковали жизнью, чтобы получить оружие и сражаться за родной Киев.
В дни обороны Киева к нам в подразделение бригады уже не в первый раз приходили добровольцы. Это были люди разных возрастов и профессий: рабочие "Ленкузни" и "Арсенала", депо и речного порта, служащие, студенты, даже школьники, пенсионеры и домохозяйки, - они просили и требовали принять их в ряды бойцов.
Мы отсылали их в штаб отрядов народного ополчения, где нужно было пройти боевую подготовку, и они обычно уходили очень огорченные. Впрочем, уже вскоре, в дни битвы за Киев, многие из них проявили высокое мужество и отвагу. Эти люди учились военному делу в боях.
Боровиченко и его племянницу Машеньку нельзя было назвать необстрелянными бойцами. Как опытные разведчики, они принесли нам очень важные сведения о враге. Теперь мы точно знали, что против нас сражался 29-й армейский корпус гитлеровцев, отборные фашистские вояки, побывавшие уже не в одной стране. Знали мы и расположение войск врага на этом участке фронта.
О том, что Машенька и ее дядя - люди не робкого десятка, свидетельствовали погоны фашиста, лежавшие теперь на моем столе.
- Что ж, друзья-разведчики, - сказал я им. - Для вас, как видно, придется сделать исключение. Отправляйтесь, поешьте, приведите себя в порядок и побывайте у врача. Людям решительным и смелым у нас найдется место.
Как они обрадовались, как засияли глаза Машеньки! Даже внешне они сразу неуловимо изменились. Нет, не двое оборванцев стояли передо мной - два воина, готовых к любому заданию.
Первые боевые дела
Нас называли воздушными десантниками. Это особый род войск. В условиях войны наши бойцы и офицеры, выполняя задания командования, должны были перелетать через линию фронта и выбрасываться на парашютах в намеченных местах. Отлично вооруженные и обученные, воздушные десантники перерезали дороги противника, громили его штабы, наносили удары по врагу с тыла, где он меньше всего ожидал нападения.
Задачи воздушно-десантных войск ответственны и разнообразны, и нет надобности все их перечислять. Главное - им приходится сражаться на территориях, занятых врагом. Значит, нужно уметь быстро приземляться, собираться в назначенном месте, занимать выгодные позиции, окапываться, совершать стремительные броски и еще многое другое. Десантник должен отлично владеть и огнестрельным и холодным оружием: нож в его руке иногда опаснее пистолета.
Незадолго перед началом Великой Отечественной войны я был назначен командиром воздушно-десантной бригады, которая размещалась в маленьком украинском городке, на берегу Южного Буга.
Я остался доволен личным составом бригады: большинство бойцов и офицеров были коммунистами и комсомольцами. Они с интересом изучали военное дело. Каждый боец бригады имел на счету по десять и двадцать прыжков с парашютом, а офицеры - по сто, по двести, даже по триста прыжков.
Однако нам, десантникам, пришлось вступить в войну не с воздуха и не на территории, занятой врагом. Нам пришлось сражаться плечом к плечу с доблестной нашей пехотой. И первое боевое крещение мы получили под Киевом.
Когда 22 июня 1941 года немецко-фашистские полчища, не объявляя войны, ринулись через наши границы и радио донесло до нас эту весть, все воины нашей бригады, и я в их числе, были уверены, что нам предстоит немедленно выступить на фронт.
Все мы, исполненные гнева, готовы были драться с врагом насмерть за каждый наш город, завод, колхоз, за каждую пядь родной земли.
Однако проходили дни, а мы не получали боевого приказа. Мы ждали, считая час за часом, и с замиранием сердца слушали сводки военных действий. Как трудно и тягостно было нашим воинам вести мирную жизнь в тихом степном городке и помнить, каждую минуту помнить, что близко отсюда, на западе, в просторах родной Украины бесчинствуют лютые фашистские банды!
Только вечером 9 июля мы получили приказ о переброске нашей бригады под Киев, в район Борисполя - Бровары. А теперь, после долгой, хотя и не такой уж дальней дороги, после двух десятков яростных бомбежек на станциях, на разъездах и в пути, мы наконец-то выступили на передовую и заняли оборону под Киевом, в Голосеевском лесу.
Когда фашистские вояки, привыкшие к победным маршам, грохнулись с разгона лбами о нашу стойкую оборону у Киева, их генералы растерялись - откуда у русских такая сила?
От пленных фашистов мы знали о приказе Гитлера: он заявил, что 1 августа будет в Киеве. Он даже рассчитывал устроить на Крещатике в этот день смотр своим войскам.
Но уже миновало 10 августа, а многотысячная фашистская орава с мощной авиацией, сотнями танков, пушек, пулеметов и минометов не продвинулась у Киева ни на шаг. Больше того, на нашем участке фронта противник был отброшен на пять километров.
Обозленный неудачами, враг все время подбрасывал подкрепления и переходил в контратаки. Битва в Голосеевском лесу, у стен сельхозинститута, вблизи поселка Мышеловка с каждым часом становилась все яростней. Она не затихала и ночью, хотя фашисты старались избегать ночных военных действий, да еще в незнакомом лесу. Наши воины непрерывно навязывали им бой, штыками выковыривали из траншей, из окопов.
Вечером 12 августа разведка установила, что на этот участок фронта противник перебросил два полка пехоты, которые, по-видимому, утром собирались нас атаковать.
Вскоре у сельхозинститута наши бойцы взяли в плен десять фашистов. Пленные подтвердили, что утром должна начаться решительная атака. По всем данным, нашей бригаде предстояло принять на себя главный удар.
В бесчисленных делах, когда идет бой на переднем крае и командиру нужно каждую минуту знать, что происходит в любом его батальоне, роте, взводе, я позабыл о Машеньке из Мышеловки и ее дяде. Правда, о них пришлось вспомнить в тот же день, когда я допрашивал пленного фашистского офицера. Коротко остриженный курносый эсэсовец испуганно выкатывал глаза и растерянно повторял переводчику:
- Ваши пушки умеют видеть! Они с первого залпа накрыли наши артиллерийские и минометные батареи… Это была полная неожиданность: мы сразу лишились половины своих орудий!..
- Спасибо двум товарищам из Мышеловки, - заметил начальник штаба Борисов.
А я вспомнил черноглазую девочку и ее немногословного дядю. Они промелькнули и затерялись в потоке событий; на фронте это нередко случается: встретишь человека, запомнишь и… больше не увидишь никогда.